Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Реклама
Вольготно, видать, живется издательству «Прогресс»!.. Купил выпущенную им книгу: «Писатели Англии о литературе»… Как говорится, – надо суметь сделать скучную книгу на такую тему!
Закрыл книгу, задумался – как же так?.. Наконец, пришла догадка, что ни при чем «писатели Англии», даже ни при чем само издательство «Прогресс». Все дело в том, чтό «собрал» составитель из мыслей английских писателей о литературе! Все здесь так и бывает – «в меру собственного понимания»! Небось тонкая и свежая мысль покажется скучной, невнятной, сомнительной – вот и выискивается все «понятное», «бесспорное», то есть – общие места, проходное, среднешкольное: скучное…
Но я не о книге. Найдется и на нее читатель. Возможно даже до того примет ее всерьез, что … «положит в основу научной работы»! Я о другом.
В конце книги, после листа с «выходными данными», где все сказано о книге – всё возможное и даже сверх возможного (вот он, лик бюрократического, уже ритуально-типографского бюрократизма!) – вплоть до таких таинственных «сакральностей» вроде: ИБ № 9583… Или некой ужасно внушительной, хотя столь же таинственной астрономической цифры: 4603000000! Или такой головоломно-математической шифровки, совершенно непостижимой для бедного читательского ума (и зачем – зачем она читателю, который покупает книгу, чтоб все в ней постичь! Ради чего она и делается, книга!):
Значит, в конце книги, после листа под эти выходные данные (которые можно бы поместить в начале, на обороте титула, все равно занятого теми же бюрократическими, до мистики непонятными, знаками и примечаниями, вроде: С или ББК) на двух листах, то есть на четырех полосах помещены две рекламы издательства. Они вполне уместились бы на одной полосе – а вот, роскошествует «Прогресс» – 6 полос! Не так ли полагает издательство обязано оно оправдывать свое название? Стал бы директор – да и редактор – так роскошествовать дорогой бумагой (6 полос на 50 000 тираж!), если их оклад ущемлялся бы этим?.. Вряд ли.
Теперь о самих аннотациях. Воспроизведем одну. «ЛЬЮИС Н. СИЦИЛИЙСКИЙ СПЕЦИАЛИСТ: роман. Пер. с анг. Произведения Нормана Льюиса уже издавались в нашей стране. «Вулканы над нами», «Зримая тьма», «От руки брата его». Этот (какой «этот»? – Прим. А. Л.) остросюжетный политический роман (странные жанры! – Прим. А. Л.) разоблачает (совсем уже «новая» обязанность за жанром романа! Не вытекает ли она из – «остросюжетный политический»? – Прим. А. Л.) связи сицилийской и американской мафии с разведывательными службами США» (послушать автора этой двустрочной аннотации – романы ныне отошли от литературы, переданы ведомствам спецслужб – Прим. А. Л.). Да и какому писателю под силу будет написать такой роман, где – шутка сказать! – надо разоблачить (!) таких прожженных ловкачей в своем деле как сицилийскую мафию и ЦРУ! Даже юристов таких нет! Сообща, десятилетиями, разоблачают… Где уж писателю! Да и его ли это дело?..
Итак, новые романы, новые жанры, новые писатели – все-все по-новому! Одним росчерком пера! И кто же такой Льюис Н. – это сверх-юрист? Или современный супер-писатель? Такое дело поднял!..
Впрочем, не будем следовать хилой фантазии редактора книги «Английские писатели о литературе». Ведь это, конечно, редактор сочиняет такие рекламные аннотации. И, чего греха таить, по просьбе техреда, вдруг обнаружившего «лишние» полосы, которые срочно надо чем-то «забить»… Вот и «сочиняется», вот и «забивается». И тратится драгоценная бумага на эту «словесность»…
Можно постараться запечатлеть в памяти потомков «творчество» редактора (М.П. Тугушевой – Прим. А. Л.), но по правде говоря – что она одна так поступает? Десятки. Сотни… «Вот в чем вопрос»!
Реки и каналы
…Вода, влага, источник жизни… Как ждут их – воду – поля и сады, как жадно пьют, чтоб обрести силу для урожая, плодоношения. Полям и садам все одно – как приходит к ним влага: то бурным и шумным, то величаво-широким речным потоком, или каналом со спрямленными бетонными берегами, с равномерным, регулируемым механизмами течением… Рекой ли, гидросооружением ли – все одно: вода, влага, источник жизни!
Почему же душе не все равно? Может канал родить чувство пейзажа, чувство интимности с природой, задушевного забвения посреди ее живописных берегов, заросших ивами, ракитниками, купырями?.. Ведь нет уже, пожалуй, таких снобов или ханжей, чтоб не понимали необходимость каналов, отдаваясь во власть ностальгии «первозданности природы». И все же, и все же: как скучна цивилизация!
А все же – к реке, как к любимой женщине, возвращаешься вновь и вновь. А к каналу, едва утолив любопытство, больше не тянет, и к его «практической», и «утилизованной», «организованной» воде не потянет больше… Ни человека, ни стрекозу, ни даже лягушку!..
Я вспомнил о реке и канале, о «свободной стихии» и «инженерном гидросооружении» в связи с литературой. Есть книги (писатели), которые мне напоминают живое течение реки, с ее невидимыми глубинными, из недр земных, ключами, излуками, старицами, перекатами, всем ее живым течением – и есть книги (писатели), которые мне напоминают «инженерные сооружения», с их расчетом, насосными станциями, шлюзами, бетонным руслом… Техника, искусство, творчество?..
К первым – тянет вернуться, со вторыми знакомишься и расстаешься без сожаления. И даже тем скорее, если тут – мода, мастерство, стиль… Прежде всего «цивилизация» дурно влияет на литературу!
И дело, видать, не в разных впечатлениях. Сама вода здесь разная! В реке она – живая, именно связанная с ключами, стало быть, с недрами земными, с тайной жизни. В канале она лишь номинально соответствующая химической формуле «аш два о»…
Не буду называть здесь имена писателей. Каждый может это сделать сам – на свое усмотрение. Но неужели – реки исчезнут, неужели их полностью вытеснят – «практическая надобность жизни» – вещь суровая! – каналы?
Увы, нечто подобное видишь в литературе. Все больше «каналов», все меньше рек. И все больше жизни питается «духовной рентой» классики… Но как ширится бездуховная экология «канальной» литературы! (Заметим в скобках: ни «канал», ни «каналия» – слова нерусские…)
Дороже всего
Юра, Леша и Леня. Вместе учились в школе, вместе кончили институт. Живут в разных районах Москвы, но дружба по-прежнему. Какие-то, впрочем, смутные тучки стали омрачать небо их дружбы. Юра уже успел «защититься», «остепениться» – одним словом получить кандидатскую, и соответствующую же кандидатскую ставку. Леша что-то застрял в аспирантуре, не вытанцовывается диссертация… Стал он заметно замкнутым, рассеянным… Леничка – тот, похоже, и вовсе проходит всю жизнь в младлабах, то есть – в младших лаборантах, с окладом девяносто «рэ»… Крепко подкосили его, видать, стихи. «Было у отца три сына – двое умных, третий стихи писал», – шутят над Леничкой друзья. Шутят, жалеют, а случается и жучат… Уговаривают «бросить стихомарание», «взяться за ум»…
Что-то происходит с их дружбой – того и гляди: грянет гром с хмурящегося над ними неба…
Юра и Леша уже три дня собираются в деревню. Составили подробный список, что взять с собой – от плавок до топора, от авторучки до чайника. Побегали по магазинам, закупили что надо.
Хлопочут больше вдвоем. Увязывают, утрамбовывают. Леня – дома. Небось кропает свои стишата. Что-то уже вроде начало получаться, что-то где-то уже начало печататься… Ведь нет поэтов «для себя».
– Слушай, и почему наш поэт всегда сачкует? Всегда на всем готовом… И хундры-мундры – наши… Его ничего нет! – вдруг прорвало Юру. Он, видать, давно думал об этом. – Ловко устроился наш Леничка! Не тратится, все на наши шиши. Закуплено, приготовлено… Чего улыбаешься? Где его вклад в дружбу?
– Есть, есть его вклад. И, если хочешь знать, самый большой.
– Это как же понять? Темно что-то…
– Как раз светло! От Ленички весь свет у нас… На всю тропу – он светит!.. Неужели тебе ни разу в голову не пришло? Это мы его должники, а не он – наш… Без него – вот скажи – вдвоем учились бы? Дружили бы? Разбежались бы в разные стороны!.. Потому, что оба мы с тобой перед ним – охламоны, чурки с глазами. Чего фары выкатил? Не по кандидатским шарикам задачка? Пойми – мы – ребята-ежики, за голенищем ножики. Деловые! Он – духовной жаждою томим! За него нам держаться, как черт за грешную душу… Неужели не додул?..
Юра даже отвернулся от друга, уставился в окно. Леша следит за ним. Не мешает ему думать.
– Значит, дух от Ленички? Ду-дру-кру-вдру… Я вру?
– Наконец-то допер… А это на деньги не купишь! В рюкзак не забьешь!.. Это… Это – либо есть, либо нет!.. И толковать об этом – тоже зря не подобает! Знай и молчи!
– Что ты Леничкины кеды оставил? И вправду охламон! Давай, в свой мешок положу – надежней будет! А поедет? Еще раз позвоню!
Градация
Пошлость…
Пылкая Пошлость…
Автоматизм Пылкой Пошлости…
Беспрерывный Автоматизм Пылкой Пошлости…
Заглушающий Дух Жизни Беспрерывный Автоматизм Пылкой Пошлости…
Переход в некачество
…Опять звонок из редакции поэзии… «Приезжайте. Три рукописи. Желательно поскорее»…
Почему «желательно поскорее» – если – поэзия? Какие здесь могут быть сроки? «Служенье муз не терпит суеты». Кому же здесь – служенье? Не самой ли суете?..
Рукописи – плановые? Их кто-то уже смотрел?.. Нет, неплановые. Из самотека. Не московские авторы…
Я думаю о роке времени. Все пишут! Все чувствуют себя поэтами! Благо бы просто писали – настойчиво пробиваются в печать! Иные с такой яростью, с такими боями или с такой тактико-стратегией – что диву даешься, что уже это само по себе, и поэзия сама по себе: «две вещи несовместные». У нас нет – славы денег, не поэтому желанье славы поэта? Не совместно, а существует? Не живет? А все же?
И читаешь, и дни жизни заполняешь нравственной мукой, челюсти сводит мертвенно от рифмованной мякины…
Нет, что там – мякина!.. Будто вместо природы, или хотя бы музея, ты заперт в паноптикуме, деваться некуда – ты должен созерцать – вкушать! – что представлено! А представлено лишь – монстры, уродцы, ублюдки. Банки со спиртом, что-то в ней плавает мерзостно, бледно, недовоплощено напоминающее жизнь… Мука…
– Эй! Откройте! Выпустите меня! Понимаете, – не могу больше!..
Завязываю папку. Надо скорей выйти вон!
Еще на улице – точно напавший осиный рой – преследуют строфы, строки… Хотя бы вот это: «Портрет отца». Что называется, отца с матерью не пощадят ради рифмы. Автор одной из папок взялся «создать» (!) «портрет» (!) – отца-фронтовика. И вот как это у него получается:
Создам портрет отца –
Засею поле хлебом.
Черты его отца
Затеряны под небом.
«Создам портрет» – слишком это красиво, выспренно: рядом с хлебом – по поводу павшего на войне отца. «Затеряны под небом» – слишком это отписочно, ни к чему не обязывает.
Вот речка – бровь,
А лес – как чуб казацкий…
Странно, что «создается портрет», начинается «создание» – с «брови», с «чуба»! Духовного чувства тема уже сразу лишается таким подчеркнутым натурализмом.
И холм – как вещмешок,
Как лямки, трут дороги…
Вот так, мелочно-вещный будто бы, по сути натуралистический, план теснит план духовного… Затем, что, или кого это «трут дороги»? И зачем «раскаркались» два «как»?
Создам портрет отца
Без вымысла, без фальши.
Трагичней нет конца,
Чем жить в молчанье дальше.
«Без вымысла, без фальши»? Да, нет вымысла, есть фальшь. Почти кощунственное бесчувствие к священной памяти отца-солдата, к теме, то есть ко всем фронтовикам. Уже этот «прием» – «создать портрет» – игривая нарочитость совершенно неуместная, где кровь, где смерть, где память о павших!..
Нам есть о чем сказать,
Когда все годы сложим.
Хотя двух слов сказать
Растроганно не сможем.
Хоть «складывай», хоть «вычитай» – остается все то же: «двух слов сказать… не сможем»…
Создам портрет отца,
Он пал на поле брани.
Лишь не найти свинца,
Летящего в тумане.
Не выручает и отвлеченно-высокое «поле брани» вместо – реальной, все еще неизбывной для раненой памяти, войны… А что касается – «свинца» – незачем напускать здесь туману! Увы, зря сетует автор – «не найти». Им нашпигована земля, тела солдатские…
Как видим, между поэзией и непоэзией разница не так уж далека, как между живой природой (или музеем) – и паноптикумом… Если бы просто – безжизненность, нет, само напоминание о ней, как прикосновение к чему-то, что ужасает уродством!..
А ведь – формально: стихи. Размер, ритм, рифмы – все более или менее на месте. Но чему, чему все служит?.. Разве такое стихотворение не напоминает уродца в банке со спиртом?
А ведь бездуховное чувство автора подчас встречает такое же чувство в редакторе. И стихи печатаются… И читатель, особенно молодой и неискушенный, их принимает за художественное слово поэзии. А там, что еще хуже, сам начинает – «по образу и подобию» – писать нечто подобное!..
И тут уже не спастись тем, что выйдешь вон…
Поэзия более всего, видать, не укладывается в закон диалектики о «переходе количества в качество». Пожалуй, здесь закон действует в обратном соотношении… Количество переходит в некачество!..
Живые связи
Природа, человек, общество… Человек приходит в общество как душеприказчик природы. Общество настолько гармонично в человеческом – насколько ему дано себя осознать живым произрастанием из природы и человека, насколько в притязаниях своих к человеку ему удается избежать самоцельных, общественно-эгоистических (или, что здесь одно и то же: «общественно-политических) тенденций, насколько оно сумело сохранить корневую связь человека с природой и стало быть обеспечить и для себя живое – природное – начало!
Три данности могут пребывать в гармоничной связи – лишь предельно озаботясь, творчески относясь к корневым связям между собой, не стараясь что-то здесь перетянуть, передернуть – из того же эгоизма!.. Не лебедь, рак да щука – а русская чудо-тройка!
Пока социологи работают лишь в недрах третьей данности, общества в лучшем случае проявляя поверхностно-невнимательную, эпизодически-общественную же, заботу о номинальной у общества связи, в сторону человека. Лишь поэзии видать, дано чувствовать, хранить все связи: природы и человека, человека и общества, общества и природы. Но из опасения упреков в «отрыве» и «отставании», или из угодничества и соблазна мамоной, и поэзия подчас минует связь природа-человек, затем и вторую связь человек-общество, устремясь прямо «в недра общества», заменяя все лично-прагматичными связями, нанося непоправимый ущерб жизненности всех трех данностей…
Как воздух дыхания
«В поэзии нужен классицизм, в поэзии нужен конструктивизм, в поэзии нужно повышенное чувство образности, машинный ритм, городской коллективизм…». Бедная поэзия шарахается под множеством наведенных на неё револьверных дул, неукоснительных требований. Какой должна быть поэзия? Да, может, она совсем ничего не должна. Никому она не должна, кредиторы у нее все фальшивые! Нет ничего легче, как говорить о том, что нужно, необходимо в искусстве: во-первых, это всегда произвольно и ни к чему не обязывает; во-вторых, это неиссякаемая тема для философствования; в-третьих, это избавляет от очень неприятной вещи, на которую далеко не все способны, а именно – благодарности к тому, что есть, самой обыкновенной благодарности к тому, что в данное время является поэзией».
Это, разумеется, Мандельштам, из статьи «Выпад» в недавно изданном сборнике его критики и эссе «Слово и культура». Личность подлинного поэта остается и в прозе, в любом литературном жанре. Прежде всего она запечатлена в стиле.
Вот о стиле как раз и хочется здесь сказать. Ведь многие его представляют себе неким произвольным литературным приемом. Могу, на выбор, писать и так, и эдак. Мол, писатель выбирает стиль – как живописец краски!
Но ведь даже и «выбором красок» не так-то просто обстоит дело. Как он не был этот «выбор», обусловленный натурой (объектом изображения), художнической задачей – он все равно представит в конечном итоге самого живописца. Его творческое лицо, его имманентную сущность! Художники это называют «палитрой», «колоритом»… Есть еще и другие здесь названия – главное, при всех «темах», «натурах», «объектах», при всем различии в выборах красок – нечто остается общим и неизменным – лично-опознавательным, и именно поэтому «нечто» люди сведущие в живописи, сразу узнают автора полотна. И даже подчас узнают больше, нежели по самой подписи автора (скажем, в случае подделки). Разумеется, учитывается увязанность и с другими характерными чертами техники письма и мастерства («манера», «характер мазка», «волевое исполнение линии» и т.д.). Все говорит о личностной сущности стиля (есть еще общий стиль времени, группы, школы и т.д.).
Иными словами, стиль – «не выбирается, от него никуда не деться, как от самого себя! То есть, «с другого конца» мы вышли все к тому же: «Стиль – это человек». Тем более, когда этот человек – творец, живописец, музыкант, художник слова. Собственно, наличие «печати творца» – говорит о подлинности творчества. Если это видно и в предметном ремесле, стало быть, ремесло поднялось до творчества, до искусства!
Теперь, о приведенных строках Мандельштама. Можно бы привести и другие вместо этих – сказанное, думается, все равно осталось бы в силе.
Иной читатель, прочтя эти строки, скажем – «хорошо пишет». Или: «живо пишет». И все это, конечно, будет верно. И вправду – очень непринужденная, почти как разговорная, изящная, словно даже немного артистично-небрежная словесность!
Но откуда они берутся – «хорошо», «живо», «непринужденно» и «изящно»? Ведь не задался автор целью именно так писать? Ведь и не «поэтом» все, в конце концов, объясняется? Скорей всего, что наоборот эта авторская имманентность сама родила и поэта, и прозаика, и эссеиста!..
«Авторская имманентность». Скажем так. Ее в каждом случае складывают, конечно, многие начала. Конкретный, например, культурный багаж. Читательские пристрастия. Заинтересованность в поэзии – та заинтересованность, которая сродни самой жизни, даже самому дыханию, его воздуху… Одним словом, все то, что называют: опытом.
Но есть, наверно, и предопыт, есть детство и его «фундаментальные впечатления», и все это – опыт, отраженный в творчестве.
Вырвем из текста (и из строчечного контекста) несколько выражений, и попытаемся показать, как из самых разных источников складывается единый опыт творчества! «Фальшивые кредиторы», «револьверные дула», «тема для философствования»…
Казалось бы – ничем не примечательные сами по себе слова. Но как не случайные они для автора, для текста, для общей образной мысли строк!.. Дело в том, что Мандельштам родился в петербургской семье, где имелось свое крупное торговое дело. Конечно же, из опыта детства приходят на лист бумаги «кредиторы» – да еще «фальшивые» – столь неожиданные для разговора о поэзии, и столь уместно иллюстрирующие мысль. То же – «револьверные дула». Будущий поэт родился через десять лет после того, как народовольцами был казнен – взрывом бомбы – император Александр II, через двенадцать лет после потрясшего всю Россию выстрела народоволки Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова; по всей стране раздавались револьверные выстрелы революционеров, их «боевиков» – в душителей свободы, самодержавие испытывало трепетный ужас перед популярными «револьвером» и «бомбой»… Затем – русско-японская война, шовинистический угар, особенно в гимназиях того времени. Какой гимназист не мечтал стать офицером, вооруженным револьвером, стрелять в «узкоглазых япошек»! Будущему поэту уже было 15. А тут и – первая русская революция. Уже новая романтика баррикад, и опять же «револьверного лая»… А там «германская», первая мировая война, революция и гражданская война… Детство и юность – сплошь сквозь этот «револьверный лай»! Наконец – «Левый марш» Маяковского, «Ваше слово, товарищ маузер». Третья волна романтики – народной революции, ее защиты, мировой революции…
Блоковские «Двенадцать» – поэту достало и в этом такта. Народная революция представлена солдатом и винтовкой, а не офицерско-комиссарским револьвером! Но – и все же: «Трах-тарарах!.. Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!»
Наконец, «философствование»… Мандельштам отдал дань «философии». Он ее изучал даже в двух университетах: в Петербургском, потом в Берлинском (как уличал ее, тоже на факультетах двух университетов Московского и Марбургского Пастернак). Литературоведы, всячески пытаясь «примирить» философию и поэзию, в таких случаях рьяно «выводят» вторую из первой! Такие же тщетные усилия ими тратятся, например, на примирение даже правового факультета (несмотря даже на то, что поэт ушел с него!) с поэзией, исследуя биографию и творчество Блока. О подобных «профессорских» потугах, об их тщете иногда, походя, говорят свое слово сами поэты. Блок, – например, в статье «Педант о поэте», Маяковский в поэме «Во весь голос» («Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе»). Сказал о них (имея в виду конкретного «профессора», академика Овсянико-Куликовского) и Мандельштам: «Если бы удалось сфотографировать поэтический глаз профессора N. или одного из ценителей поэта NN, как они видят, например, «своего» Пушкина, получилась бы картина не менее неожиданная, нежели зрительный мир рыбы»…
Вот как, например, сложно и естественно, трудно и органично складывается стиль художника слова!.. Мы написали «вот как», сознавая, что ничего, впрочем, наглядного нам так и не удалось сказать. Разве что, возможно, дано почувствовать это незримое, интимнейшее, сокровенно-творческое взаимодействие опыта-пережитого и вещего слова поэзии – которое и вправду «ничем никому не обязано» и в объяснении себя…
