Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
В санях Мишку запаковали в тулуп, ноги укрыли овчиной, Анна открыла ворота, и повозка медленно и тяжело выехала со двора.
– Иван, а ты зачем в центр поехал, тебе в другую сторону.
– Я в сельпо заеду, там мои покупки; порох, пули. Мы их вчера упаковали, но не в дом же везти такое опасное приобретение.
Сани заскрипели по снегу, Мишка до самого поворота видел, как мать смотрела им вслед.
Проводив брата и сына, Анна вошла в дом. Щемящая тишина пронзила ее. Женщина присела на табуретку, не заметив, что забыла закрыть дверь, и тепло, что с вечера еще оставалось в доме, вытекало на волю и отчаянно сливалось с морозным воздухом. Кот Василий прыгнул к хозяйке на колени и посмотрел ей в лицо, словно спрашивал – где Мишка?
На подоконнике, рядом с алеющими цветками герани, лежал листок бумаги, но котором рукой сына был нарисован самолет. Одного взгляда хватило, чтобы увидеть лицо Мишки, старательно раскрашивающего звездочку на крыле чудо-машины, от усердия высунувшего кончик языка. Анна взяла листок и прижалась к нему щекой. Что же она натворила? Сына отдала! Конечно, родному брату, но все равно – при живой-то матери! Жив бы был Степан, что бы он сказал?
Женщина подошла к иконе и вздрогнула, заметив, что Богородица осуждающе, сурово смотрит на нее. Жалость к себе, к Мишке, ко всему страждущему миру выплеснулась из глаз Анны со слезами. Мысль о своем предательстве разрывала ей сердце, пальцы тряслись, мысли путались.
Как она могла поддаться на уговоры? Господи, что же она наделала? Как людям-то в глаза глядеть? Да при чем тут люди? Как она сама будет жить, не видя светлого, родного лица сына, не слыша его искренних, утешительных слов, не ощущая маленьких добрых ладошек его на своих плечах. Низко поклонившись Богородице за вразумление, истово перекрестившись, Анна выбежала на улицу…
Сначала она поспешила в центр, но, усомнившись в своих силах, решила подождать и перехватить сани на их обратном пути, на дороге, проходившей по реке. Добежав до проулка, увидев издалека повозку и понимая, что может не успеть, Анна изо всех сил, надрывая голос, закричала.
– Миша, Мишаня! – Горло на морозе перехватило, сняв платок на бегу, она стала махать им, повторяя осипшим голосом: – Миша! Мишаня!
Мишка мечтательно смотрел на дорогу, на Илим, на избы, остающиеся позади. Уже поравнявшись с последними домами, он заметил бегущего с боковой улицы человека. Тот что-то кричал и махал руками.
– Дядя Ваня, кто-то нам кричит! – застучал он кулачком в спину дяде.
– Чего такое? – остановив лошадь, спросил Иван.
– Кто-то бежит, вон, посмотрите, у последних домов.
– Интересно, кому мы понадобились?
– Дядя Ваня, это наша мамка бежит.
– Анна! – пригляделся Иван. – Видно, что-то забыла. Что же могла она забыть?
Мишка стал выбираться из-под накинутого на него тулупа, ловко выпростался из дохи.
– Ты-то куда? Заворачивать буду полчаса…
Мальчик колебался долю секунды, но все-таки выбрался из саней и побежал навстречу матери.
– Мамочка! Мамочка! – задыхаясь от радости и от мороза, кричал он на бегу, глубоко проваливаясь в снег.
Они вцепились друг в друга на белоснежной равнине, между накатанной ледяной дорогой и крутым угором, на котором стояли темные от времени и непогод избы, с хитрецой наблюдающие своими видавшими виды глазами-окнами эту необычно радостную встречу.
От стремительного бега расстегнутая телогрейка Анны сползла с плеч, волосы выбились из-под платка и солнечной волной, как иконным окладом, обрамляли лицо. Мать, тяжело дыша, сгребла Мишку, пытаясь его поднять.
– Мама, ты чего? – удивился сын.
– Все хорошо, родной, все хорошо, – шептала Анна, стараясь подавить подступившие слезы.
Подошел Иван, с недоумением посмотрел на сестру.
– Что-то случилось? – неодобрительно спросил он. – Что-то забыла?
Анна величественно выпрямилась, отерла платком лицо. Казалось, ей не хватало воздуха, чтобы ответить. А может, просто не находилось нужных слов.
Наконец, медленно и непререкаемо, глядя прямо в глаза брату, она произнесла:
– Ваня, прости меня, не отдам я Мишку.
Иван взял нежно сестру за руку и попытался что-то возразить.
– Не отдам! Понимаешь? Не отдам! – вдруг сердито закричала она, вырвав руку, и прижала к себе сына.
– Ты чего, сестрица, орешь, успокойся, пожалуйста, никто его не забирает.
Анна обессилено села на снег, не отпуская сына. Мишка своими ручонками аккуратно укладывал пряди волос матери под платок, высвобождая родное лицо. Она подняла проясневшие свои голубые глаза к небу, ласково обвела взором окрестный мир и, тепло улыбнувшись сыну, строго сказала брату:
– Ваня, не ругай меня, но без Мишки мне жизни не будет.
Потом Анна, выдохнув все свои прежние тревоги, легко поднялась, отряхнула снег, подошла к саням, вынула Мишкину котомку.
– До свидания, Ваня.
– До встречи, Нюра. Давай подвезу к дому.
– Не надо, езжай, возвращаться – плохая примета.
Мишка с матерью беззаботно шли навстречу солнцу, которое тяжело, но неотвратимо во всей своей неизбывной щедрости вздымалось над тайгой. Их снежный путь вспыхивал цветными искорками, слепящими глаза, заставляя щуриться и смущенно улыбаться над своей беспомощностью перед природой, перед незыблемыми законами жизни. Казалось, обрадовались произошедшему и повеселели свидетели – деревенские избы, столбы их сизых дымков, затейливо приплясывая, тянулись из труб к ясности, к чистоте и растворялись в океане пречистого небесного света.
Опиум для народа
В нашей бедной избе, между двух окон, прямо над столом, на небольшой самодельной полочке стояла икона Богородицы. Жестяная, без оклада. Мама называла это место красным углом, держала в чистоте. По большим православным праздникам маленький домашний алтарь убирался узким длинным полотенцем, украшенным яркой густой вышивкой. Кроме иконы на этой полочке хранились документы. В Вербное воскресенье ко всей этой красоте добавлялась веточка вербы, а на Пасху – крашеное яйцо. Божница, говорила мама, должна быть видна сразу при входе в избу, чтобы входящий мог первым делом поклониться и перекреститься на Божий образ.
Я был самый младший в нашей семье Карнауховых, в школе учился хорошо, с гордостью носил пионерский галстук и за время учебы основательно подвергался советской атеистической пропаганде, хотя мама наша была верующей. Я убеждал ее, что религия – «опиум для народа». Твердил, что Бога нет. Мать улыбалась, слушая это богохульство, но не спорила, не пыталась переубедить меня, а по-простому рассказывала о своей собственной вере, как она ее понимает.
– Мишенька, родной мой, ну что я могу поделать? Да, я верю в Бога, меня так воспитали. Для меня Бог – это добро, свет, помощь, сострадание и долгая-долгая жизнь, которая не заканчивается здесь, на земле. Потому что у каждого есть душа, и она бессмертна…
Я не знал, как отвратить свою «темную» мать от Бога. Так мне хотелось, чтобы она была похожа на моих современных, смелых учительниц-атеисток. И вот однажды, придя из школы, я взял из красного угла иконку и положил ее под коврик при входе в избу, о который все вытирают ноги.
Мама, войдя в дом, по привычке вытерла ноги и прошла в комнату. Я ждал этого шага матери, подбежал к ней и злорадно закричал:
– Ты вытерла ноги об икону! Ну, и почему твой Бог молчит?
– Не пойму тебя, сынок, о чем ты?
– А вот о чем. – Я вытащил икону из-под коврика и показал матери.
Мать оттолкнула меня, хотела ударить, но сдержалась, заплакав. Бережно взяла в руки икону, вытерла ее рукавом, поцеловала и перекрестилась со словами:
– Прости, Царица Небесная! – Потом отрешенно села на лавку. Долго молчала.
Я испугался, прижался к матери.
– Экий ты герой, – в ответ на мою ласку горестно сказала обиженная мной мама. С трудом поднялась, поставила икону на полочку. Потом встала на колени, прошептала молитву и стала отбивать земные поклоны, касаясь лбом самого пола. Окончив этот не очень понятный мне ритуал, она будто повеселела.
– Миша, никогда больше так не делай. Бог все видит, Он может за богохульство и наказать.
– Ты говоришь неправду. Как Бог может наказать?
Мама села на лавку, дрожащими руками сняла с головы платок, ее густые русые волосы волнами растеклись по плечам.
– Как может наказать? Да по-разному. Вот будешь купаться в реке, вдруг, откуда ни возьмись, прилетит камушек и ударит тебя по голове. Это не человек камушек кинул, а Господь хочет тебя вразумить.
– Ну, придумаешь ты, мама, – я засмеялся. – Правильно говорит учительница, темная ты женщина.
Мой довод совсем развеселил мать. Она обняла меня, крепко прижала к себе, поцеловала в макушку.
– Не трогай икону, не надо, это святое. Мне трудно объяснить. Ты поймешь, когда подрастешь.
* * *
Илим – река коварная, с омутами и отмелями. Но имеет и довольно глубокий для прохождения судов фарватер. Поэтому нашу деревню можно считать даже портовым поселением. Специальных причалов по берегам не было, но некоторые катера и большие лодки подходили, останавливались, бросая якоря. Мальчишки и некоторые отчаянные девчонки в жаркое лето из этой, опасной для купания судоходной реки не вылезали. Кто-то плескался у берега, а кому-то и Илим перемахнуть не составляло труда.
Ребята постарше любили устраивать представления. Они брали лодку, уплывали на середину реки и там показывали чудеса водной акробатики. На них собиралась посмотреть вся деревня. Это был местный цирк. И нам, малышне, хотелось походить на старших.
И вот Володька Анисимов собрал команду неудержимо отчаянных, чтобы купаться на самой стремнине. Я, конечно, напросился к ним. Желающих покрасоваться было много, но Володька взял только шестерых. Порезвились на славу, все получилось здорово, и прыжки, и плавание.
Я так устал, что прыгать уже не мог. Сказал Вовке, что пора заканчивать цирк.
– А что, тяжко?
– Руки устали.
– Тренироваться надо.
Я промолчал, зная, что спорить с Вовкой бесполезно.
– Ну, давайте по последнему разу, и домой.
Прыгнули по три человека с каждой стороны, кто-то вниз по течению, кто-то вверх. А до лодки доплыли пятеро, забрались в дощанку, огляделись и поняли – одного не хватает. Нет Васьки Карнаухова. У самих сил нырять уже не осталось, а спасать товарища – собственной смерти искать. Стали кричать взрослых. Пока из деревни прибежали мужики, пока нырять стали, время упустили. К вечеру течением прибило Ваську к берегу. Нашли его у отвесного берега Красного Яра. Расталкивая любопытных, к нему бежала рыдающая мать…
Поздним вечером, умытый и одетый во все чистое, я лежал в своей избе на скрипучей железной кровати. Внимательно и милосердно, как мне казалось, смотрела на меня с иконы Богородица. Мать сидела рядом, гладила меня по голове.
– Мама, ты ведь была права.
– В чем права?
– В том, что Господь меня должен был наказать за то, что я сделал с иконой.
– Почему ты так решил? Я о Божьем наказании говорила так, для острастки, – сказала мать.
– Нет, мама, просто Бог ошибся и Ваську наказал, фамилия-то у него такая же, как у меня.
– Родной ты мой, спи. Господь не ошибается, Он милосерден и сохраняет нас и всякую душу, тем более детскую. Я прошу Господа о благополучии своих детей, и Он слышит мои просьбы…
– Мама, ведь я виноват.
– Спи. – Она ласково прикрыла своей ладошкой мой рот. И запела нежную, но очень грустную колыбельную песню.
Дело совести
Начало октября было по-летнему умиротворенным, солнечным и теплым. В дневные часы солнце изливало на мир свои ослепительные щедроты так активно, что казалось, перепутало время года, и лето, поутихнув в дождливом сентябре, в октябре вновь надумало вернуться. На скошенных полях, среди колкой стерни, показалась молодая трава, а луговина вдоль Илима сплошь зазеленела. И колхозные, и деревенские коровы с утра гуляли на вольных выпасах, и только к вечеру их загоняли по домам и на скотный двор для вечерней дойки.
Деревенские старожилы не могли припомнить на своем веку подобной погоды и спорили меж собой о временах, когда еще случалась такая благодать.
Мишка, прибежавший из школы, бросил курам зерна, дал корма изголодавшейся свинье, которая бурно напоминала о себе, визжа и ломая дверь. Выполнив свои постоянные обязанности и выпив залпом кружку молока, Мишка залез на сеновал и углубился в книгу о захватывающих приключениях двух капитанов.
Но какое бы ни было молодящееся солнце, непреложные законы мира не позволяли ему подниматься так же высоко, как летом, да и путь его по небосводу был ниже и короче июньского пути. Как бы светило ни хорохорилось, лето состарилось и ослабело. Уже в шестом часу вечера солнце целиком закатывалось за огромную скалу Красного Яра, и только его лучи, словно отблески золотой короны невидимого властелина мира, еще какое-то время стояли на страже света и не пускали на небосвод ночь.
В один из таких вечеров мать пришла с работы позднее обычного. Была она дояркой на колхозной ферме, а там работали по расписанию, доили буренок в определенные часы и кормили тоже.
– Мама, что-то случилось? – спросил сын, поджидая ее у ворот.
– Да ничего не случилось, Миша.
– А чего так поздно? Пора уже Зорьку доить, она в хлеву из-ревелась.
– Сейчас, сейчас, подою нашу кормилицу.
Анна быстро забежала в сени, скинула кофту, надела сапоги и, схватив подойник, поспешила в хлев.
– Мама! – закричал Мишка. – Ты чего такая забывчивая? – и понес следом за ней ведерко с теплой водой и белое вафельное полотенце.
– Мишенька, родной мой, спасибо. Что бы я без тебя делала? – певуче и с незнакомой Мишке торжествующей интонацией приговаривала Анна, омывая вымя коровы и протирая его сухим полотенцем. И вот наконец грянул радостный, ни с чем не сравнимый звук: нетерпеливые струи теплого молока звонко зазвенели, ударяясь о дно подойника. По мере того как ведро наполнялось животворной влагой, звук смягчался, струи ударяли о стенки подойника нежнее и тише. Мишка дал Зорьке корочку черного хлеба. Кормилица съела его с удовольствием, облизав даже Мишкины пальцы. Мама царственной своей походкой бережно понесла полное ведро молока в дом. В кухне Мишка с удовольствием выпил еще одну кружку парного молока, сладко причмокнув, и отер губы ладонью.
– Еще? – спросила мама, разливая молоко по банкам. Они останутся до утра нетронутыми, а утром можно будет собрать сливки.
– Хватит, хорошего помаленьку, – по-хозяйски рачительно, заботясь о достатке семьи, солидно ответил Мишка.
Уже вечером, сидя за столом у керосиновой лампы, он задал матери прежний вопрос.
– Ты где была-то?
– Ой, не спрашивай, Мишенька, где я была. – Мать заулыбалась и стеснительно отмахнулась рукой. – В правление колхоза меня вызвали.
– А что тут особенного? Мы с пацанами хоть и не колхозники, и то раз в месяц там бываем.
– Так меня вызвал секретарь парткома.
– Зачем ты ему понадобилась?
– Не догадываешься?
– Я даже не знаю, как его звать. Он недавно приехал к нам, из города. И семью тоже привез.
– Партия приказала, вот и приехал.
– Так зачем он тебя вызывал?
– Он сделал мне предложение.
Мишка вспыхнул, надулся и отвернулся к окну. Мать рассмеялась, прижала к себе сына и, улыбаясь, проговорила:
– Предложил мне вступить в партию.
– Да ну! А ты не шутишь?
– Какие уж тут шутки! Только я сказала, что мне надо хорошо подумать.
– А чего тут думать?
– Есть чего, Миша.
– Ну, не знаю, мама. Это ведь такое почетное дело – быть коммунистом.
– Для начальников быть коммунистом – большое дело, а для доярки все едино. Корова ведь не спрашивает, кто ее доит.
– Мама, ты неправильно рассуждаешь.
– Как понимаю, так и рассуждаю, сынок. Ты посмотри, какая у меня грамотность? Проучилась один год в церковно-приходском училище. И что я, малообразованная, буду делать в партии? Слушать да головой кивать? И время потребуется, ты меня совсем не увидишь. Партийные собрания каждую неделю проходят: все что-то решают.
– Решают, мама, как социализм на советской земле построить.
– Эка ты, Миша, хватил. Разве разговорами такое дело сотворишь? Нужно работать.
– Коммунисты все работают, они в свои ряды берут самых достойных.
– Может, оно и так, жить стали получше, но все равно – до социализма далеко.
– Вот вступишь в партию, и мы побогаче жить станем. Партийные тебе помогать будут, трудодни дополнительные выписывать.
– Да разве для этого в партию-то поступают? Ничего-то ты у меня еще не понимаешь в жизни, сынок.
Мать посмотрела на бумажную иконку, что стояла на полочке в простенке над столом. Украшенная белым расшитым полотенцем, она мерцала в лучах заходящего солнца живым светом и, казалось, дышала. Анна склонила пред ликом Спасителя голову, прошептала молитву и несколько раз осенила себя крестным знамением. Мишка неодобрительно заметил:
– Мама, ты же в Бога веришь! Партийным нельзя быть верующим!
– Конечно, сынок, но мне с этой верой легче жить.
– У нас в школе, когда в пионеры принимают, спрашивают о религии.
– Ну и что?
– Как ну и что? Верующих не принимают.
– Мы ведь по церквам не ходим, в душе своей Бога славим. Какие же мы верующие? Мы люди невоцерковленные, но любящие Господа всей душой.
– Мама, все, кто крестятся, – верующие?
Мать улыбнулась сыну, ласково, поцеловала и завершила разговор словами:
– Не будем рассуждать, Миша, кто верующий, а кто нет. Это дело совести. Посоветуюсь я с Василием Григорьевичем, бригадиром. Он человек умный, с войны пришел при орденах, все тело в осколках. На фронте в партию вступил.
Несколько дней подряд Мишка приставал к матери с вопросом:
– Ты с Василием Григорьевичем поговорила?
Анна только пожимала плечами да со вздохом отмахивалась.
– Почему? Что, трудно спросить? – наседал Мишка.
– Не трудно, но самой решиться надо.
– Ну, мама, ты что – боишься?
– Не знаю, Миша, вроде и не боюсь, но в партию вступить – это ведь не на ферму отправиться.
– Мама, я уже в классе всем сказал, что тебя в партию принимают.
– Зачем сказал, похвастаться захотелось? Эх ты – голова садовая.
Наконец, через день, вечером, они пошли к Василию Григорьевичу.
Бригадир, увидев их обоих, догадался о цели визита:
– По лицам вижу, дело серьезное, пошли в избу.
Когда расселись, фронтовик кивнул головой:
– Ну чего, Анна?
– Василий Григорьевич, я о партии спросить хотела.
– А чего о ней спрашивать?
Мишка решил помочь матери.
– Дядя Вася, мама хотела спросить, как в партию вступать.
Бригадир с улыбкой посмотрел на Мишку.
– Как? Да просто, пишут заявление, берут рекомендации и отдают в партком.
Анна набрала воздуха, выдохнула.
– Знаю я об этом, хотела спросить о другом. В Бога я верую, можно ли мне с этим в партию поступать?
Василий Григорьевич задумчиво посмотрел на Анну, встал, подошел к окну, закрыл занавеску. Вернулся и сел напротив Анны.
– А кто о твоей вере знает, Анна?
– Как кто? Я, Мишка, соседка Марья. Иногда на работе, когда что-то не ладится, молитву прочту, крестом осеню себя, и дело идет.
– Да, дела! Когда я предлагал парткому твою кандидатуру, у меня и мысли не было о твоей вере. Какая такая вера? У нас в деревне попа нет, церкви нет, икона стоит в уголку для красоты, что это – разве вера?
– Так это ты меня предложил в партию? – удивилась Анна.
– Я, а ты на кого подумала?
– На секретаря парткома.
– Он со мной посоветовался, кто у нас такой хороший, чтобы партийцем быть, вот я тебя и разрисовал.
– Не надо было, Василий Григорьевич, делать этого.
– Да, дела, Анна. А может, просто не говорить про веру, а?
– Кому не говорить?
– На парткоме, а потом на комиссии в райкоме.
– Соврать, значит?
– Зачем врать, просто промолчать.
– А икона? Она же у меня с детства, как себя помню, так перед ней и молюсь, и исповедуюсь.
– Убери.
– Бог с тобой, Василий Григорьевич, а совесть-то я куда уберу? Что ж ты мне предлагаешь, одну веру на другую поменять?
– Молись про себя, кто тебе мешает?
– Про себя не молятся.
– Ну, тогда в партию дорога тебе заказана. Партии атеисты нужны. В партии с религией борются, опиум она для народа.
– Это что такое?
– Отрава – это значит.
– Так бы и сказал, а то заумные слова высказываешь.
Беседа прервалась. Неловкость ощущалась в затянувшемся молчании. Анна поднялась первой.
– Спасибо, Василий Григорьевич, за разъяснения.
– Вижу, не устроили тебя мои слова.
– Ну почему же, многое прояснилось.
– Хорошо, что прояснилось, Анна. Помни, ты партии нужна, но без веры в Бога! – сурово подытожил Василий Григорьевич.
По дороге домой Анна, мысленно продолжая разговор с бригадиром, произнесла вслух:
– Надо же: молись молча, икону убери. А как же тогда Господь услышит мои молитвы? А для чего врать? Кому от этого хорошо станет? Зачем мне другие богатства-привилегии, если духовными сокровищами за них расплатиться принуждают?
Мишка не пытался спорить. Он знал: лишить мать веры невозможно. Полученные им знания в школе разуверили его в религии, но как переубедить маму, он не знал. Все его разговоры с ней не приводили ни к чему. Она улыбалась сыну, говорила, какой он стал большой и умный, но в споры не вступала.
Партийцев в деревне было пять человек, все мужчины, а тут предлагают его матери вступить! Это же честь какая! А она?..
Дома Анна подошла к иконе, перекрестилась, приложила к сердцу, потом бережно протерла ее белоснежной тряпочкой, подвернула края расшитого полотенца, тяжело вздохнула и села на скамейку у окна.
– Нет, Мишка, я не буду ни от кого таиться, верю, значит, верю, чего мне лукавить? Чего мне перед Богом изворачиваться? Он, в отличие от этих, – она кивнула головой в окно, – все видит.
– Мама, ну сколько говорить тебе, что это все придумки! Ну как можно видеть каждого человека, да еще знать, что он делает и думает?
– Бог может, Миша, и видеть, и думы человеческие знать.
Они оба замолчали, каждый думал о своей правоте.
Прошло недели две. Однажды поздним зимним вечером, делая домашнее задание и дожидаясь маму с работы, Мишка уснул за столом.
Сон унес его на вершину Красного Яра. Мишка со стороны смотрел на себя и видел, как он идет не к обрыву, откуда видно родную деревню, Илим, речку Тушаму, а в противоположную сторону. Тропа вела мальчика в глубину леса и вывела к круглому озеру.
– Вот те на, откуда же здесь озеро? Сколько раз бывал, а не видел его никогда.
Озеро было небольшое, метров сорок в диаметре, идеально круглое, как зрачок. Казалось, кто-то циркулем очертил его берега. Вода в нем небесно-голубая, прозрачная: то ли дно просвечивает, то ли небо отражается. Красота озера завораживала. Что же питает это озеро? Может быть, подземные источники? И тут Мишка увидел, как в одном месте неразрывным искристым потоком падала в озеро зеркальная струя. У самого обрыва стояла церковь. Тишина дремучего леса была такая, что позволяла слышать шум крови в ушах, а стук Мишкиного сердца, казалось, разносился далеко по округе.
Мишка вошел в храм, в нем шла служба. К своему удивлению, он увидел маму и всех жителей деревни. В первом ряду смиренно стоял бригадир Василий Григорьевич.
– Мама! – крикнул Мишка.
Мать приложила палец к губам, взяла сына за руку и поставила рядом с собой.
– Мама, мне нельзя молиться, я пионер, – недовольно прошептал мальчик.
– Постой рядом молча.
Мишка угомонился, ощутив необычность происходящего, послушно встал рядом с матерью. Мерцающие свечи, зыбкое парение неведомого ему пахучего вещества потрясли мальчика. Казалось, из-под купола храма струилось прекрасное песнопение. Все, находящиеся в храме, уверенно вторили непонятным словам. Мишка запомнил только многократно повторяемое «Господи, помилуй».
Богослужение закончилось, умиротворенные и вдохновленные люди стали выходить из храма. Анна взяла сына за руку и подошла к священнику.
– Отец Матфей, это мой сын Михаил. Прошу вас, благословите его.
– Мама, ну что ты делаешь – зашипел Мишка, выкручивая руку, – я же пионер.
Священник ласково посмотрел на Мишку глазами цвета того необыкновенного озера и добродушно сказал:
– Пионер, говоришь? Так что же в этом плохого? И пионера благословить можно. И пионер Божье дело в этом мире делает – доброе дело.
– Бога нет, так нас учат в школе, – смущенно возразил Мишка.
Священник улыбнулся и, обняв юного строптивца за плечи, ответил:
– Ты попроси сейчас о чем-нибудь Господа, и все сбудется.
Мишка с недоумением поглядел на мать, на священника.
– Это все сказки, – пробурчал он. – Никто не знает, что будет дальше…
– Никто, кроме Бога, – твердо сказал священник, словно поставил окончательную точку в разговоре. – И Он знает, что, когда ты вырастешь, вспомнишь этот день. Знает, что и ты сам вступишь в партию большевиков. Побываешь в Москве, в Кремле. Знаменитым человеком станешь по молитвам твоей милосердной матери. Запомни, Господь обо всем знает. И о богатствах твоих, и о бедах, и посылает помощь тебе по необходимости. И вразумление, когда надо.
Мишка схватил материнскую руку и прижался к ней…
– Успокойся, сынок. Успокойся…
Он проснулся. Рядом была мама, которая гладила его по голове своей ладонью, похожей на мягкое, светоносное крыло неведомой птицы.
* * *
В партию Анна не вступила. Мишка рос, мужал. Он был целеустремленным, талантливым. Многого добился сам, но был твердо убежден, что на его жизненном пути ему все время помогает кто-то незримый, оберегает, направляет и вразумляет…
В тридцать лет и три года Михаила приняли в члены КПСС. В сорок три он был избран делегатом съезда коммунистической партии, руководившей огромной страной. Об этом событии он сообщил в деревню телеграммой. Подписывая обратный адрес, с гордостью поставил: Москва. Кремль.
Михаил шел по территории Кремля с таким воодушевлением, какого не испытывал ни разу в жизни. Ему радостно было от того, что он делает нужное дело, что оно оценено государством. Но более всего ему радостно было ощущать себя в окружении древних русских святынь. На него смотрели церкви и башни, которые видели и русских венценосцев, и предводителей народных бунтов, и молящийся Богу народ Руси православной. Здесь, в Кремле, он ощутил неразрывную связь с русскими людьми. История виделась ему не отвлеченным школьным текстом, а живым монолитным потоком, огромным крестным ходом, в котором и ему отведено место. А рядом с ним была его мать Анна. Он не мог разглядеть ее лицо, но отчетливо слышал голос, напоминавший ему великую человеческую мудрость: нет богатств земных, тленных, которые превысили бы нетленные сокровища духа и веры…
Из каких-то неведомых закоулков памяти явились вдруг строки из любимого стихотворения петербургского поэта Бориса Орлова:
Жизнь идет от порога к порогу,
Находя утешенье в ходьбе.
Мама искренне молится Богу
Перед иконою в русской избе.
Утром дерево детского роста
Стелет ковриком тень на крыльцо.
Все таинственно, мудро и просто.
У всего есть душа и лицо…
Вот она, тайна бытия России, тайна ее непобедимости и достоинства. В маленьких деревенских избах, в величественных государевых соборах, пред бумажными образками и пред храмовыми святыми в золотых окладах идет непрестанная православная молитва. И покуда не иссякнет она, не иссякнет и русский род.
