Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Душеприказчица жизни
Отвечая на множество сложных вопросов бытия, мировая классика, дает ответ и на главный здесь вопрос: что же такое человек? И ответ гласит: «человек – ответственность»…
Иногда она достигает героизма, подвижнической судьбы. Таков, например, Гамлет на сцене. Но ведь таков и Пушкин в жизни! Примеры высшей духовности, недосягаемые. Примеров же ответственности – не счесть.
Гамлетовское – и шекспировское здесь – мерило человека: «каждый бог вдавил свою печать, чтоб дать вселенной образ человека». И еще: «Что за мастерское создание – человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса Вселенной! Венец всего живущего!».
Это кого же так пристально наблюдал Гамлет, чтоб так высоко прозреть сущность человека? Вокруг него столько ничтожных людей, шпионов, плутов, предателей, подлецов… Даже король на троне, даже родная мать… Не по призраку отца ведь судит Гамлет?.. И не по другу даже Горацио, который всего лишь «благороден», «уравновешен», в котором в ладу «кровь и разум» – пусть он и не «раб страстей». Разве душе Горацио хоть раз открылись такие бездны, как гамлетовской?.. Стало быть, и не по Горацио судит Гамлет?
Тогда по ком же?.. Остается думать – по Офелии! Гамлет любит ее за совершенство. Она – идеал, умноженный на реальность. Гамлет не разлюбил ее, не глумится над ее любовью: он сознает свое бесправие на нее. Он не в своей воле – он должен мстить за отца!
Гамлет сам себя лишил права на счастье. Более того – и жизнь своя ему не не принадлежит. И он хочет, чтоб Офелия разлюбила его. Но чтоб облегчить ей разрыв, старается обидеть ее. А Офелия прозорлива, она верит Гамлету, как бы он ни повелся, чтобы не говорил… Таким образом Гамлет косвенно подготовил Офелию к подвигу во имя любви, к поступку высокой человеческой ответственности перед жизнью, перед любовью, перед духовностью бытия! Офелия оказалась достойной Гамлета, вслед за нею погибающего во имя той же сверхзадачи…
Две любви – в эгоизме, безнравственности, подлости короля и королевы – матери Гамлета, и любовь Гамлета и Офелии. «Грубым дается радость, нежным дается печаль»? Нет, не только печаль – дается и высшее духовное счастье бессмертного подвига во имя всего человечного.
Может показаться – Гамлету не трудно отказаться от Офелии. Но так ли это? Вот монолог Офелии, один из первых, о том – как любит ее Гамлет, «вельможа, боец, ученый», то есть подвижник, человек чести, поэт: «цвет и надежда радостной державы», «чекан изящества, зерцало вкуса, пример примерных…». Какова духовная глубина такой любви, каков подвиг отречения от такой любви, наконец, какая – шекспировская – мощь изображения этой трагичной и прекрасной любви!
Он взял меня за кисть и крепко сжал:
Потом, отпрянув на длину руки,
Другую руку так поднял к бровям,
Стал пристально смотреть в лицо мне, словно
Его рисуя. Долго так стоял он;
И наконец, слегка тряхнув мне руку
И трижды головой кивнув вот так,
Он издал вздох столь скорбный и глубокий,
Как если бы вся грудь его разбилась
И гасла жизнь; он отпустил меня;
И, глядя на меня через плечо,
Казалось, путь свой находил без глаз,
Затем, что вышел в дверь без их подмоги,
Стремя их свет все время на меня.
Эта точность поэзии – за счет пластичного и точного же слова прозы, словно соединившего небо и землю, избежав как почвы, так и неба романтизма, условного лиризма и внешней поэтичности – живо нам напоминает как позднюю лирику Пушкина, так и многие кульминации в прозе Достоевского и Толстого. Скажем, очень похожа на эту картину, полную психологической пронзительности, на картину, описанную Офелией (написанную Шекспиром) – картина встречи Мышкина и Настасьи Филипповны в «Идиоте» Достоевского! Похожа даже не героями, даже не переживаниями – именно изобразительной мощью, поэзией прозы, их совместной пронзительностью. Хотя у Достоевского картина как бы из двух моментов – Мышкин перед портретом Настасьи Филипповны, затем уже и перед живой Настасьей Филипповной… И тоже любовь, и тоже бесправная, и то же трагедийная – наконец, тоже во имя мира без зла и уродства, без подлости рабства! Разумеется, речь не о «взаимствованиях», «влияниях», «следованиях». Классика – образец и творческого преемства, поэтому художественное слово гениев живет как важнейшая ценность в нескончаемом духе жизни…
Шекспир, как никто до него, высоко поднял значение тех ценностей жизни, которые потом – и до сих пор беспримерно! – нес (поначалу русскому сердцу, затем, неизбежно, всему человечеству понесет) Пушкин. И всегда это то же: и высь человека, главной ценности на земле, и чувство ответственности человека перед жизнью, готовность любой ценой отстоять все человеческое содержание перед силами зла!.. Пушкин мерял свою жизнь своим творчеством, отстаивая честь поэта и поэзии – поступил ответственно! На «быть или не быть?» – он ответил однозначное «быть». Высоки – под стать его слову – духовные побуждения его дуэли и смерти. Семейная драма, ухаживания Дантеса за женой поэта, ее верность или неверность – все это лишь «поводы», а не подлинная причина ухода поэта из того мира, из того окружения, которые так мало соответствовали его высоким идеалам. Пушкин – во всем – образец ответственности человека перед жизнью.
Мы снова и снова перебираем в памяти перипетии семейной драмы, дуэли – в то время как нам надлежало бы прозреть духовность ухода из жизни Гения! Мы все больше приближаемся к разгадке этой величайшей тайны пушкинской жизни. Ключ к этой тайне уже в наших руках, незримый, но сущий: законченность духовной ответственности гения перед жизнью! Ведь поняли мы уже, что не ничтожный Полоний, не прямодушный Лаэрт – причина гибели Гамлета. Все то же – «Море смут», против которого Гамлет выступил, своим противоборством, взяв на себя долг и ответственность человека, достойного так называться!
Знать, гении читают своих гениальных предтеч не так, как мы – простые смертные! Духовная эстафета жизни и творчества долго для нас остается незримой. Да и чтение ли это – видимо, еще не придумано здесь надлежащее слово. И вольно же было литературоведам, записным посредникам между словом гения и читателем, так долго толковать богатырский подвиг Гамлета как «нерешимость воли», как смятение интеллектуализма и рефлекторность – подобно тому, как и мы столь долго в смерти Пушкина не видели тот духовный подвиг поэта, который придал законченность и непреложность всему его великому творчеству!
Единственное в чем можно упрекнуть Гамлета – в недоверии все же к женской личности Офелии. Она поняла бы его высокие побуждения, она это доказала, уйдя из жизни еще раньше Гамлета, уйдя любя его, не упрекнув его за «гордый ум». Они, оба «безумные», не могут жить среди подлинных безумцев и их лживой, и жестокой – то есть безумной же – жизни… Пушкин гениально «прочитал» Шекспира еще и тем – что все-все взял на себя, ни в чем не требуя от любимой участия в подвиге поэта. Земная юдоль, житейская злоба матери четверых детей – были и без того нелегкой судьбой…
Гамлет, готовя Офелию «для монастыря», приготовил ее для могилы. Тем сильней его потрясение, чувство ошибки, раскаянье. «Ее любил я; сорок тысяч братьев всем множеством своей любви со мною не уравнялись бы». Гамлет соскакивает в могилу, желая быть немедленно закопанным… Вот, выходит, какая любовь вдохновила его на великий подвиг: «Век расшатался – и скверней всего, что я рожден восстановить его!». Вся красота мира связана с Офелией!.. И не любовь ли источник озаренности Гамлета и Офелии? Не любовь ли открыла Гамлету великую сущность человека, о которой он так проникновенно говорит?
Любовь Гамлета – ключ к подлинному постижению этого огромного образа, которому, видать, именно в силу его огромности больше всего не везло в истинном истолковании.
Видно, и самому Шекспиру, через его личную, из жизни сперва, любовь могла открыться глубинная сущность человека, о которой говорит Гамлет. Сперва сверхзадача – «восставить век» – пришла из жизни к создателю Гамлета. Ведь и у Пушкина творчество было естественным для него продолжением жизни. Перед Пушкиным самим не так как у Шекспира перед его героем – предстала та же сверхзадача. И уже не в отношении отвлеченного «века» – в отношении самой конкретной реальности чести – ответственности – личной и творчества, поэта и поэзии – перед Россией, перед будущим, перед потомством России. Вот он исток той твердой решимости – выйти на поединок, того ледяного мужества и редкостной воли, которыми Пушкин одолевал страдания ухода…
Долго, целых три века менялись взгляды на Гамлета. То он был просто мстителем, но родственным мотивам, затем нерешительным бойцом с открывшимся ему злом, потом мыслителем и рефлектирующим поэтом (и опять – «так трусами нас делает раздумье… решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным»), наконец, пророком и борцом, идущим к истине через муки, страдания и самоотверженный подвиг – именно в творческой мысли черпающий силу для своего подвига… Король, королева, придворные внушают Гамлету, что он безумен. Он подчас этому верит. Под стать Гамлету и Пушкин говорит: «Не дай мне бог сойти с ума…». Но мы-то знаем, что лишь величию дается такое «безумье»!..
Пушкин и в своей личной жизни гениально «исправляет» Гамлета (то есть Шекспира) тем, что не только не отказывается от любви, но в ней же – а не в разрыве с нею – черпает силы для своей сверхзадачи защитить своей жизнью свое творчество, в котором была честь поэзии, честь России! Он не только не жертвует Офелией своей любви во имя «монастыря» – он великодушно ограждает ее – насколько лишь возможно это – от неправедной молвы и незаслуженной судьбы!..
Считая жену совершенным человеком («мадонной», «душу твою люблю», чистейшей прелести чистейший образец» – и т.д.), Пушкин уже совсем, впрочем, по другой причине полагает себя бесправным на нее! Поэт Владимир Соловьев назвал брак Пушкина – аскезой… В этом была каждодневная душевная жертвенность красоте и любви, постоянная готовность к подвигу самоотречению и смирения перед ними…
…Кляну коварные старанья
Преступной юности моей
И встреч условных ожиданья
В садах, в безмолвии ночей.
Кляну речей любовный шепот,
Стихов таинственный напев,
И ласки легковерных дев,
И слезы их, и поздний ропот.
Двузначным светом ее души – расторгнутая, не по ее вине, помолвка, а затем ее письмо с согласием выйти замуж за поэта – освещена вершина творчества пушкинского гения, Болдинская осень! Для Пушкина лучше оценивать поступки поэта в жизни – нежели это делаем мы… Она, сдается нам, видела не сами по себе поступки в бытовом свете добра и зла, а прежде всего смотрела на высь духовности, с которой ценил все житейское в себе и во вне себя Пушкин! Если бы это было не так – откуда взялось бы: «душу твою люблю»! Ни одной женщине не было сказано подобное! Гамлет, любя Офелию, отрекается от нее, убеждает ее, что не любит, никогда не любил. Но Офелия умна, она мудра, она прозорлива как любящая женщина – и не верит Гамлету. Их любовь, их отказ от любви – в окружающей подлости – подвиг ответственности, как он им кажется – видать, не совершенны для последующих эпох…
Мы еще, видимо, не дозрели до трактовки пушкинского человеческого (из жизни, а не из литературы) творческого подвига – именно как подвига Героя во имя «восстановить расшатавшийся век»! Все мы еще прикованы ко всему приземленному, бытовому в «семейной драме поэта», в «защите семейной чести». Человеческий подвиг – как вершина творческого подвига, как их единосущность! Творчество – как художественное постижение смысла жизни и человеческой истины – но и как подготовка к подвигу жизни!
В раздумьях поэта-пророка – поэт-человек и черпал то поразительное мужество, твердую решимость, стойкость воли, которые во всем величии – «неожиданно» будто бы! – предстали перед современниками в связи с дуэлью, смертельной раной, ожиданием смерти поэта…
Одна из тайн – поэта и творчества, жизни и творчества – которую нам все еще надлежит постичь, понять…
Пушкинская жизнь – под стать его творчеству; мы ее еще не привыкли воспринимать как: героизм. Слишком много условного все еще связано с этим понятием. Но, когда научимся именно так понимать все, что связано с величайшим явлением – Пушкиным – тогда и поймем, что факт смерти не «кончает», не «объясняет» до конца явление. Что смерть лишь остановила творческую потенцию гения, которой достало бы, чтоб превзойти Шекспира, превзойти всех великих поэтов – как поэт мирового звучания!..
И уж если дерзнули на аналогии Шекспира и Пушкина, и даже так – Гамлета и Пушкина (Гамлет – некая нереализовавшая идеальная сущность его создателя! Сдается, Шекспир в тайниках души завидует своему герою, оставаясь лишь драматургом, поэтом, актером! Как бы грустя, что судьба ему не предоставит стать в жизни Гамлетом, жить такой прекрасной мукой и умереть такой величественной смертью), обратим внимание и на такой факт. Гамлет предчувствует возможность погибнуть на поединке с Лаэртом. Предчувствует это и честный друг его, преданный и чистый душой Гораций. Он советует Гамлету отказаться от поединка, но что Гамлет ему отвечает (не без обычной для него торжественной парадоксальности и велеречивого эвфуризма): «Нас не страшат предвестия, и в гибели воробья есть особый промысел. Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность – это все».
Поединок, иными словами, как само продолжение судьбы! Он уже объективная необходимость, независящая от личной воли. Не фатальность – что должно свершиться ходом жизни, событий. Во всем – объективный же, высший смысл! Об этом – упомянутая смерть воробья. Стало быть – не должно уклоняться от жизни, складывающей судьбу, от судьбы, подчиняющей жизнь. Время и предвестия теряют свое значение. «Готовность – это все»: в смысле быть всегда готовым исполнить свой человеческий – из ответственности перед жизнью – долг. В смысле умения слышать повеление долга, зов судьбы!..
Гамлет был гениальным поэтом (под стать своему создателю, который, видать, часто себя чувствовал Горацием – и казнится этим) – и он остался верен долгу.
Но разве все это нам не напоминает живо обстоятельства преддуэльной подготовки Пушкина? Разве не таким верным, преданным, чистым другом-Горацием не предстает возле Пушкина – Жуковский, тоже во власти недобрых предвестий советовавший Пушкину отказаться от поединка с Дантесом?.. Так великая драматургия Шекспира – предвестие жизни и гибели великого поэта Пушкина!..
Вспомним что сменивший Геккерна на посту голландского посла Геверс, тоже барон, писал в своем докладе министру иностранных дел, барону же, ван Зелену: «…Господин Жуковский, приставленный к персоне наследника, упрекал Пушкина, что тот слишком принимает к сердцу эту историю («дипломы». – Прим. А. Л.), и добавил, что свет убежден в невиновности его жены. «Э! Какое мне дело, – ответил Пушкин, – до мнения мадам графини или мадам княгини, уверенных в невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, которому я придаю значение, – это мнение среднего класса, который ныне – единственный действительно русский и который обвиняет жену Пушкина».
Как видим, подобно тому, как Горацио – при всех прекрасных свойствах души – не дано было прозреть истинные причины поединка Гамлета («восставить связь времен»), так и не понял их в Пушкине ближайший друг, со столь же прекрасными свойствами души! Сказав про «свет» и его «верховное мнение», Жуковский, похоже, лишь причинил лишнюю досаду Пушкину. Похоже и на то, что – более того – закрыл возможность на подробные объяснения Пушкина!.. Но несомненно, что главное все же Пушкин сказал (что это главное – в передаче Геверсу, вероятно, мадам Фикельмон, или самим Жуковским), сохранилось оно в письме: «средний класс»! Не знать, не дворяне и помещики вообще: народ! Пусть сперва лишь его читающая, демократическая часть!
И что удивительного, наконец, в том, что есть нечто неуловимо-таинственное в общности – интонации, стилистике, сокровенно-откровенном ответе Гамлета – Горацио и Пушкина – Жуковскому? Сходные коллизии – через времена, сквозь судьбы – языком поэзии говорят почти одно и то же: нужен подвиг – урок ответственности всем!
У Гамлета еще нет «среднего класса», тем более – «народа», которого нет и у Пушкина: но говорят они об одном и том же. Без народа – в подвиге героя не «восставить связь времен», без «среднего класса» нет подвига служения. Правда, Пушкин в словах «средний класс» имеет в виду народ исторический, перед которым он, имя первого поэта, честью его слова, должны предстать незапятнанными. Что же касается современного Пушкину «среднего класса» – поэт прекрасно понимал, что тот, ни его, ни его жену ни в чем не обвиняет!.. Но и этого, видать, добрейший Жуковский, «друг Гораций» для Пушкина – не понял тогда. Хотя, опять же, как друг Гораций с Гамлетом, несомненно согласия бы разделить с ним вместе смерть…
Так жизнь продолжает творчество – творческое слово продолжают жизнь, помогая друг другу «восставить связь времен»!.. Так поэзия была и остается вечной душеприказчицей жизни.
О Гамлете все еще говорят как о мыслителе, философе, интеллектуале – но не как о поэте. Между тем сама природная сущность его – поэт! Поэтому он и мыслитель, и философ, и интеллектуал!..
Вот почему мы взяли на себя смелость аналогии между Пушкиным и Гамлетом, который, увы, все еще представляется, как воплощенность сомнений и нерешимости, причем все лишь потому, что Гамлет говорит о них во всеуслышание. Будто есть на свете бесстрашие и отвага, которым чужды были сомнения и нерешимость, будто не преодоление их и есть значительнейшая, может, лучшая часть подвига!
Гамлета не понимали, ни в трагедии, его окружение, ни затем поколения читателей. Говорилось – «гамлетовские сомнения», но до сих пор не говорим – «подвиг Гамлета»! Не понимали и Пушкина, даже близкие друзья, которые потом сознавались в этом, особенно не понимали его по поводу поединка и смерти. Не понимаем и мы это, все еще говоря – «Пушкин погиб на дуэли» – вместо того, чтоб осознать и назвать по имени величайший духовный подвиг поэта и его высокое во имя.
Такова подлинная поэзия – ее духовное служение народу – ее нескончаемый подвиг! К такому подвигу гражданственности и поэзии – не к «семейной драме» – Пушкин шел всю жизнь. Внутренний пафос его творчества – поиск этого пути. Это же – особость пути и самого подвига под стать гению поэзии – чувствовали декабристы, не принявшие поэта в свои тайные общества. И на их сокровенные надежды – поэт ответил достойным своего творчества, лица необщим выраженьем, подвигом! Свой путь, к своему подвигу – опять не к «дуэли с Мартыновым» – уже с самого начала будет искать Лермонтов: против «моря смут»…
Так русская поэзия стала – путем подвига во имя народа!
Монологи
Из всей придворной знати, кажется, Гамлет никого так ненавидит, как Полония. Этот не только шпионит, пресмыкается, услужает лжекоролю – он все свои подлости проделывает с истинным вдохновением подлеца! Он самоупоен, исполнен гордости тем, что умеет подличать лучше всех. Недаром он самый приближенный вельможа у короля. Он ничего не пощадит ради своего подлого служения – даже счастье единственной дочери Офелии, которую любит Гамлет. Он говорит дочери:
Что до принца,
То верь тому, что молод он и может
Гулять на привязи длиннее той,
Которая дана тебе; но клятвам
Его не верь, затем что это сводни
Другого цвета, чем на них наряд,
Ходатаи греховных домогательств,
Звучащие как чистые обеты,
Чтоб лучше обмануть.
Человек, привыкший всю жизнь жить обманом, просто не в состоянии поверить в чью-то искренность! В этом – одном – искренность Полония. Он опытен, но это какой-то страшный опыт! Полоний не верит ни в одно честное намерение людей. Он не допускает его возможность. И в том, как слушают его наставления его дочь Офелия, его сын Лаэрт – уже – у Шекспира! – видим проблему «отцов и детей». И дочь, и сын – оба выслушивают с видом полнейшей покорности наставления отца. Сами же они, к счастью, другое поколение, они оба – не в отца своего. Они умнее, честнее, благородней…
Вот, скажем, и Лаэрт говорит с сестрой Офелией о Гамлете. Как любопытно сравнение, разительное отличие речей отца и брата – по одному и тому же поводу. Оба предостерегают Офелию, но совсем разное видят они в Гамлете. Лаэрт говорит сестре:
Сейчас тебя он, может быть, и любит;
Ни скверна, ни лукавство не пятнают
Его благих желаний; но страшись:
Великие в желаниях не властны;
Он в подданстве у своего рожденья;
Он сам себе не режет свой кусок,
Как прочие; от выбора его
Зависят жизнь и здравье всей державы…
Иными словами – по-Полонию Гамлет заведомый соблазнитель, которому нельзя верить, поскольку он принц; по-Лаэрту – Гамлет честен в своих чувствах, но – опять же как принц – не властен над собой. Сан может от него потребовать преступить через чувства и любовь… Мол, честен Гамлет – но порочна власть!
И если
Тебе он говорит слова любви,
То будь умна и верь им лишь настолько,
Насколько он в своем высоком сане
Их может оправдать; а это будет,
Как общий голос Дании решит.
Против такого толка, пожалуй, сам Гамлет не возразил бы. Говоря современным языком, Лаэрт объективен и судит дальновидно… Этой честностью автор его загодя готовит в достойные противники для поединка с Гамлетом – поединка в конце трагедии, о котором они оба еще и не ведают. Пожалуй, нигде больше уже не дано будет так раскрыться характеру Лаэрта – с его прямотой, честностью, верой в людей – как в этой сцене разговора с сестрой. Потом, вынужденные убить друг друга на поединке, Лаэрт и Гамлет дерутся честно, великодушно, с полным доверием-уважением друг к другу: так и приемлят смерть. Лаэрт успел передать Гамлету свою шпагу, смазанную ядом по веленью короля… Не хочет воспользоваться подлым преимуществом!
Но вернемся к Полонию. Философия его больше всего обнажает себя в разговоре с сыном Лаэртом, перед его отправкой во Францию. Это наставление отцовское, и это же целая жизненная программа!..
И в память запиши мои заветы:
Держи подальше мысль от языка,
А необдуманную мысль – от действий.
Будь прост с другими, но отнюдь не пошл,
Своих друзей, их выбор испытав,
Прикуй к душе стальными обручами,
Но не мозоль ладони кумовством
С любым беспёрым панибратом. В ссору
Вступать остерегайся; но, вступив,
Так действуй, чтоб остерегался недруг.
Всем жалуй ухо, голос – лишь немногим
Сбирай все мненья, но свое храни.
Шей платье по возможности дороже,
Но без затей – богато, но не броско:
По виду часто судят человека;
А у французов высшее сословье
Весьма изысканно и чинно в этом.
В долг не бери и взаймы не давай;
Легко и ссуду потерять и друга,
А займы тупят лезвие хозяйства.
Обратим внимание на это – «Не мозоль ладони кумовством с любым беспёрым панибратом». «Беспёрым» – то есть, незнатным. Полоний как бы проговаривается: знатность, что петушиные перья! Одна лишь внешность, формы! По сути – вся «программа» – забота о той же «форме», о «перьях», которыми все-все достигается! Помните «Онегина»? «…Легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно… свет решил, что он умен и очень мил!». Опять же – «форма», «перья». Таня первая сомневается в Онегине: «Не пародия ли он?». Нечто похожее и в «Гамлете». Когда Лаэрт говорит сестре Офелии, что ухаживание Гамлета – «Благоухание одной минуты и только», Офелия переспрашивает брата: «Только и всего?» Она в душе верит Гамлету. Вот уж кто не – пародия! Чем не программа современному карьеристу весь отрывок этот!
Любопытно и суждение Полония по поводу одежды. «Шей платье по возможности дороже, но без затей – богато, но не броско». Иными словами, еще нет понятий «некомильфо», «буржуазность», «мещански»… Нет еще промежуточных сословий между знатью и плебеями, нет еще и аристократов… Но одним словом «беспёрый» как бы прозревается вся надвигающаяся сословная дифференциация, среди которой Лаэрту надо быть «сверху», для чего надо знать условия и вкусы каждой среды, ее понятия. Полоний, если вдуматься, дает сыну совет – вести себя так, как впоследствии будет вести себя в аристократическом высшем обществе! «богато, но не броско»! Если с «затеями», «броско» – это и будет «беспёро», или как впоследствии будет это называться: «буржуазно», «вульгарно» и т.п. Интересны и слова о «высшем сословии» во Франции, которое – уже тогда! – было «изысканно и чинно» в одежде.
В отличие от Полония – Гамлет смеется над знатностью. Достаточно одного этого было бы, чтоб он предстал гениальной натурой! Чего стоят в этом отношении лишь слова Гамлета о королях, нищих, рабах и червяках! Всё, что – «форма», «перья», претит Гамлету. После того как Гамлет убил подслушивавшего его разговор с матерью Полония, Гамлет отвечает королю, на его вопрос: где Полоний? – что тот ужинает. «Не там, где он ест, а там, где его едят; у него как раз собрался некий сейм политических червей. Червь – истинный император по части пищи… И жирный король и сухопарый нищий – это только разве смены, два блюда, но к одному столу… Человек может поймать рыбу на червя, который поел короля, и поесть рыбы, которая питалась этим червем… Я хочу вам только показать, как король может совершить путешествие по кишкам нищего».
Сколько сарказма, сколько ядовитой желчи в адрес «формы»! Неслыханная отвага свободной мысли – уже в эпоху средневековья Гамлет здесь кажется современником Вольтера! И не за эту уже мощь опережающей свое время мысли обречен Гамлет? А какова – доступная даже королям – «популяризация» природной основы демократии! Гамлет пророк, страдалец, и за свободу мыслить платит ценой собственной жизни…
И еще одна черта пророка – в пушкинском его понимании. Гамлет одинок, «как слепой идущий к слепым»… Он интеллектуал, он философ, он поэт. Но – главное – он пророк. И главный вопрос бытия – «быть или не быть» – у него звучит чисто доктринально! В жизни он всюду «ополчается на море смут». Помните, у Лермонтова – вроде бы проходная строка: «Один как прежде …и убит!» Нет у больших поэтов «проходных» строк. Это простая наша невнимательность. «Как прежде…». Не с Гамлета начинаются: поэзия и пророчество, одиночество и гибель?
Принято считать, что у Гамлета есть друг: Гораций. Но Гораций лишен главного, чтоб сам Гамлет счел его: другом. Он немногим больше других – окружения – понимает Гамлета. Он не равен ему ни по мысли, ни по любви к мысли. То есть, он не единомышленник! Лишь это могло бы сделать Горацио подлинным другом Гамлета. Анчарная среда вокруг него: «пустыня мрачная». Гамлет – сама щедрость и готовность к дружбе, но не встречает ее. Он и одинок – как пророк!
Гамлету претит личное благополучие, он просто неспособен к нему в мире, где торжествует подлость одних и необходимость подличать для других. Его занимает весь человеческий род, «мировые вопросы бытия», и он – подвижник, без чего не бывает пророка!
Может статься, что этический поиск, нравственный идеал в мировой литературе после Гамлета прозвучал бы куда слабее, не напиши Шекспир своего «Гамлета». В сущности, Шекспир – уже стоя в начале мировой литературы – поставил своим творчеством те благородные цели, которым она, в лучших примерах своих служит и поныне, уже вроде бы не столь решая гамлетовскую дилемму «быть – или – не быть?» – сколько – «как быть?..».
И насколько Шекспир художник-предтеча, настолько и его образы – образы-предтечи для мировой литературы!
Из книги в книгу, из работы в работу литературоведы с необычайной беззаботностью повторяют нечто прописное о «влиянии на Пушкина Байрона», затем – о «влиянии на Пушкина Шекспира». У них достаточно внешних фактов для примеров – в самом творчестве Пушкина. Между тем, дело не пошло дальше общеизвестных фактов. Не изучена сама общность подвига творчества! Для этого «фактов» самих по себе мало. Нужны прозрения – нужны беспристрастные догадки, не из «знания фактов», из самозабвенной любви ко всему явлению, от человеческой личности поэта – до его слова!
Пушкин часто был «личен» в своих лирических стихотворениях, но редко был «личен» в эпических жанрах прозы и драматургии. Здесь почти всегда шекспировская самоотрешенность и эпическая объективность. Не профессиональная здесь литературность сама по себе – а объективный, из всей жизни, из всей культуры, опыт конкретного бытия и злобы действительности современной жизни…
Между тем, не будет особым рисков предположить, что новый опыт поэта должен был воплотиться именно в будущей прозе, в будущей драматургии. Ведь именно его последняя полоса жизни «вынужденного царедворца», наиболее наполненная страданиями, душевными ожогами от впечатлений реального бытия, особенно в последние годы, когда молва роптала на будто бы «исписавшегося поэта» – ни в прозе, ни в драматургии не успела оставить следа. Это все лишь должно было дать богатейшие всходы в ближайшем будущем. И пред нами предстал бы гениальный поэт в новом обличии. Можно лишь попытаться вообразить себе, что это было бы за проза, какой была бы драматургия Пушкина! Все это лишь отчасти, кажется, смогло быть возвращено в слове Гоголя, который словно изнывал, «призывая в себе», и так и не пробудив в себе гений Пушкина… Не успел вернуть «пушкинский долг» и Лермонтов.
Но не таким ли возвращением «долга» представляется нам вся наша классика после Пушкина? Пусть на новом историческом опыте и «материале»?.. И все же – по страдательному, пророческому, бойцовскому началу – как много общего в действительной судьбе Пушкина и в литературной судьбе любимого создания Шекспира, Гамлета, восставшего один «против моря смут» («чернь», «толпа», «бесы разны» у Пушкина)!
Как в сущности не верно то, что Гамлет стал нарицанием всего нерешительного, сомневающегося, увязшего в анализе чувства и мысли! Долго в Гамлете видели проотца последующего романтического «героя в плаще», видели эффектную литературность, а не злободневность жизни…
Литературоведенье же, повторим мы, слишком часто уводило содержание «Гамлета» к общефилософским, отвлеченным толкам. «Гамлет» и его главный герой то и дело исследовались по преимуществу литературно-доктринально. При этом отсекались живительные корни, связывавшие мир образов трагедии с терпкой действительностью. Это была и дань средневековой отдаленности темы, и нечувство ее актуальности…
То есть, мы хотим сказать, что «переход» от «влияния Байрона» к «влиянию Шекспира» вовсе не так был прост у Пушкина, как это освещается в литературоведении, что слово «влияние» здесь вообще ни о чем не говорит! И здесь мы возьмем на себя смелость к такому утверждению. Проживи Пушкин хотя бы одно еще десятилетие – мир обрел бы произведения, которые общечеловечностью и мировым резонансом превзошли бы Шекспира! Пушкин обрел бы мировое значение куда как раньше, чем это случилось по фактическому его наследию… Мы говорим не о предположениях – все это почти реальности в огромном мире Пушкинского слова! По-новому, с выси поэзии России, поэт глянул бы на Запад.
