Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
К истокам слова
Любопытно, что классическая демократия (народовластие) Рима и Греции осуществлялась каждый раз не кем-нибудь, а именно аристократией!.. В сенате не было плебса. Он и не рвался туда. Во-первых, сознавая свою непросвещенность, во-вторых, что главное, не имея на это досуга – ему в поте лица приходилось добывать средства для содержания себя и семьи! Думается, если даже предположить, что такой труженик каким-то образом вдруг разбогател, то и тогда его трудно представить в роли сенатора – «заседающего», «обсуждающего», «решающего»… Человек, который привык к труду и хозяйству – использует внезапное богатство на расширение труда и хозяйства! «Общественная работа» (скажем так, современно) вряд ли прельстит его. Она по-прежнему ему будет казаться праздностью, неестественностью – как бы не сознавал свою зависимость от этого рода деятельности.
Лишь мещанство да буржуазия (и то в поворотные моменты общества, в моменты социальных ломок) здесь способны пополнить ряды – занятых «общественной работой»… беззаботных аристократов!
Но из этого умозрительного экскурса в социальную психологию прошлого я пытаюсь извлечь – нет, не ответ, всего лишь логическую постановку вопроса: есть ли подлинная демократия в наше демократическое время, когда политика стала профессией, а политик, едва обретя эту профессию, уже не может представлять интересы низов, сам оказавшись в верхних слоях общества? Стало быть –демагогия и политическое ханжество становятся неизбежными, пронизывают все демократическое общество, становясь самим духом жизни – пусть и нет уже ни аристократов на древнеримский лад, даже аристократов-олигархов?
«Слова ветшают, как платье»? Нет, смыслы слов ветшают как платье! А там еще – покрой, мода, эпатаж – и т.д., и т.д.!
Нельзя не посчитаться
Насколько нам дано обозреть историю классовых битв в мире, с одной стороны, и реакционную роль в этой борьбе духовенства, нужно сказать, что русская православная церковь здесь вела себя на редкость лояльно! Из мудрости ли или лености, из сытого ли равнодушия или из сострадания к народу, из лукавой осторожности или из презрения к суетности страстей мирских, но в истории классовой борьбы в России, особенно в конце минувшего и в начале нынешнего столетия, она могла повести себя куда контрреволюционней, активней, чем вела себя на самом деле!.. Её реакционность, судя по всему, была больше пассивно-мировоззренческой, чем контрреволюционно-активной… Не стала она ни на сторону народа, ни на сторону антинародную, являя образ терпимости к бурям конца XIX и начала XX веков.
Кажется, один раз лишь церковь – в лице попа Гапона – повела себя откровенно антинародно и контрреволюционно. Но был ли поп Гапон – «полномочным попом»?.. Насколько помнится, у него и прихода не имелось. Не был он «штатным», «официальным» попом. Он был скорей всего просто Гапоном, мечтавшим о поповской карьере! Официальная церковь его не считала своим «представителем», отказалась нести ответственность за его «действия». Царь также остался нем к его «подвигу». Неудивительно, что этот единственный «подвиг поповский» был по заслугам награжден эсеровской пулей…
То есть, русская православная церковь во всех случаях не слишком спешила на выручку самодержавия. Самодержавие же, в свой черед, не желало «впутывать святую церковь» в «мирские страсти», больше полагаясь на полицию и охранку….
Иными словами, наша православная церковь старалась не замараться в схватках между самодержавием и народом, затем и в гражданской войне самого народа. Нельзя, разумеется, сказать, что она здесь ангельски непорочна. Но если все эти эпизоды сравнить с возможностями церкви, сравнить с тем, как вело себя духовенство на Западе, всегда будучи в гуще смут, чаще используя крест против народа, право же, наша церковь предстает образцом исторической мудрости!
К слову сказать, куда чаще в стане антинародного начала мы видим, тех, кто называл себя «интеллигентами» (скажем, сколько их было в одной лишь «добровольческой», «белой армии», в «армии освобождения Деникина!), чем тех, которые именовались служителями культа… Случаи же участия были больше по принуждению…
Эта, «трансцендентальная политика» православной церкви, думается, еще не совсем изучена; не нашла себе освещения. Видимо, будучи «государством в государстве», православная церковь не совсем была «идеологией самодержавия» – как это принято считать. Равно, как впадая в эгоизм и корысть, плохо осуществляла, сведя до ритуала, и свои задачи нравственного и духовного служения.
Думается, можно оставаться атеистом, объективно сознавать реакционную роль религии, но все же широко и всесторонне разобраться в роли ее, в частности православия, в эпоху революционного преображения России. Интерес здесь далеко не чисто доктринальный, здесь ключ к многим познаниям о духе жизни многих поколений наших предков. Объективной истории церкви – в истории народа – еще нет!
При этом, наверно, не должно забывать, например, и то, что, скажем, священнослужители корнями уходили не в помещичье-дворянский, эксплуататорский класс, а в тот же народ, пока сами не стали сословием, пусть и промежуточным, и замкнутым. И если «ритуальный бог» был для дворян необременительным дополнением к их «просвещению», то для трудового, по преимуществу крестьянского, люда, церковь весьма сложно сопрягалась со всей жизнью его, со всем глубинным опытом труда, морали и нравственности, со всем духом жизни.
«Христос» (или «Бог») в устах барина был недокучливой обрядовостью, в устах попа – обязательством для паствы, наконец, в устах труженика-крестьянина – был совестью и нравственностью духовной заповедью предков о человеколюбивых основах жизни в мире, любви, добре. А с этим нельзя не посчитаться, нельзя это предать забвению…
Концентрические круги?..
Классика, видать, возможна у каждого народа – лишь одна единственная. Век классики. Эпоха классики. И все – необратимо! Как одна юность, как одна – самая первая – любовь…
От чего зависит все же эта единственность? Условия общественного устройства? Строгость или либерализм в обществе? Соотношение «идеального» и «материального» воодушевления и деловитости в обществе? Уровень образования и степень уважения к слову, его авторитетности?..
Все-все это, разумеется, важно, но, видать, здесь еще важно единственное состояние души общества, народа. Состояние его «тайной свободы», – как у Пушкина где-то сказано! «Тайная свобода» творца и общества одновременно… То есть, речь не просто о некоем редкостном состоянии вдохновенности, и, стало быть, творческой плодовитости литературы (ее «Болдинской осени»). Речь именно о том единственном состоянии общества и его писателей, которые в единстве и рождают: «тайную свободу», которая (Блок об этом подробно говорит в статье «О назначении поэта») вовсе не то, что вообще – свобода…
Итак, одна-единственная классика у каждого народа? А потом – как бы сплошные концентрические расходящиеся круги вторичности?..
Эссеистика прозы
Одна из причин отставания современной нашей (думается, и не только нашей, западной, вероятно, тоже) литературы – помимо всех прочих сложных причин в наше сложнейшее время – заключается в том, что писателями утрачена духовная вера в пути к лучшему. Ведь прежде чем заговорили политэкономисты об альтернативной классовости мира, о неотвратимости его революционного преображения, литература, затем во весь голос – классика говорила о бездуховности антагонизма между богатством и бедностью! Каждый писатель так или иначе – если он только не смотрел на литературу как на ремесло – следовал завету Пушкина и – «милость к падшим призвал»! Это была страстная и нетерпеливая вера – устроить немедленно мир лучше, справедливей, на добре и человечности, в возможность устроения такого мира! Люди были либо «падшими» – либо те, к которым надо было взывать «о милости к падшим». Это определяло и ясность читательского облика. Читатель – тот или другой – был для писателя добрым знакомым. По преимуществу это был «просвещенный человек», «интеллигент».
Ныне – все «просвещены» (легко счесть всех – интеллигентами, что подчас и делает статистика, оперируя «цифрами» и «процентами»), но численно выросший – до десятков миллионов! – читатель стал резко дифференцирован в своих читательских вкусах и требованиях.
Общим все же здесь – «деловитое отношение» к книге! Он все меньше ждет от нее досугопровождения, развлечения. Он ждет – старых, а то и вовсе прямых – суждений о человеке, о жизни, об обществе. Читатель стал строже, практичней, он почти не приемлет сюжетной беллетристики! Он ждет мыслей и мыслей. Тех самых, которые еще Пушкин определил для прозы.
Но если уж – «сюжет» – так детектив, так фантастику! Покажи, мол, насколько работает у тебя выдумка, фантазия, покажи свое искусство выдумщика, если уж – «сюжет»!
Между тем, читателя то и дело угощают романами, где главное не мысли, а сюжет, беллетристика, описательность!
Думается, в этом же причина популярности Астафьева, у которого главное – опыт бывалого человека, эссеизм, личное отношение к действительности, а сюжет как-то пятое, а то и десятое… По сути Астафьев еще «не определен» в жанре, потому что меньше всего думает о нем, потому что как писатель менее всего в литературной традиции. Он и сам затруднится, пожалуй, точно определить жанр многих вещей своих, размыв границы жанра между повестью и романом, очерком и рассказом, миниатюрой и зарисовкой… Он писатель весь из опыта – который во многом и опыт современника – он пишет «безжанрово», а, если угодно, «всежанрово»!..
В самом же общем смысле он – редкостное соединение прозаика, поэта, эссеиста. И никакой заданности, все у него органично, все живое, и пусть критики чешут затылки – «куда что определить»!.. Почему-то думается, что так концентрированно, внежанрово-всежанрово стал бы со временем писать и Шукшин, которого никак не исчерпывали рассказы и сценарии. Пожалуй, даже можно было ждать рождения «другого Шукшина» – уже совершенно «нелитературного»…
Так, в перспективе, растущий опыт – как писателя, так и читателя – все больше заставляют уходить прозу от ее привычных жанрово-сюжетных форм. Все больше ждет читатель концентрированно-жизненной, а не отвлеченно-литературной художественности от прозы. Поэтому, видать, она все чаще исповедально-эссеистская, и как таковая наиболее читаемая. Не в этом ли причина популярности, помимо Астафьева, прозы Белова, Лихоносова?
Памятник
Есть в поэзии, по меньшей мере, три тайны: темы и содержания, языка и стилистики, личности поэта и его сокровенного мира. И ест, по меньшей мере, три имитации этих тайн…
Поэтому требуется большая искушенность, чтоб суметь отличить тайну от ее имитации, искренность от выделки, исповедальность от позы. И в сущности это все имеют в виду, говоря о поэте, о его стихах столь необязывающим ни к чему словами: «нравится» – или – «не нравится»…
Дар понимания поэзии такой же дар – как, скажем, сам дар поэта! В этом даре понимания уже свои есть лики – и свои маски!.. И над бездной озарений-откровений стоит сам поэт.
Может тем и обусловлено его бессмертие, что слово его – столь полномочно представляющее его личность, его душу, его, наконец, человеческую сущность, живет в потомках, точно плотина, сдерживая накаты, то тихие, то штормовые: «нравится» – «не нравится». Все преходяще – перед вечностью!.. Поистине – «нерукотворный памятник»!
«Мяу»
Когда-то, в пятидесятых, наша литература и искусство страдали от «бесконфликтности», от «конъюнктурности», от «внутреннего редактора»… Иными словами, не хватало им, мягко выражаясь, смелости. Литература шла на поводу у газетной передовицы, равно как она сама, передовица, следовала последнему докладу очередного «вождя»… В докладе призывались Щедрины и Гоголи – писатели между собой шутили: «Щедрины и Гоголи – те, чтоб нас не трогали!» И разила наповал даже полуправду критическая дубина…
Но где же она ныне большая, выстраданная годами, народная правда в литературе и искусстве? Ведь дожили мы до перестройки и гласности – эти слова ныне знают даже те иностранцы, которые с трудом выговаривают само слово – Россия. Отвыкли от правды? Разучились искать? Уже сам читатель охладел к ней, пробавляясь фантастикой и детективами? Новые поколения пошли читательские, которые уже ничего не ждут вообще от литературы (и искусства)?
Был когда-то, впрочем, не так уж давно, фильм Герасимова «Журналист». Фильм, в котором главное – зрелищность. «С позиций нашего журналиста» – и во имя «работы нашего журналиста за рубежом» – и широко показан этот «зарубеж»… Как говорится, и на том спасибо… Мы вспомнили фильм потому, что там есть место, которое, на наш взгляд, удачный пример сказанному. Иностранные журналисты, гуртом навалились на нашего (его играет сам Герасимов) с вопросами по поводу, так сказать, «негативных сторон нашей действительности». Он отбивается, как уж умеет… Наконец он разводит руками: «Я как котенок… Больше чем «мяу!» ничего не могу сказать!»
Иными словами – слукавил. В зале понимающе смеются….
Сейчас, в эпоху перестройки жизни, гласности, литературе и искусству, можно бы наконец перестать чувствовать себя таким котенком, способным во всех случаях – лишь на «мяу!» Это уже даже не смешно…
Неосуществленные издания
Если бы наш издательский консерватизм не был столь необорим, можно бы предпринять ряд интересных изданий. Например, наряду с теми антологиями поэзии, которые издаются время от времени – можно бы (и следовало бы!) узнать, например, «Читательскую антологию поэзии». Из неохватного (или охватного разве для миллионов читателей) числа поэтических сборников можно бы конкурсно, скажем, по читательским письмам, издать такую антологию – из единственного стихотворения (одной книги – или всех книг поэта).
Так бы, на высшей мерке, предстал бы читательский вкус.
Можно издать и «Поэтическую антологию». То есть, тоже из единственных стихотворений, но уже представленных поэтами. Сопоставление таких двух антологий – могли бы родить интересный разговор о поэзии вообще, о критериях художественности, мерилах и оценках, об эстетической стороне, как творчества – так и творческого чтения!.. И встречи, и диспуты, и споры!.. Это было бы – интересно.
Практика издательств («перспективный план», «план редподготовки», «план выпуска» – и т.д.) до того закоснела, что «межплановый срок изданий» длится от 3 до 5 лет и более. Все конъюнктурные за это время превратности лишь усугубляют косность издательской практики. Авторская инициатива все больше и больше отмирает. Редакторы выдумывают «серии», «серийные переиздания», а то и вовсе – «серость»…
Зарплата идет («оклад по штатному расписанию»). Премии (квартальные, по соцсоревнованию, по присуждению переходных знамен – и т.д.), прогрессивка, тринадцатая зарплата – все идет своим чередом. Редактор – не открыватель писателей, не инициатор-издатель…
Он – служащий. И если он не бюрократ – то лишь потому, что и вправду весь – «маленький человек», «подчиненный»…
Стежки-дорожки
Как освежающ, как отраден для души этот полусвет-полумрак, в который погружают нас иные слова! Бредешь сквозь знобящую чащу родственных слов, и все равно куда-то выбредаешь. Еще не дорога, а все же тропа – пусть и теряющаяся в сплетении других троп, сознаешь, что шли, брели другие до тебя по этим смысловым – бесконечным – тропкам-смыслам слов!..
– Следующая – станция «Нагатино»! – Едва сдвинулись, захлопнулись, стукнулись друг о дружку кассетные двери вагона метро, объявило радио пассажирам. Мне как раз на «Нагатино» выходить. Дремать уже некогда. А лучше встать перед своей станцией!
«Нагатино, Нагатино…» Странное название… Может, все было просто? Сказал какой-то вельможа, или вельможный иностранец: «нагадено» – и пошло название для села… Тем более, что село – Подмосковное, стало быть, не исконно-хлеборобское, наполуприслуживавшееся у столицы. Где уж здесь до опрятности дворов, улиц, все здесь – «перевалочное», «временное»; известное дело – челядь всегда неопрятна вне барской службы…
И еще слышится – «гать». Но и «гать» – и – «нагажено»: препятствия. Первое – физически претит (что уж за езда по гати!), второе – эстетически претит (душу воротит, когда вокруг нагажено…)
Может статься – «Нагатино» – от места, где водилось много гадов, то есть гадюк… Сперва было «Гадино», затем ездили «на Гадино» – и стало в итоге – «Нагатино»…
И в который раз убеждаешься в том, что слово (язык) – помимо всего прочего – самая надежная история. В слове дано воскреснуть целой картине былого! Пусть неоднозначной – некой мнемонически-многозначной картине, из тех, в которых подчас находишь не то, что ищешь, нечто другое, но обязательно – что важно – находишь!.. Своеобразная многозначная археология языка.
О чем-то несбывшемся, призрачном, державшем в обмане – мы говорим: «мираж». Вроде бы принято считать, что слово – книжное, красивое.
В современных словарях слово обозначено как французское. Между тем у Даля не найдем ссылку на французское происхождение! Кому же верить?
Думается, тут Даль ближе к истине. Если «мир» – как в смысле вселенной, так в смысле мира-согласия – русское слово, если русское слово «миро», то есть благовоние, почему же «мираж» не может быть – тоже русским словом?
Ведь мираж (морок, марево) создавал – особенно в песчаных пустынях – целый призрачный, обманный мир («мир аж!»).
Затем, просто ли случайными синонимами – мир-вселенная – и – мир-согласие? Думается, нет здесь случайности. Без мира-согласия, мира-дружелюбия, мира-приязни – никогда бы человеку не дано бы познать и мир-вселенную! Он – в условиях немира, вражды, злокозненности и опасностей – не смел бы и пытаться познать этот огромный и любопытный мир-вселенную!
«Миру – мир!» – стало быть, звучало уже с тех стародавних времен, когда только-только и помнит себя человек. И всегда говорил он, войдя в дом к людям: «Мир дому вашему!» То есть, человек пришел из мира, пришел с миром – он достоин, чтоб и сам был так принят!
Логика опечаток
Ошибки – поучительны. И даже более того – «на ошибках учатся»… Но все же – не столько на них учатся, сколько стараются их избегать, предотвратить. Исключить. Доблесть в безошибочности! Между тем – неошибающихся людей нет…
Логикой ошибок занимаются лишь по досадной необходимости. Люди относятся к жизни как к диктанту. Чем меньше ошибок – тем выше отметка!
Есть ошибки – преступные, есть ошибки неизбежные, есть даже оговоренное право на ошибку – во имя отваги, эксперимента, поиска творческого прорыва вперед. Ошибка ошибке рознь…
Но хочу сказать о конкретной форме ошибок. Их своеобразной логике. Даже психологии. Я говорю про – опечатки в рукописи! То есть, о тех опечатках, которые допускают машинистки при переписке рукописей на машинке. О курьезах и нелепостях, подчас анекдотических, о словах-монстрах – говорить не стоит. Интересно здесь то рассеянное словотворчество, которое обнаруживаешь в рукописи. Ведь оно не совсем бездумно свершается. Машинистка, не разобрав верно какое-нибудь наше слово, ставит здесь свое, полагая, что верно прочла текст. Чаще всего это некий двойник нашему слову – даже число букв совпадает. Оно подчас ассонансно рифмуется с нашим словом. Оно по многим свойствам любопытно – потому что, повторяем, родилось все же небездумно. На своеобразном «вдохновении машинописи», за рекордное время, в ритме работы машинки! Здесь некая ассоциация, даже рифмовка подчас… Тут участвуют стихия языка, эвристичность машинистки, поставленной в особые условия: необходимости быстрой, в ритме работы, разгадки слова, его смысла, его связи со смыслом соседних слов!
Помнится, в Литинституте Евгений Винокуров показывал нам всем, студентам, как машинистка ему «гениально переврала одно слово»! Он потом печатал стихи с этой «гениальной ошибкой» машинистки. Он потом писал где-то об этом случае. В чем же заключалась «гениальная опечатка» – теперь уже не припомню…
А вот на столе передо мной страницы моей рукописи. Нет, это не стихи: небольшое эссе о Власе Дорошевиче.
«Сколько искренней опечаленности встречаем посреди самого искрометного юмора Дорошевича! Он пишет, например:
«И сама жизнь наша превратилась в один сплошной анекдот.
Нельзя сказать даже, чтоб очень приличный.
Муза истории густо покраснеет, рассказывая его вашим подонкам»».
Что это еще за «подонки» – которым муза – густо покраснев – расскажет анекдот, в который превратилась жизнь? «Потомки» названы «подонками»? За что к ним, еще неповинным ни в каких прегрешениях, такое – «априорное» или «эвентуальное» неуважение? И не привычней ли возлагать на потомков все наши надежды, все исполнения их? «Уважаемые товарищи-потомки!» – обращается к нам классика…
Неужели я это написал?.. И я достаю из «макулатуры» свою чернильную рукопись. Никаких – «подонков»! У меня – «потомков» – и только. Это их так апокалиптически «провидела» моя машинистка!
Еще никому, самому мрачному пророку, не пришло в голову назвать «потомков» – «подонками»! Ни один «исторический пессимизм» до этого не додумался!
Вот на что способна «эвристичность» машинистки! А взять и оставить опечатку… То-то потешились бы читатели (а, может, и критики). То есть – те самые: потомки! Достало бы им чувства юмора?..
