Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
– Так уж принято у нас… И любовь впрягаем в производительность труда… Делаем из нее – «производительную силу общества»!.. В итоге – все насмарку. Но упорно продолжаем. Скажем, она его не любит, из отчаянья, что ли, стал передовиком производства, она его полюбила! В книге, на экране, в театре! Художники! Воспитатели!..
– Сорная трава подделывается под злак – под хлеб… Но не о них говорим! Противно… А почему Пушкин, твердя на смертном одре: «она – невинная»! все же вышел на дуэль? Семейная честь?..
– И она тоже. Но главное не это! Вся чернь – общественная, политическая, дипломатическая, то есть царь и весь большой свет, не только втянули поэта в свои ядовитые сети, не только затравили и погубили – им еще нужно было убить в потомках его слово, идеал и дух его! И Пушкина – любовь была неотделима от поэзии, поэзия от свободы, свобода от России, от мысли, творчества: жизни! Оклеветав любовь поэта – они хотели все идеалы поэзии уничтожить! Пушкин тоже говорил о семейной чести – а в сущности – вот что он защищал на дуэли! Всю волну яда, которую чернь накатывала на идеалы поэзии, Пушкин своим выстрелом заставил откатиться вспять! И они поныне сияют нам в первозданной чистоте! Огромный духовный подвиг и в дуэли Пушкина! Иначе все было бы… «словесностью», «литераторством» – а не духовным служением народу! Это надо почувствовать. Нелегко, а надо… Своей смертью Пушкин соединил свое слово с вечной жизнью. Как бы окончательно убедил – даже самых неверующих – ведь дрогнули вся чернь, и сам царь, и анчарный свет! – что слово поэзии и жизнь: единосущны! И литература – после Пушкина – уже не вправе стала быть иной! Стало совершенно ясно – вот художник и его народное служение словом – а вот беллетрист, литератор, стихотворец, сделавший ли литературу средством существования! Смысл дуэли Пушкина – то же продолжение любви-жизни-творчества! Мы уже много в ней поняли – еще много остается понять. Но и сказав – «тебя я понимаю» – разве это будет исчерпывающим пониманием? Вот тебе еще одна единосущность поэзии и любви! Чернь хотела принизить поэзию до быта – Пушкин и быт, ту «семейную честь», дуэль, поднял до духовности поэзии!
И чернь дрогнула – и всегда будет содрогаться перед словом, перед именем, перед жизнью и смертью Пушкина! Чувствуешь – каков здесь могучий и бессмертный дух?
– Тогда, может, верней сказать: «тебя я принимаю»?
– В смысле – иду навстречу! Следую за тобой!
Живое наследие
Живое чувство времени минувшей эпохи, видно, нам дано в ощущение лишь посредством живых художественных образов того времени… И пусть оно отражается в них по-разному – ведь и люди разные – характеры и интересы, убеждения и поступки, взгляды на жизнь и людей, социально-сословная принадлежность и личные свойства ума и души и т.д. – но именно это разное отражение в людях, точно спектр, собранный линзой воедино, в один белый луч, дает нам единое чувство о едином времени.
В сущности, литература и есть такой «способ» отражения времени в героях, их связях и коллизиях, время по сути есть всегда подлинный главный герой литературы. Если мертвы герои, мертво и время, и наоборот. Они дают жизнь друг другу, едино их кровообращение.
Вот почему «Герой нашего времени» воспринимается, прежде всего, как роман не о жизни офицера на его кавказской службе, не о его любовных приключениях, не о дружбе-вражде с другим офицером, кончающейся враждой, дуэлью и смертью одного из них, а прежде всего, как роман о времени, в котором оно и главный герой!.. Это время, когда мысли, тем более о свободе, надо было держать взаперти, продолжать существование, сжав зубы, сам дух жизни был таков, в гневном молчании одних, лучших людей, в безнадежности других, когда потерпевшие поражение республиканцы-декабристы были в каторжных цепях, Пушкин был убит, Лермонтов в ссылке, Чаадаев объявлен сошедшим с ума… Зато –в это же время – какую свободу обрело все пошлое, лукавое, подлое, какой ему открылся простор для проявления себя! Люди с такими свойствами себя почувствовали героями времени. Печорин скорей всего – некий антигерой… Даже в единой, казалось бы, офицерской среде – время последекабрьской реакции сработало подобно мощному разлагающему, разобщающему всех и вся реактору (говоря современно)! Печорин не похож, нисколько, ни в чем, на Грушницкого, этот, в свой черед, мечется между Печориным и капитаном Вулем, будучи непохож ни на того, ни на другого, сам капитан Вуль, невежественный и грубый интриган, опять же на них непохож, словно раз и навсегда уверовав лишь в одну подлость…
Лермонтов гениально «раскладывает» художническим анализом, кажущееся единым, время – надеясь, что зрелый читатель сумеет все воссоединить – из чувств и мыслей, устремлений и поступков героев – в единый чувственный образ времени! Он о нем не говорит, он словно озабочен одним, чтоб поверили в жизненность героев, главным образом Печорина – на деле же, читатель обязан быть проницательней николаевской цензуры, читать между строк, угадывать подлинные мысли автора «Героя Нашего Времени». Лермонтов в предисловии отчитал современного читателя за его наивность и «провинциальность» – тем более не подобает, уже в наше время, все еще быть в чем-то такими – нам!.. Это недостойно было бы, наконец, памяти гениального автора, сказавшего: «Видно, Русь, так уж сотворена, что всё в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегает упрека в покушении на оскорбление личности! Герой Нашего Времени… портрет, составленный из пороков всего нашего поколения (читай – «времени»! – Прим. А. Л.)».
Как видим, у Лермонтова в предисловии к роману по меньшей мере две важные задачи. Во-первых, усыпить бдительность цензуры и официально-реакционной критики, то объясняя роман как правомерное литературное явление, в ряду с другими, то даже представляя роман как результат чуть ли ни досужего литераторства: «Ему (автору – Прим. А. Л.) просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал». Во-вторых – впрочем, в предисловии это главная забота – дать понять читателю (предупрежденному в том, что роман надо читать по-новому, без «провинциализма» и наивности, главное, читать именно между строк), что в романе есть и такое, о чем автору хотелось бы сказать полнее, подробнее, но лишен к этому возможности. То есть, Лермонтов надеется, что читатель примет роман именно как произведение о последекабрьском времени, о его ничтожном содержании и наполнении, когда даже умнейшие и лучшие люди, такие натуры, как Печорин опускаются до любовных интриг, бретерства, и все от чувства бесцельности своей и общей жизни!.. Печорин подчеркнуто предстает в романе без предыстории. Это похоже на романтичность, на демонизм, на тайну. Но несколько, как бы вскользь брошенных фраз (например, – «Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде…»), говорят о том, что скорей всего Печорин такой же ссыльный на Кавказ офицер, как сам его автор! Роман поняли верно не только передовые читатели – в том числе, и в первый черед, – Белинский и Герцен. Его поняли и царь, и официальные критики.
Помимо всего прочего – «Герой Нашего Времени» (ведь неспроста так пишет, прописными буквами, название романа Лермонтов!) прекрасная школа: как для зрелого чтения, так и для художественной свободы писательской в любых сложных обстоятельствах любого времени… Замалчивание своего времени – будто бы из внешних обстоятельств этого времени, непоспешествующих творчеству, говорит лишь о низком гражданственно-творческом потенциале художника! Наконец, «Герой Нашего Времени» – учит и доверию к читателю. Сквозь все сложности, поверх их, – между художником и его читателем всегда найдется почва для взаимопонимания! По одним подчас намекам, даже по одному тому, что умалчивает автор, читатель все понимает как должно… его героем. Точнее говоря, между лирическим героем стихотворения (минутное или кратковременное состояние самого поэта) и героем романа. Всего лишь связующая нить – не более, потому что искать поэта в его созданиях можно всегда лишь отчасти. И эта часть и означает всего – героя. Но никак не наоборот! Мир Лермонтова, надежды и идеалы, философия и духовная основа бытия – беспредельны.
«О Лермонтове еще почти нет слов – молчание и молчание. … Почвы для исследования Лермонтова нет – биография нищенская. Остается «провидеть» Лермонтова. Но еще лик его темен, отдален и жуток. Хочется бесконечного беспристрастия, пусть умных и тонких, но бесплодных догадок, чтобы не «потревожить милый прах»».
Это писал еще молодой тогда Блок-символист. Но, думается, и зрелый Блок, поры революции и «Двенадцати», вряд ли отрекся бы от приведенных слов о Лермонтове, разве что сказанное облеклось бы в менее отвлеченные – менее «символистские» – слова. Мысль же осталась бы та же. То есть, Блок за уважительное отношение к памяти поэта. Даже к чувству тайны, связанной с ним. Блок за отношение к поэту, как явлению поэзии, где – всё – «езда в незнаемое». «Бесплотность догадок» и означает такое чувство беспредельности мира Лермонтова! Иными словами – поэт против «законченности и заприходованности» литературоведения, одномерности упрощений…
Мы видим, что и роману присущи те же сложные данности, что и его создателю… Тайна и здесь благодатна, если только идет вширь – в смысле соотносительности с действительностью – если не закончена… «надлежащими подписями» и «резолюцией – «Утверждаю»…
Ничего нельзя таким образом сдать в архив из гениального – страдальчески-озаренного – творчества Поэта!
Страница романа
Поединок между Печориным и Грушницким, который развязал долгий, перед этим, их психологический поединок – схватка двух характеров, на гребне дворянско-офицерской чести, любовного треугольника… Об этом написано много, еще немало будет написано. Тем более, что здесь – незадано, наверно – гениально провидены Лермонтовым и обстоятельства собственной дуэли, перипетии ее, которые и кончились смертью поэта.
Мы так увлечены главными героями, их отношениями, которые привели к дуэльной развязке, так увлечены художнической мыслью автора «Княжны Мери», что не замечаем чисто житейских, простых, сюжетных, что ли, причин этого поединка. Ведь строго говоря, главный психологический поединок – Печорин-Грушницкий – значительно заслонил собой второй психологический поединок Печорин-княжна Мери! Печорин сам пытается объяснить себе – зачем ему Мери, которую он не любит? Зачем ему победа над ее сердцем, которая не польстит и его мужскому тщеславию?.. И он приходит к выводу, что все дело в его «скуке», в желании «разогреть кровь»…
Но, думается, Печорин не совсем прав в этом самообъяснении. Он говорит о себе: «Одно мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь».
Вот этой готовности подпасть под его власть он не встретил в княжне Мери – это его и удивляет, и задорит… Он вступает – почти из одного инстинкта – в поединок с княжной! И одерживает победу, которая его не радует, но ему необходима. Он слышит «люблю» – и отвечает – «не люблю»… И, думается, не потому, что любит Веру. «Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!».
Характер в женщине претит Печорину – и он ополчается на него! И услышав от Мери – «люблю» – он знает, что это не устраняет ее характер. Более того – личность. Увы, приходится «объективно», может, «помимо воли автора», констатировать, что Мери – и характер, и личность! В отличие от Грушницкого с характером внешним, показушным, из «воспитания» и «среды», с нулевой личностью, вакуум которой так быстро стало заполнять: зло… Грушницкий, в силу этой нулевой личности, которая, однако, себя сознает целой величиной, ничего не взял у Печорина за время их дружбы, так быстро перенимает все подлое из офицерской среды, а именно от группы капитана Вуля. Офицеры, окружающие капитана, ненавидят Печорина – будто бы за гордыню и аристократизм, а в действительности за ум и независимый нрав, за чувство достоинства и острое сознание своей человеческой личности…
Княжна Мери по существу во многом похожа характером на Печорина. Она проницательна, читает в сердце человеческом, она прямодушна и независима, презирает общее мнение людей, понимает что любовь – высшая ценность в жизни, лишена чопорности и жеманства, в ней меньше всего от «петербуржской барышни»… Будь она мужчиной – Печорин, который в ней слишком чувствует «женщину с характером», может, наконец, обрел бы друга. Но этот «поединок» Печорина и Мери идет лишь по линии мужчина-женщина. Дружба «по линии» человек-человек, тем более личность-личность, не состоялась. Слишком время и воспитание тогда заботилось о «дифференциации пола». Человек и личность его заслонялось – либо «мужчиной», либо «женщиной»! В сущности, княжна Мери, рано созревшее явление для своего времени – равно как и Печорин. И оба обречены на одиночество!.. Как, по другими причинам, Онегин и Таня.
Странно, что все толки о «Герое нашего времени» главным образом сводятся к анализу отношений Печорина-Грушницкого, главных мужских образов, женские же образы отодвигаются на роль фона, сопровождения, окружения… Между тем княжна Мери не просто заглавное название, она по праву и главный герой этой части романа, к которой все остальные – лишь подступы, антураж, пусть и идейно-художественно необходимый для постижения сложной натуры – героя времени, человека последекабрьского безвременья, дарование, ум и энергия которого лишены достойной цели служения…
В сущности, в романе – к развязке можно прийти и из другой точки отсчета. Гордая Мери (не богатством, не княжеским титулом, даже не женской красотой горда она! Именно предметом ее гордости – ее независимая личность, которая потянулась к личности Печорина, первой по-женски проницательно ее почувствовав в нем!) – будто бы на балу она толкнула какую-то «толстую даму» (у автора даже нет имени для нее! Равно, как для «толстого капитана», хотя он играет важную роль в сюжете!), не нашла при этом нужным извиниться…
– Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет… И чем он гордится? Уж ее надо бы проучить…
– За этим дело не станет! – отвечал услужливый капитан и отправился в другую комнату.
Безымянная «толстая дама» Лермонтовым «исчерпывающе» обрисована.
«Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи – счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром». Что и говорить – эта «Марьяалексеевна» – вся тут. Она недаром с таким сарказмом, сдержанным, впрочем, описана автором. Она ведь тот камень – который является причиной горного обвала! По сути в романе не один заговор, а целых два. Один – против Печорина, другой – против княжны Мери! И оба заговора со стороны одних и тех же людей. «Толстая дама» (с бородавками – некое подобие большой жабы!) начала, «толстый капитан» продолжил – на балу он пытается скомпрометировать княжну Лиговскую, подослав какого-то пьянчужку, чтоб тот ее пригласил на мазурку. Затем организует, с участием Грушницкого «ночной дозор», слежку за домом Лиговских, где и «выслежен» Печорин, будто бы лазавший ночью из окна княжны…
Чем это кончилось – всем известно из сюжета… «Толстой даме» – княжна, видать, что бельмо на глазу. Она молода, хороша, богата. «Толстая дама» снедаема, наверно, завистью к княжне. И даже, возможно, вся история про «толкнула» и «лорнет» ею сочинена. Так роится, переливается, закипает это болото порочности, ничтожности, пошлости… Вот почему так тоскливо в обществе этом Печорину. Офицеры, молодые люди, свободные в это время от войны, по сути воюют друг с другом. Поединки гордыни, амбиций, самолюбий – все это называется «благородством», «честью», «достоинством»… И все противопоставлено личности Печорина! Противопоставлено личности Мери! Наконец, и они противопоставлены друг другу! Таково общество эгоизма, лукавства, пустоты и ничтожества… В сущности, уже тем, что Мери быстро прозревает Грушницкого, отвергает его ухаживание – не только акт зрелой женской личности, но и своеобразный вызов тому же обществу, которому бросает вызов и Печорин, выходя на дуэль с Грушницким, раскрывая подлые преддуэльные козни с незаряженным пистолетом…
Образ Мери – значительней того места, которое обычно отводится ей в любовном треугольнике, как женщине, связующей и приводящей в «движение» треугольник. Уже одним тем, что княжна Мери первая признается в любви – свидетельство и незаурядности ее, и тому, что она намного опередила свое время и окружение. Можно с уверенностью сказать, что и такой, недооцененной критикой, она, наряду с пушкинскими женскими образами, послужила началом новых потом женских образов в литературе. Хотя и здесь, как вообще в литературном процессе, нет обязательно законченной прямолинейной поступательности… Подобно речному потоку, здесь есть и стержневые течения, и некие даже возвращения, что обусловлено и рельефом русла, и характером берегов!..
Печорин – личность демоническая. Не найдя вне своего окружения цели служения, он ее заменяет для себя войной с пошлостью, олицетворенных в «толстом капитане», «в толстой даме», в Грушницком, в причисленной к их лику княжне Мери, которая «мужскому демонизму» Печорина кажется зауряд-женщиной, охотницей за женихами. Печорин слишком знает женщин-рабынь любви, чтоб не заметить, что княжна Мери не создана для рабства в любви… Печорин даже пытается создать законченную теорию для своего демонизма. Есть такая целая страница, которую Печорин (автор) считает вроде бы к роману не относящуюся. «Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для себя, и, следственно, все, что я в него брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием». Печорин рассуждает о любви, но ставит ее в один ряд с такими категориями как гордость, власть, зло, добро, идеи, самопознание. Именно в этой тираде те несколько важных намеков, которые и не знаешь к кому они больше относятся – к автору, или к его герою? Например: «Честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти»…
Но Печорин – не поэт, лишь его одного, не автора, могут занимать коллизии честолюбия и власти!..
Демонизм, впрочем, понятие устаревшее. Не правомерней ли сказать, что Печорин мстит современному обществу за то, что оно не дает возможности приложить на общую пользу свои недюжинные силы?.. Но это похоже на правду. «Если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума…».
Итак, Печорин (и его создатель) только для виду отмахиваются от этой страницы! В ней идея романа, параллельно своему непосредственному – художественному – воплощению, сформулирована языком логики, языком философа и социолога! Тут сам по себе глубокий смысл заглублен и необходимостью цензурной неуязвимости. У Печорина накопилось много идей, но все они заперты временем. «Зло порождает зло» – то есть социальное зло причина тому злу, которое вершит Печорин! В самом деле, – в чем повинна княжна Мери? Такой уж злодей Грушницкий, который из слабодушия, из нулевого уровня личности начинает «как все» с «формы», начинает врать «как все», доходит до подлости «как все»?.. Перед ним, Печориным, тот же неширокий выбор умереть от неистраченных сил или сойти с ума… Но он еще не умер, не сошел с ума – и, «душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно». Так, «страдая и наслаждаясь», живет скептик Вернер, который видит в Печорине некое свое повторение, который живет одним убеждением, что когда-нибудь умрет. «Страдая и наслаждаясь… убеждается в том, что так должно»… Иными словами, общество, которое зиждется на эгоизме и зле не может не родить таких людей, каких видим в романе. Как ни разительны их отличия – из личных черт характера – главное: эгоизм и зло, отчуждение и зло, бесцельность и тщета – и зло. «Так должно!».
И очень жаль, что критики поверили автору – дескать, страница эта чисто «дневниковая» («журнальная»), к роману не относящаяся! То есть, и критики оказываются все теми же незрелыми читателями, о которых Лермонтов говорит в предисловии, как о публике, которая все еще «молода и простодушна… не чувствует иронии… она просто дурно воспитана». В литературном смысле!
Между тем уже одна эта страница, где автор – будто бы! – «отвлекся от своего предмета», могла послужить во многом исходной для художнических замыслов многих писателей, как современников Лермонтова, так и в будущем. Но явственней всего представляется нам эта проекция в романах Тургенева… До сих пор, насколько нам помнится, исследователи не удосужились найти общие, пусть историко-литературные, точки прикосновения между «отвлеченным» Печориным и «практичным» Базаровым! Между дуэлью Печорин-Грушницкий и дуэлью Базаров-Кирсанов, между любовными треугольниками и прочими перипетиями двух классических романов… Ведь для своего времени деятельный рационалист Базаров (некий эксцесс печоринский!) столь же типичный герой – как Печорин для своего….
И хотя у Базарова уже вроде бы есть цель служения – ведь и он философствует, ведь и он сомневается в глубине души, ведь и он с виду такой цельный на деле и уязвим перед жизнью со всеми своими теориями!.. Вроде бы изменилась эпоха, изменились герои в литературе – но жизнь все еще зиждется на тех же устоях эгоизма… И стало быть «зло рождает зло». И все так же остается проблема: «Если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви»!
И все же, роковое в своей запоздалости, взаимное, пусть и не осуществившееся, чувство любви разночинца и лекаря Базарова – и помещицы, прекрасной молодой вдовы Одинцовой – огромный, уповающий шаг вперед в развитии общества, в стремлении человека – не к «удовольствию мучить другого» – к гармоничным отношениям к обществу, главное, в стремлении к счастью…
«…Не люблю женщин с характером: их ли это дело», – говорит Печорин. Он, видать, полагает, что любимая им Вера, рискующая из любви и своей светской, и супружеской репутацией, воплощение бесхарактерности! Похоже, что великий знаток женщин Печорин подчас бывает здесь и в великом заблуждении. И не «характером» претит Мери Печорину – а, похоже, скорей всего своей смелостью и независимостью! Татьяна и Онегин, Печорин и Мери, Одинцова и Базаров, Верочка и Волохов – всюду видим мы насколько, увы, женщины не просто смелей и прямодушней в любви, нежели мужчины, при всей их просвещенности и многоопытности, женщины к тому же куда решительней освобождаются здесь от предрассудков и пут, общественно-сословного ли, или семейно-укладного толка!
А Катерина в «Грозе»? Настасья Филипповна в «Идиоте»? Анна в «Анне Карениной»? Сколько прекрасных страниц написано о женщинах из нашей классики – но все ли сказано о их истинном величии душевном, их смелости и естественности, их самоотречении и подвиге – когда речь о любви, ее неизмеримой жизненной ценности?
Один из многих уроков нашей классики – женщины в любви – всегда с «характером», всегда «их это дело», вопреки суждению Печорина!
