Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
2009–2017 гг.
Посвящение Владимиру Рецептеру
Владимир Рецептер. В Ленинграде это имя знали все коренные жители, произносили его робея, с восхищением и глубоким почтением. В Санкт-Петербурге этот выдающийся деятель современной культуры не менее популярен, особенно среди театральной молодежи, которой отдает свой талант, свои знания, свою любовь. Когда мы с ним познакомились? – и не вспомню. Давно. Мы были уже не молоды, почти ровесники (он на несколько лет постарше меня), поэтому общались на равных, обращались друг к другу по именам: Володя – Михаил. Но это ведь для меня он Володя, а для многих в Петербурге, в России и за рубежом он – Владимир Эммануилович Рецептер – выдающийся актер, режиссер, поэт, литературовед, писатель. По моим понятиям – Личность! Какая радость – хоть изредка быть с таким человеком рядом, слушать его, обсуждать насущное, а иногда и спорить. Конечно, спорим не о театральных делах, в них я, заядлый театрал, все-таки не силен. Обсуждаем нашу жизнь, наш быт, о чем мне, производственнику, известно, наверное, чуть больше чем ему – поэту, романтику. Сдружил нас легендарный Большой Драматический Театр, где долгие годы он работал, а я не пропускал ни одной премьеры. В годы «демократических преобразований», не растеряв свою юношескую любовь к театру, я по собственной воле стал одним из попечителей БДТ. Попечитель – громко сказано. Это в знак благодарности к нам Кирилл Юрьевич Лавров – художественный руководитель театра и наш кумир, наградил нас таким исторически-прославленным званием, и мы старались по мере своих возможностей ему соответствовать.
Володя в трудное время слома социальной формации уже ушел из БДТ, его привлекала режиссура и Александр Сергеевич Пушкин. У актера было так много творческого опыта, планов, что хотелось одарить своими душевными дарами весь мир. Но о том, в какие трудные времена вступает наша страна, он не знал, мы все ничего не знали. Смутные времена времени не выбирают, не выбирают и людей, которые будут их осмысливать, разгребать ненастье, восстанавливать порушенное, да так, чтобы новое стало краше прежнего.
Таким человеком был Рецептер. Сегодня мы знаем, что он создатель и руководитель Пушкинской литературно-драматической студии. Но чего ему стоила организация этого просветительского театра-школы во времена тотальной перестройки!?
Неимоверными усилиями и верой в свое предназначение в 1992 году Владимир Рецептер воплотил в жизнь свою мечту: создал Пушкинский театральный центр с мощной художественной программой. Под его руководством центр реализует четыре вида деятельности – театральную, фестивальную, издательскую и педагогическую. Удача воодушевляла, прибавляла сил, планы расширялись. Всероссийские Пушкинские театральные фестивали в Пскове и в Пушкинских Горах завоевали всенародный авторитет и получили известность на весь мир; конференции, издательские проекты, которых не было прежде, стали не только сопровождением юбилейных дат, но постоянной работой.
Вершиной этих грандиозных усилий явилось создание весной 2006 года первого в мире тетра Пушкина с достойным и простым названием: театр-студия «Пушкинская школа».
В России, где Пушкин «наше все», не было театра Пушкина. Да, театры имени Пушкина были и есть, но чтобы театр Пушкина, так же как, например, в Англии – театр Шекспира, такое в России впервые. Рецептер ради заветного свершения испытал на себе тяготы многие: корысть «добрых помощников», примитивную, граничащую с подлостью зависть, несправедливость начальства, безблагодатность законов, алчность «умных» юристов и другие неискоренимые особенности нашего бытия.
Сейчас, когда прошли годы, можно удивляться, как вообще что-то получилось? А сколько это отняло здоровья, знает только сам Володя и его жена Ирина.
Благо, что этот подвиг не забыт и оценен высокими Государственной и Президентской премиями. Я знаю Владимира давно, еще до того времени, когда мы познакомились. Знаю по спектаклям на сцене Большого драматического театра. Помню его Чацкого в «Горе от ума», Петра в «Мещанах», Рюмина в «Дачниках», Григория в пьесе Розова «Перед ужином», а известную постановку «Протокол одного заседания», где он играл начальника СМУ Черникова, мне посчастливилось посмотреть дважды.
Из кинофильмов запомнился фильм «Лебедев против Лебедева», а из телеспектаклей – «Кюхля» по Ю. Тынянову, где Володя играл аристократа А. С. Грибоедова. И каждая роль – человеческая судьба, конкретное историческое время. Он был вехой этого времени, укоренял его в будущем.
Уверен, что придет время и появятся научные труды о творчестве Владимира Рецептера. В них искусствоведы раскроют все грани его выдающегося актерского и режиссерского таланта. Верю, что книги с его литературоведческими исследованиями и стихами будут издаваться большими тиражами.
А знаменитый телефильм по роману Фейхтвангера «Фиеста» в постановке Сергея Юрского, где играли лучшие актеры БДТ и, конечно, Владимир Рецептер, займет должное место в классике театрального искусства.
Конечно, все это будет, я уверен.
Настоящие записки – рассказ о другом Владимире Рецепте-ре, не театральном, не официальном, а о таком, каков он в обычной жизни, в трудах и заботах. Такого Рецептера мало кто знает. Рискну стать первым его портретистом. И начну с рассказа о Рецептере – обычном человеке, о Рецептере – не в театре, а в миру.
1
Я проводил совещание на строительном объекте. В тесной комнате, где плечом к плечу сидело человек двадцать, было утомительно душно. Мы работали уже часа два. Отключенный от громкого вызова телефон вдруг настойчиво зашипел и как странной конфигурации змей пополз по столу. Взглянув на призывно засветившийся монитор, увидел знакомую фамилию. Потянулся было за телефоном, чтобы ответить, но вовремя сообразил и отдернул руку: с ним впопыхах нельзя, он без дела не звонит. Владимир, не требуя, вызывает искреннее почтение, которое выражается во внимательном, долгом с ним общении. Через несколько минут звякнула эсэмэска.
– Ты мне очень нужен, свяжись, когда освободишься… – деликатно попросил меня мой по-питерски аристократичный приятель.
Я объявил пятиминутный перерыв, вышел на улицу. Позвонил.
– Здравствуй, Володя.
– Михаил, здравствуй родной, – раздался в трубке знакомый голос, тембр которого подкупал теплотой, являющейся следствием не только звуковых гармоник, присущих голосовому спектру, но и душевной отзывчивости артиста. – Ты прости меня, я тебя, наверное, от важных дел оторвал.
– Прощаю. Конечно, оторвал от важного совещания, я ведь не сижу часами, глядя в окно и раздумывая, как мне роль сыграть. Свою роль я знаю назубок, к сожалению, она у меня не меняется.
– Вот сразу и попреки.
– Да нет, не попреки, это я так шучу, устав от совещания. Говори, Володя, что случилось? Почему такое нетерпение?
– Ты далеко находишься?
– Далеко-близко – сейчас это относительные категории. Нахожусь за Павловском, провожу совещание на объекте, минут через двадцать буду свободен. – За Павловском говоришь, да… – Рецептер на несколько секунд замолчал, вероятно, прикидывал в уме соответствие времени и расстояния.
Я не выдержал затянувшейся паузы и, заинтригованный не прозвучавшей просьбой, не очень деликатно поторопил приятеля:
– Володя, думай быстрее, скажи, что случилось?
– Да ничего не случилось, мне твой совет нужен, – как будто выдохнул он взволнованно в трубку.
– А по телефону совет можно дать?
– Нет, нельзя.
– Тогда жди, часа через два.
– Через два часа, говоришь?
– Через два, не раньше, у меня же вертолета нет, только легковая машина. А у тебя, что, планов громадье и через два часа уже будешь в другом месте?
– Да нет, я буду у себя в театре, но у меня репетиция назначена.
– Начинай свою репетицию. Я приеду, подожду, посмотрю, как вы репетируете.
– Отлично, Михаил, я жду тебя. Заварю чай.
– Если чай…, тогда точно поспешу, – смягчил я свой напор легкой шуткой.
Когда находишься в Павловске, в этом благословенном месте, где уже не первый век «на медном плече Кифареда красногрудая птичка сидит», где весь парк умещается в отражении небольшого озера, а это озеро кажется больше неба, – о том, что происходит за оградой парка, не думаешь. Представляется, что везде благодать, тишина, красота. Очарование старинных мест испарилось довольно скоро. Пробка в Шушарах загасила надежду на скорую встречу с другом, а проезд по Витебскому проспекту можно было сравнить с ходьбой спортсмена на длинные дистанции. Вместо обещанных двух часов до театра Рецептера я добирался все четыре. Внизу, возле службы охраны, меня встретила Ирина – жена Владимира Эммануиловича.
– Ира, ты чего здесь? Почему не дома? – удивился я.
– У нас так не заведено, чтобы мы вдали друг от друга находились. Я всегда сопровождаю своего любимого мужа.
– А он что, сам до дома не доберется?
– Добраться, конечно, доберется, если мы вместе будем добираться. Он не выносит одиночества, да и я тоже, – понизила до шепота голос Ирина.
– Где же сейчас твой ненаглядный?
– Сам что ли не знаешь? Проводит репетицию.
– Ирочка, разреши взглянуть одним глазком на его священнодействие.
– Пойдем, только, наверное, уже заканчивается.
Ирина приоткрыла не скрипнувшую дверь, из репетиционного зала повеяло холодом и специфическим сложным театральным запахом, состоящим из запахов краски, клея, дерева и много чего еще. Я узнал голос Володи.
– Почему твой Чацкий на сцене менее интенсивен, чем твой же Репетилов? Такой знаменитый, мощный монолог не может придумать и произнести человек, которому хочется вздремнуть, – то ли спрашивал, то ли подсказывал красивому молодому актеру Рецептер.
– Так ведь у Чацкого два с половиной часа времени на сцене, а у Репетилова – двадцать минут. Сил не хватает, – логично оправдывался артист.
– Не экономь себя! Зритель все видит и не простит тебе душевной экономии. Представь – если исполнитель какого-нибудь фортепианного концерта сыграл бы первую часть в нужном темпе, вторую медленнее положенного, а на третьей прилег на клавиатуру рояля отдохнуть, – иронично сказал Рецептер. – Я понимаю, что ты попеременно исполняешь несколько ролей, но не смазывай их, не рисуй одной краской, создай палитру чувств, используй гамму переживаний. Ты же артист, ты должен! Понимаешь – должен! – это главное слово твоей профессии.
Молодой парень с модной косичкой на затылке, в подвернутых джинсах и темном свитере непререкаемо слушал своего режиссера. Рецептер продолжал:
– Ты меня не убедил, хотя сегодня было немного лучше, чем накануне. Но я, зная твои возможности, уверен, что ты не показал своего дарования. Ты не любишь своего героя!
– Любить Молчалина? Я ведь не Софья.
– Ты должен любить каждого своего героя, потому что он – это ты сам, ты вживаешься в него и становишься и Чацким, и Молчалиным, и Репетиловым. А каждый из них любит самого себя – это закон жизни.
Тут Володя увидел нас с Ириной, приветливо замахал руками. Обернувшись к своей молодежи, милостиво произнес:
– На сегодня все. До свидания. Увидимся завтра на спектакле.
– Ира, – нежно обратился он к жене, – ты напоила Михаила Константиновича чаем?
– Нет, конечно, не успела еще. Он недавно приехал.
– Ладно тебе, Володя, – отмахнулся я дружелюбно, – чай успеем еще попить. Слушай, я хоть и видел только самую концовку твоей репетиции, понял, что это «Горе от ума». Правильно?
– Да.
– А чего там репетировать? Я смотрел этот спектакль несколько месяцев назад, в нем все пригнано, слажено, все убедительно. Чего ты еще пытаешься добиться?
Володя посмотрел на меня внимательно и загадочно улыбнулся:
– Пригнано, говоришь, и все убедительно? Если бы так. В актерском деле никогда нельзя считать, что все состоялось. На каждом спектакле роль сочиняется заново. Спектакль – это не только слова. Каждый день должно возникать что-то новое, доселе не бывшее.
– Извини, что спросил. По моему представлению, если спектакль идет уже много раз, чего там репетировать.
– Сегодняшняя репетиция – это правки, исправление ошибок после вчерашнего спектакля. Нужно, чтобы труппа творчески понимала замысел автора, и мой тоже. Это сложный синтез спектакля, который получается через каждодневный анализ каждой роли.
– Володя, – обратилась к нему Ирина, – поторопись, уже поздно.
– Да, да, – вскинул руки Рецептер. – О спектаклях, репетициях потом. Пошли в кабинет.
– Пошли, Володя. Что же у тебя за секреты?
– Да нет секретов. Есть вопросы.
Прошли через большую комнату, три окна которой смотрели на Фонтанку. Мне всегда нравился вид из этих окон здания, находящегося между двумя символичными доминантами Петербурга, между БДТ им. Товстоногова и Аничковым мостом. Эти два, несравнимые по своим вещественным характеристикам, центра обладали во времени и в пространстве города сопоставимым духовным содержанием. Они, появившиеся в Северной столице в разные времена, казались двумя смысловыми узлами, звеньями цепи веков.
От этого неожиданного метафорического видения знакомого места я задумался и немного задержался у окна, наслаждаясь петербургской гармонией, наблюдая вечно прекрасное.
– Михаил, ты чего притих?
– Любуюсь красотой, – шепотом ответил я.
– Приходи как-нибудь с утра и наслаждайся хоть весь день.
– Было бы время, сутки бы смотрел на этот великий город, которому отдано за три века его существования столько любви, таланта, жизней, сколько иным городам не отдается за тысячу лет. И моя жизнь подчинена служения ему.
– Ну раз ему, тогда подойди сюда.
Я вошел в небольшой кабинет режиссера – Владимира Рецептера. Ничего в нем не изменилось. Тот же дубовый письменный стол, широкое из ореха кресло с инкрустацией, два дубовых стула с резьбой, спинки обтянуты тисненой кожей, книжные шкафы тоже с резьбой. Обстановка подобна дворцовой. Но площадь помещения так мала, что понятно, что это экономичный XXI век. Для Володи все это было дорого, его собственное, он перевез сюда личный кабинет после ремонта своей квартиры с надеждой, что когда-нибудь окажется в более просторных хоромах. Вместе с мебелью переехала и библиотека.
– Михаил, чай будешь?
– Володя, не хочу я чая. Я так надышался отработанным бензином в пробке, что никаких взбадривающих снадобий не надо.
– Тогда, может, коньячку?
– Ничего мне не надо. Давай к делу.
– Понял и подчиняюсь, – улыбнувшись, отрапортовал Рецептер и уже серьезным тоном продолжил, – Михаил Константинович, у меня намечена встреча с губернатором, я об этом с ним долго договаривался. На этой встрече я хочу попросить передать нашему театру трехэтажный флигель по Фонтанке, 39.
– Уточни, где это?
– Да рядом. Мы расположены на Фонтанке, 41, а это следующий дом в глубине.
– Ну и какие проблемы?
– Мне нужно понять, можно ли там построить небольшой театр.
– Не понял. У тебя же есть театр. Давай точнее.
– Чего тут непонятного. Думаю, если разобрать флигель, можно ли соорудить на этом месте сцену со зрительным залом мест на сто?
– Тебе все можно, Володя. Для тебя все просто.
– Что просто? Новый театр на Фонтанке построить просто?
– Компьютер далеко у вас?
– Он в большой комнате, – откликнулась Ирина.
– А зачем тебе компьютер, Михаил?
– Взглянуть, о чем идет речь, а потом разговор продолжим на месте.
– А…, тогда давай посмотрим, – неуверенно согласился Рецептер.
Включив компьютер, я быстро нашел квартал, ограниченный Невским проспектом, Фонтанкой, «Екатерининским садиком».
– Вот дом Кочневой, в котором находимся мы на третьем этаже. А рядышком дом 39, вот сюда проход – под арку. Этот, что ли, тебя интересует флигель, Володя?
– Этот, этот! – участливо ответила Ирина.
– И какие твои мысли?
Рецептер, щурясь, как будто чего-то не видел или недопонимал, вглядывался в экран. Он то снимал очки, то надевал их вновь, что свидетельствовало о его глубоком волнении.
– Я ничего не понимаю здесь, – наконец произнес он тоном капризного подростка, которого заставляют решать сложную задачку. А задачка, хоть я и обнадежил, была, действительно, непростая.
Я, как учитель, взялся за дело.
– Хорошо, Володя, дай мне разглядеть место, где ты театр задумал построить. Сначала давай прочитаем карту, разберемся с положением дома, принадлежащего твоему театру. Итак, – начал я, – дом Кочневой – старинный петербургский особняк, творение выдающегося петербургского архитектора Луиджи Руска, ныне используется как концертный зал. Находится рядом с Аничковым мостом, обладает оригинальными интерьерами начала девятнадцатого века – потолочной и настенными росписями, подлинными печами и каминами. Очень уютный, настоящий аристократический особняк.
– Михаил, ты чего культурно-просветительской работой занимаешься? Знаем мы об особняке всё.
– Ты-то, может, и знаешь, а я только начинаю узнавать. Так… – глубокомысленно заявил я, – по этому особняку все ясно. А что за дом на Набережной Фонтанки, 39? Посмотрим. Дом И. В. Черепенникова, построен в 1780 году, доходный дом, представляет собой образец рядовой застройки. А флигель когда сотворили? Когда?! Да, впечатляет – в 1882 году!
– Так в этом районе все в девятнадцатом веке построено, это самый настоящий Санкт-Петербург.
– И в этом я мало хорошего вижу. Построенные в то время домики хоть и не охраняются государством, однако представляют историческую ценность, и чтобы снять с них хоть один кирпич, нужно пуд соли съесть с государственными организациями, а уж о разборке и говорить нечего. Володя, пойдем на месте всё посмотрим.
– Пойти, конечно, можно, но мне настроение твое не нравится, – с сожалением сказал Рецептер.
– Не нравится, говоришь, да, ты прав – в историю вгрызаться, тем более ее наследие рушить – страшновато. Не чиновников боюсь, боюсь Санкт-Петербурга, а если он Медного Всадника на нас напустит. Мы с тобой не в том возрасте, чтобы от беспощадного Царя удирать.
За этими разговорами мы вышли на Фонтанку, на нас подул как будто не с небесных просторов, а отраженный от речной глади прохладно-мятный ветерок, и это было очень приятно нашим разгоряченным от волнения лицам. Повернули в арку, слева возвышалась глухая стена дома Кочневой, рассеченная трещиной от фронтона до фундамента. К этой стене вплотную прижался трехэтажный флигель, с отбитой на фасаде штукатуркой, с вырванными оконными рамами, кое-где проемы были прикрыты фанерой.
– Ужас какой! – ненароком вырвалось у меня бесспорное определение этого здания. – Володя, что ты в нем нашел? Чем тебе этот флигелек приглянулся?
– Не внешним видом, конечно. Ты посмотри, место какое! Сказочное! Исконно петербургское!
– Не разделяю твоего восторга, друг.
– Михаил, послушай меня. Вот эта дорожка идет к Александринскому театру, напротив театрально-концертный комплекс «Карнавал», рядом БДТ, я уж не говорю о Невском проспекте, Фонтанке. Это же центр, все здесь дышит вечным, а точнее, творчеством, искусством. Здесь всё вокруг как декорация. А этот домик – только сцена.
– Я бы сказал, что все здесь дышит развалинами и плесенью, что подтверждает соответствующий запах. Это не просто запах старины – это запах прошедшей жизни, разбитых надежд, опочивших страстей. Так мне кажется.
– Михаил, – это тебе кажется. А мне кажется, что здесь благоухает вечность, искрится любовь к моему городу, которую я хочу выразить делом. Прикинь с проектантами, что из этой развалюшки может получиться.
– Сразу отвечаю – ничего.
– Я тебя прошу, подумай, покрути, не отказывай сразу.
– Володя, но это ведь бросовая работа, все уйдет в корзину, на бумаге все можно сделать, бумага выдержит, но реализовывать невозможно.
– Михаил, я ведь тебя прошу не проект выполнить.
– Ну как тебе объяснить, художественный руководитель, есть нормы, СНИПы и тысяча барьеров. Если снести эту халупу, то на этом месте можно только дерево посадить – дуб, например, красивый дуб, будешь, как князь Андрей, с ним разговаривать – пошутил я. – А о стройке и речи быть не может. Если градозащитники тебя застукают, то вместо дерева тебя посадят, правда, в другое место и в другой части России.
– Михаил, я везучий. Давай попробуем.
– Причем тут везучесть.
– К счастью, она многое определяет в моей жизни.
– Что же такое она у тебя определила?
– Главное, что я родился, живу, творю.
– Володя, жизнь и разборка исторических зданий разные вещи. Ты как-то сказал загадочно, о том, что ты живой.
– Не живой, а живу. Исчезнуть с белого света я должен был в сорок первом.
Мы вышли к Фонтанке. Невский проспект блистал своей непрерывной светской жизнью. Было видно, как по Аничкову мосту шли нарядно одетые люди, спешили группы туристов, равномерный шум плотного потока машин вдруг нарушался возмутительным рокотом модных байков, и, казалось, старинные дома на этих модников неприязненно прищуриваются стеклами своих высоких окон. Невский веселился и веселил народ без устали. Для всех, и коренных петербуржцев, и для приезжих, период белых ночей – непрерывный праздник. Наблюдая за влюбленными, запускавшими в небо разноцветные шарики, я вздохнул полной грудью и понял, что кислорода мне не хватает. Тяжел для усвоения моими легкими был городской воздух, за длинный день густо напитавшийся выхлопными газами и другими отхо́дными городскими составляющими.
Я оперся о гранитный парапет. С любопытством рассматривал город-двойник, отражавшийся в водах Фонтанки и полностью от нее зависимый. Захочет своенравная река, и сотрет зыбкое отражение. Но вдруг смилостивится, и выведет как художник изображение каждого домика, отметит каждую его лепную деталь, кованый балкончик. А Рецептер тем временем продолжил воспоминания о своей жизни.
– Начало войны, Михаил, я помню хорошо, хотя мне пошел только седьмой год. Лето. Одесса. И вдруг налет немецкой авиации, везде пожары, пепел обнимает город липкой пеленой. На крышах домов пылают зажигалки, во дворе гибнут друзья, с которыми недавно играл в войну. Я вижу убитых людей.
Папа сразу же был мобилизован. Буквально за какие-то дни любимый город оказался в немецком окружении. Воды нет. Но море ласково плещется у ног. Только в нем наша жизнь. Только через него мы можем спастись.
Началась эвакуация. Мама раздобыла белый талон – разрешение на выезд. Идем к причалу, несем какие-то вещи. Взбираемся по крутому трапу на высоченный борт парохода, – я взволновано читаю его название – «Владимир Ленин».
На пароходе шум от множества голосов казался устойчивым, стабильным состоянием окружающего пространства; в южном городе люди говорливые, открытые, не стесняются друг друга, делятся и болью, и радостью. Море эмоций они выплескивали друг на друга и в море, объявшее несчастных путников своим умиротворяющим объятьем.
– Володя, там же наверняка были и другие пароходы, стоило так набиваться? – прервал я рациональным замечанием романтический рассказ.
– Как я узнал позже, это был последний корабль, увозивший людей из осажденной Одессы, и потому многие жители города всеми правдами и неправдами старались пробиться на пароход. Какой учет? Все помещения были забиты людьми, двери кают не закрывались. Однако нас с мамой во время плавания пересадили на другую корабль.
– Почему?
– Мы расположились в каюте, а на другом пароходе семья высокопоставленного работника оказалась размещенной в трюме, ну этот «работник» и устроил скандал, нас приказным порядком поменяли местами. В итоге – пароход «Владимир Ленин» ушел на дно, а мы благополучно добрались до места назначения.
– Повезло.
– Вот и я говорю, что повезло. И это везение нам жизнь сохранило.
– Но это ведь война, Володя. Там грань между жизнью и смертью – миллиметры, секунды.
– Конечно, война дело страшное, и удача на войне дело редкое. Но ведь эта удача ко мне пришла! На пароходе масса людей. Сейчас известно, что было больше четырех тысяч.
– Что тут можно сказать, только разведу руками, Володя!
– А встреча и знакомство с Анной Ахматовой! Тоже случай? Для меня общение с ней повлияло на всю дальнейшую мою жизнь.
– Как же тебе повезло познакомиться с ней, если ты жил и работал в Ташкенте?
– Но я же там не в заключении находился. В 1962 году Ташкентский русский драматический театр, в котором я тогда служил, гастролировал в Москве. Во время гастролей я получал приглашения в труппы разных театров и, наверное, остался бы в столице, если бы не звонок Георгия Александровича Товстоногова.
При переезде из Ташкента в Ленинград я находился какое-то время в Москве, вот в это счастливое время я и был представлен Анне Андреевне Ахматовой. Это случилось в доме Виталия Яковлевича Виленкина.
– Тоже поэт и твой друг?
– Виталий Яковлевич – педагог Школы-студии МХАТ, друг Ахматовой, Булгакова, Пастернака, Рихтера. «Живое воплощение чеховской интеллигентности», – так говорили о нем друзья. А с ним я познакомился благодаря директору Ташкентского русского драматического театра Козлову.
А Виленкин – личность, доктор искусствоведения, исследователь театрального искусства, в частности, МХАТа, автор большого исторического труда о творчестве его выдающихся деятелей. О нем я могу говорить много и все в превосходной степени. Так вот, 14 ноября 1962 года – одна из знаменательных дат в моей жизни – встреча с Анной Ахматовой. После знакомства я передал ей несколько листков с моими стихами, взял чемоданчик и уехал в Ленинград. А уж в этом ее родном городе мы встречались с ней часто.
– Ты был дружен с ней?
– Конечно, Михаил, для меня знакомство с ней, наши встречи, разговоры были великой удачей. И, конечно, великой школой. Видишь, мне опять повезло.
– Да, Анна Ахматова, великий талант, не спорю с тобой, Володя. Но среди советских поэтов было много выдающихся мастеров.
Рецептер остро взглянул на меня, снял руки с парапета, выпрямился и зашагал в сторону. Я удивился. Он прошел с десяток шагов к Невскому проспекту, резко развернулся и вновь подошел ко мне.
– Да, были и неплохие, но порой они, даже сами того не желая, оттолкнули, отодвинули от литературы, а вернее, от читателей, самых великих, талантливых, гениальных. Целая эпоха, которую мы сегодня зовем Серебряным веком, исчезла почти на век.
– Володя, Володя, не волнуйся так. Ведь сегодня мы уже все знаем и об этой эпохе, и о ее талантливых и гениальных представителях, а ты волнуешься о них, как о своих родственниках или студентах. Не стоит, поэты Серебряного века сами за себя постояли, своим творчеством, своей смелостью, – желая успокоить Рецептера, заговорила Ирина, поглаживая мужа по левому плечу, к которому было ближе сердце.
Я отстранился, не имея желания и знания участвовать в споре, стал смотреть на воду, с отвращением заметил медленно плывущий по водной глади мусор, так называемые отходы человеческой жизнедеятельности. Как они здесь оказались? Почему я этого раньше не замечал? Минут через пять Рецептер успокоился и подошел ко мне.
Я молчал, понимая, что, не желая того, тронул больную Володину тему. Он попытался объясниться.
– Извини, Михаил.
– За что тебе передо мною извиняться?
Он не ответил, только безнадежно махнул рукой. Больше о поэзии мы не говорили.
Уже у машины, когда мы обнялись на прощание, Рецептер произнес:
– С губернатором встреча намечена на середину месяца, конечно, если ничего не поменяется в его расписании.
– Володя, ты хочешь сказать, что у меня десять дней на раздумья?
– Я не считал, но, кажется, ты прав.
– У тебя какие будут пожелания, я уж не говорю о техническом задании?
– Я не могу советовать тебе в твоих строительных делах, так же, как не приму твоего совета в своей постановке. Я просто доверяю тебе. То, что ты сделал в свое время в Большом драматическом театре, накрепко вошло в историю города и в строительные учебники.
– Ты ошибаешься, Володя. Это обычная моя работа.
– Студийный корпус во дворе БДТ у всех сотрудников театра вызывает восторг.
– Нашел, чем восторгаться. Ладно, подумаю над твоим делом, а если возникнут у меня или моих инженеров вопросы, позвоню.
В боковое зеркало отъезжающей своей машины я видел, как у гранитного парапета, прижавшись друг к другу, стоят Владимир и Ирина Рецептеры. О чем они меня просят? Не о себе ведь, а о просвещении жителей Санкт-Петербурга светом искусства. Эти немолодые, но неутомимые люди уверены, что театр – «не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло». С таким увеличением можно разглядеть и навсегда запомнить и Золотой, и Серебряный века, и наш, сложный в своих характеристиках, отрезок бытия.
* * *
В течение недели мы с Володей под руководством руководителя проектной фирмы Юрия Минькова (кстати, его проектная организация проектировала студийный корпус БДТ) участвовали в создании эскизного проекта на земельном участке по Набережной Фонтанки, заспорившись до хрипоты, остановились на пятом или шестом варианте. Мы с Юрием Александровичем понимали, что наш эскиз – красивая бумажка, создать рабочий проект на данном участке будет практически невозможно.
Однако Рецептер, в отличие от нас, воспринимал все это по-другому. Мечту претворяя в действительность, он был уверен, что можно эту его задумку воплотить в жизнь. Наверняка эта уверенность помогла ему при разговоре с губернатором. После встречи с ним Володя радостно позвонил мне и сообщил, что Глава города внимательно выслушал его, рассмотрел эскизные наработки и принял решение передать флигель «Пушкинской школе».
– Ты понимаешь Михаил, он эскизный проект одобрил! – со счастливой улыбкой школьника-отличника воскликнул мой друг.
– И о чем это говорит, Володя?
– Значит, можно строить.
– Можно строить после получения Разрешения на строительство.
– Так зачем же дело встало?
– Дело, Володя, будет вставать постоянно, из-за решения многих вопросов.
– Но ведь первый шаг сделан.
– Первый сделан. Удивлен, как у тебя все получается, Володя.
– Ну, с вашей помощью, конечно, Михаил, – друг перешел на «вы», подчеркивая свое почтение ко мне и в благодарность за помощь.
– Мы-то тут сбоку припека, – постарался я сдержанным тоном нивелировать свое участие.
– Не будем измерять, кто больше, кто меньше.
– Хорошо, хорошо. Ты прав был, Володя, тебе чертовски везет.
– И ты прав, Михаил, благосклонность госпожи удачи многого стоит, – с хитрецой в лучистом взоре ответил Владимир.
Совсем скоро, после небольших формальностей, флигель по улице Набережная Фонтанка, 39 был передан театру – студии «Пушкинская школа».
