Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Реплика
Да что же творится с литературой?.. «Если нас что-то и погубит, то это будет бюрократия», – писал Ленин. Засилье бюрократии в литературе – неописуемое! Хоть в газете, хоть в журнале, хоть, наконец, в издательстве – над каждой строкой писателя десятки «мнений-суждений» неписателей, которые называются самыми разными именами, но из-за некомпетентности и равнодушия, текучки и конъюнктуры, субординации и перестраховки ни за что строку в печать не пускают! Нигде, пожалуй, такого засилья бюрократии, нетворческой иерархии и заговорщической корпоративности нет как над писателем и его словом!.. Да что там, они сами изображают писателей: печатаются!
Ведь не метафорично – действительно негде писателю строку напечатать!.. Печатаются одни лишь… литературную власть предержащие… Никто не ждет слова правды. Талант художника утратил значение. Спасение литературы – спасение духа жизни!
Пусть эта реплика моя (если все же ей удастся пробиться в печать) явится моей последней данью столь справедливому и насущному партийному призыву – к гласности!..
Лейтзвук
Подобно лейтмотиву в песенной мелодии – есть и в стихотворении, если только оно состоялось как живое музыкальное произведение, свой лейтзвук, в котором наиболее четко слышно единое сердцебиение автора и его детища…
Сосульки с крыш как люстры в доме
Из дорогого хрусталя
И яркий блеск их на изломе
Кружит сиянье Февраля.
Главное – в смысловом ряду здесь – «сосульки», «люстры», «хрусталь», «блеск», «сиянье»… И во всех этих главных словах – слышен, светит, солирует и суфлирует чувству и все соединяет звук: «с»!
Строки из стихотворения Григория Корина, которые, как видим, вполне «полифоничные», и «многоголосые». И все же как явственно выделяется в нем звук «с»! Более того, сила звука этого преобладающа до конца шестистрофного стихотворения, хотя временами сила немного убывает, затем снова нарастает.
Такое редкое поддневье,
Так много всюду серебра,
Надраенного в зимнем небе,
В дороге, посреди двора.
Какой-то задушевной сокровенности достигают каждый раз слова с этим лейтзвуком! Достаточно в этой, например, строфе вслушаться в слова «всюду» и «посреди», в слова здесь – подголосные (солирует – на самой сильной позиции – слово «серебра»!).
День ослепительный и яркий
И сверху, снизу и с боков,
Как будто в свет электросварки
Ты погрузился без очков.
И как бы неосознанно звук владеет автором, его музыкальное наитие ведет за собой все – строя ритм, мелодию, всю форму и строки, и строфы, и стихотворения. Недаром звук «с» так властно представлен (и представляет) смысловую кульминацию этой строфы: «свет электросварки»!..
Автор, его сознательная работа, как бы начисто исчезают, подчиняясь задумчивому – лирическому очарованию мелодией. Словно автором стихотворение – не написано, услышано, даже подслушано, он всего лишь избран (кем? Природой? Жизнью? Вдохновением? Поэзией?..) посредником между явленой песней и нами – слушателями-читателями. И лишь последняя строфа – некая попытка осознать и оценить происходящее, выйти из-под власти наития, уже не пассивным посредником заявить о себе, об открывшемся душе явлении бытия. И понятно, что это «пробуждение» – уже активное, пафосное, рвущее лирическую медитацию своей логической конкретностью:
Пусть день один такой, не боле,
Нам за зиму явился всю, –
Ликуй, мой друг, ты видишь волю,
Ликуй, мой друг, не ты ль в раю!
Как многозначна здесь «воля» – но, главное, она единство творческой воли как природы, так и чуткой ее части: поэта. Немного усмешливо-ироничен (за неимением другого слова, равнозначного) «рай», который здесь и миф, и реальность. Недаром в предисловии к книге, откуда взяли мы стихотворение, Николай Панченко справедливо замечает (по поводу, правда, других слов – «муза», «богиня»: «Мягкий иронический ракурс все ставит в этих стихах – мифическое и земное – на свои места).
Так, к слову сказать, поэзия воскрешает для жизни словарь и обветшалый, и выброшенный… С таким словарем происходит нечто похожее с целыми литературно-поэтическими «школами» и «направлениями». О них в предисловии тоже сказано верно: «Символисты, футуристы, конструктивисты… Направления и группировки – это молодость. Они не выходят на последнюю прямую. Маски сбрасываются, и все, что не имело лица, исчезает».
И не талантом ли, собственно, зовем мы в поэзии это неисчезающее лицо?
Два поколения
Райкин-отец, Райкин-сын… Помимо всего прочего – перед нами два поколения в эстрадном искусстве; их «стыковка», преемственность и эстафета – и все равно – каждое поколение характерно своим, неповторяемым, необратимым…
Но выделяется главное: отец умел быть жизненно-разнообразным в своем внешнем однообразии; сын, наоборот, во всем разнообразии форм остается однообразным…
Иными словами, как всюду, так и здесь, в эстрадном искусстве: жизненность (содержание) рождает форму, в то время как форма, при всем своем разнообразии – не рождает жизненности. У отца была «житейская судьба» – до актерской судьбы, и, видимо, это главное. А вовсе не бесконечные сравнения, отвлеченные толки про «талант», споры о том, у кого его больше, кто «достиг», кто «не достиг»… Вряд ли Театр миниатюр (сына) достигнет и вправду той популярности, которую достиг он при отце. Профессионализм, художественность, репертуар – все это, видать, не сможет окупить отсутствие «житейской судьбы» у сына, ничего не успевшего познать из самой почвы жизни, сразу ставшего: актером.
Жизнь рождает искусство – но никак не наоборот…
«Когда народы, распри позабыв…»
Я не верю в мистическую предопределенность войны. Хронология войн мне ничего не доказывает. Уже почти полвека существует ядерное вооружение и человечество – но по меньшей мере – столь же далеко от применения его, сколь и от отказа от него. Хиросима и Нагасаки – некая запальчивость, инерция еще той, второй мировой…
Наоборот, думается, человечество, как никогда предстало перед необходимостью жить единой семьей народов. На пути к этому – барьеры государственностей, идеологий, границ и разноязычья… И, может статься, что ядерное вооружение здесь катализирует процесс. И даже сделает войну невозможной.
Другие проблемы переходят дорогу – неотложные, требующие решения. Нехватка, например, продовольствия, нехватка даже воздуха для дыхания!.. Много-много проблем.
Меня лично в первую голову волнует то, как будет решена (есть ли возможность решения) проблемы: демократия и личность… Если демократия не найдет способа сохранения условий возникновения и развития личности, она сама себя обречет этим на гибель. И ядерной бомбы не потребуется…
К слову сказать, сам факт появления в мире ядерного вооружения, не есть ли это уродливый компромисс между отступающей от творчества творческой личностью и отступающей от демократии – демократией?
Жанр
В конце концов – история есть некий набор сменяющихся жанров, предопределяющих для каждого его роль, при самой массовой, разумеется, роли – «толпы»… Лишь личности дано вырываться из законов жанра, из ансамбля посредственностей, покорно следующих своим ролям…
Так рождается новый жанр – и толпа рукоплещет его создателю!..
Строка
В знаменитом стихотворении Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка» самым эффектным всеми признана концовка:
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Между тем, концовка – некое самостоятельное стихотворение. «А если это так» – слабая логическая связка. Более того, концовка отличается от всего стихотворения, его «живописной описательности» – резкой рассудочностью, внезапным переходом художника в философа, непосредственного зрителя (созерцателя), наблюдавшего Некрасивую девочку, в отчужденно-парнассного моралиста… Разумеется, ни поэта, ни этот шедевр его мы не намерены принизить. Хочется лишь заметить, что «как принято» – и здесь сработало своей инерцией. Скажем, стихотворение можно бы закончить и без этой концовки, предел которой – заслоненные концовкой! – четыре прекрасных строки, тоже вполне заключающих мысль стихотворения.
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, –
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
«Младенческая грация души», – и сама по себе прекрасная строка (не лучшая ли в стихотворении – насколько, разумеется, позволено извлечение «строки-личности» из «ансамбля строк»!), и к тому же в ней – вся Некрасивая девочка!
Стихотворение можно бы кончить еще четырьмя строками выше – прекрасными, опять же, и сами по себе, и тоже содержащими главную мысль. И опять стихотворение было б завершено.
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И, наконец, то, что представляется главным… Как часто редакторы «обрубают» концовки стихов, «навешанные» авторами! И вроде бы и впрямь стихи выигрывают. А здесь? Разве такая операция во имя пуританского понимания «краткости», «гармонии», «ничего лишнего» – не была бы кощунственной?.. Стало быть, у даровитого поэта – все добро, все дело: «все форма»!
Да и сам пафос стихотворения – против «принятой» привычной, внешней формы красоты, которую мы готовы назвать «естественной», «природной», лишь потому что заложена в нашу явно обуженную программу «визуально-эстетического восприятия»… Задача человека, видать, в совершенствовании этого восприятия, чтоб не лишить себя чувства красоты души, внутреннего мира человека, его духовной сущности!.. Чтобы к «сосуду» (который, конечно же, не «пустота»!) органично присоединился б «огонь мерцающий» в этом сосуде (или же в «сосуде души»!)…
И еще что должно сказать об этом стихотворении. Оно следует пушкинским началам. Разумеется, в каждом русском поэте – есть большая или меньшая мера – пушкинских начал. Это стало прописью, хотя и весьма отвлеченной. Об этом говорится каждый раз – и это как бы само собой разумеется, аксиома, не нуждающаяся в доказательствах…
Но вот в данном случае стихотворение – шедевр поэзии – именно подчеркнутое следование пушкинской поэтике, единству изобразительности, эмоциональности и мыслительности, незаданное следование прежде всего пушкинской свободе мышления посредством стиха и его формы! Даже речестрой, временами интонация, мудрая улыбка приязненности напоминают пушкинский стих.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
Впрочем, так можно переписать и все стихотворение… Оно все – от начала до конца, за вычетом всей бытовой атрибутики: «велосипедов», «трусов» и т.п. – философское. Не зная, например, что это Заболоцкий, мы свободно могли бы решить, что найден неизвестный из какого века шедевр. С другой стороны – и представить себе невозможно без строф из «Онегина», без всей лирики Пушкина, ее пронзительной сердечности, страдательного благожелательства, написание, уже в наше время такого стихотворения. Здесь и пушкинская высь земного бытия, и предельная непринужденность, естественность в самом языке, нежелание повышать его литературность, придать ему книжную «пристойность»… Те же – опять же пушкинские! – забывчивость на мысли, задумчивая взволнованность в теме. Кажется, совершенно неощутимы грани-границы между автором и читателем, каждый растворен в другом. Ведь речь об очень важных ценностях жизни – о самоотрешенном бескорыстии, о счастье бытия, о духовной красоте человека, о страстном желании научить нас их видеть, их беречь, отдавать им должное! Речь о необходимом духовном повзрослении человеческой души!
Каждый находит свое…
Я стою в очереди. Ярмарка. Наспех сколоченные павильончики, будки, ларьки. Высокие, кое-где шатром, крыши. Пестрят надписи. «Русский квас», «вяземский пряник», «овощи-фрукты»… Все надписи – русской, древней вязью. Продавщицы в сарафанах, платочках, кокошниках. Наивная, благо без претензий, как бы невольная подделка «под Русь». Но вот музыка, музыка!.. Какой-то оглушительный рёв «западных» (да и западная ли эта дикость?) мелодий. Хорошо, что – автомашины. Будь лошади – все бы разбежались от такой страшной музыки… Какая кощунственная, насильственная несовместимость!
Мужчина позади меня ухмыляется – я уже несколько раз ловил на лице его эту ухмылку. Похоже, он даже старался, чтоб я ее заметил. Ухмылка относится к книге, которую читаю…
Кругом – гул ярмарки (вернее, этой «музыки», которая никому не нужна, наоборот, всем мешает, но она – «запланирована» и надо ее терпеть)., очереди – а я умудряюсь, мол, читать! И смысл этой ухмылки в том, что это невозможно, одна показуха, выпендреж с моей стороны!.. Да и кого, кого теперь удивишь книгочейством?
Пусть. А я читаю. Даже с интересом и удовольствием. Бог с нею, с «музыкой»! Знаменитая речь прокурора!.. Еще две страницы… Успею. Большая речь, но и очередь немалая…
– Неужели читаете? – все же через плечо спросил мужчина. На меня дохнуло тяжелым похмельем. Не тем, о котором говорится: «хочется закусывать». Нет, того сорта, после которого хочется немедленно выдохнуть, не вобрать в себя этот смрад. Его образовали изрядное число выпитого, перегруженный на ночь желудок, мертвецкий сон в спертом воздухе… «Будто во рту ночевал эскадрон» (Чехов).
– Читаю. Чему удивляетесь?
– И что же вы читаете? Наверно, интересный детектив. Я тоже люблю…
– Не угадали. Это Достоевский. «Братья Карамазовы».
Помолчал мужчина опять приблизил лицо к моему уху.
– Понимаете! И вправду – гений! Предсказал, что в будущем у нас будут пить еще больше, чем при нем!
– И где же он такое сказал!
– Где надо – там и сказал! – сердито прервал меня собеседник – будто спросил о глупости. – Не в этом дело! – Ведь надожже – в самую точку смотрел! Еще в то время знал!.. Вот это был писатель!..
Я не знал, говорил ли и вправду что-то подобное Достоевский. Затем, если и есть что-то такое у него – то важен контекст, по поводу чего сказано, как сказано, главное, кем сказано… Может тот герой говорит, за слова которого автор никак не может быть ответственным! «Вот когда нужна она, «профессорская эрудиция», – подумал я. – Когда нужен «специалист – по…». Обычно оба слова – и «специалист», и особенно это «по» – меня бесят своей амбициозностью… А, вот, – нужны… Позвоню-ка Юрию Селезневу… Хорошую книгу написал для ЖЗЛ о Достоевском… Он, конечно, не «специалист» не «по»… Но если серьезный писатель берется за «тему», он всегда становится – «между прочим», «помимо художника» – еще и этим: «специалистом по»… Тем более, что вопрос мой не пустяшный… Я пытался дальше читать, но это странно пророчество Достоевского мне не шло из головы… Было ли оно, или выдумано этим – «кто последний – я за вами». Или ему подобными… Это надо будет обязательно проверить! Хотя не верится, чтоб Достоевский, веривший в будущее (пусть и представлял его неким тео-идеалистическим царством!), так мог сказать… И надо же, каждый – даже у Достоевского! – находит «свое»…
Речь прокурора так и осталась недочитанной.
Триединство
…Беспечность? У женщины? Ошибаешься, ох, как ошибаешься… Нет, – это воля! Именно та воля, которая дается женщинам так легко, когда нам, мужчинам, не дается такая даже из отчаянья… Это, одним словом, воля не разовая, долговременная, рассчитанная на долготерпение, на выносливость, на одолжение и выживание… И она же, заметь, уповающа, с улыбкой! Да и какой еще волей могла бы природа наделить женщину, которой так много неизбежных испытаний предстоит в судьбе, пусть и в самой, вроде бы, благополучной! Уже хотя бы одно это – родить; еще родить; и сколько возможно – родить…
Вот, стало быть, ее доблесть, женщины. Ее сила характера, ее отвага и воля! Это ее война, ее битвы, ее подвиги… И когда доводится гибнуть на этих полях сражений, то погибают, ничуть не с меньшим достоинством – не с меньшим величием! – чем мы, на фронтах!..
Вот разве что – нет здесь обелисков, парадов, барабанной трескотни, шороха знамен и сияния наград… Тем более пушечной пальбы.
Природа свершает свои важные деяния. Столь же сокровенно, столь и естественно… Словно изначально, еще задолго до поэзии, решила для себя: «Ты останься тверд, спокоен и угрюм», «Ты сам свой высший суд: всех строже оценить умеешь ты свой труд – ты им доволен ли, взыскательный художник?»
Творение, рождение, творчество… Поэзия материнства – и материнство поэзии! И там, и здесь – истина любви. О чем бы ни говорила поэзия, когда она настоящая, она говорит ведь о ней же – о природе. Да и сама она поэзия: природа. Недаром на них обоих – печать бессмертия, печать вечности.
А что такое женщина – да та же, «непечатная поэзия», та же безмолвная природа… А вы говорите: «женская беспечность»!
Новые времена – новые песни
Наш паровоз, вперед лети!
В коммуне остановка!
Так мы, юность двадцатых, пели тогда. И какое романтичное воодушевление владело нами, какая пламенная вера в «коммуну», «в остановку», то есть – в идеал и цель жизни!
Интересно по этим – наивным ныне строкам – проследить почему они так действовали на душу, вызывая такой энтузиазм в тысячах и тысячах молодых сердец, сплочая колонны, вселяя такое безграничное доверие к рядом шагающимся товарищам, бесстрашно вели на банды, на труд, окрыляли всех таким настроением, что казалось, вот так, в строю, с винтовкой у плеча, плевое дело пройти весь земной шар, утвердить повсюду на нем – коммуну!
Разумеется, дело было не в этой песне нашей юности. И не в самой нашей юности. Все было в самой окрыленности того времени! В пламенной вере в новую жизнь. Еще никто не знал – как ее построить, но все, от мала до велика знали: она будет прекрасной!.. И уже это само по себе было – прекрасным. Именно – революционная романтика, а не мечтательный идеализм… Рядом с молодыми, в том же строю, шагали и закаленные борцы с самодержавием, израненные на фронтах гражданской войны бойцы…
Так что – настроение, сама песня – были от времени, его страстной жажды преобразить мир к лучшему. Конечно, все представлялось упрощенно. Но, думается, не за этот романтизм поплатились мы потом бедами, а за измену ему… Да, это было замечательное время!
«Паровоз… Лети…» Ныне это кажется смешным. Этот паровоз ныне не найти и киношникам. Он – музейный, тяжеловесный, неуклюжий хлам! Чумазый и пыхтящий паровоз тогда казался олицетворением стремительности, технического совершенства, величайшим достижением инженерной мысли! Паровоз – был олицетворением полета, его образом и осуществлением! Если теперь пионер говорит о своей мечте: «буду космонавтом!» – то тогда вполне зрелые комсомольцы, юноши с мозолями на руках, со шрамами и рубцами – следами ранений – говорили: «Буду машинистом паровоза!». Сколько стихов и песен посвящалось паровозу! Мустафа в «Путевке в жизнь» мечтал стать машинистом – и стал им! А немного раньше – Есенин – с неподдельной грустью по поводу Руси уходящей, писал о жеребенке, которому не дано догнать «стальную конницу» – тех же паровозов!..
Уже по небу летали аэропланы – но на них смотрели все еще как на некое цирковое или спортивное, искусство… В самолете еще не брезжила конкретная польза. Он «летал по воздуху», казался слишком отрешенным от Земли. Да и само длинное и иноязычное слово – «аэроплан» – плохо ложилось в стихотворно-размерную строку!.. Оставалось – паровозу – «лететь». Хотя этим глаголом уже и прозревался новый образ скорости, новое олицетворение времени: «самолет»!
«В коммуне остановка!» Как это было в сущности наивно… «Выходи, – приехали». Коммуна – как конечная цель всех упований. Дальше уже вроде бы двигаться и некуда, и незачем! К слову сказать, был бы в строке самолет вместо паровоза – вряд ли потянулась бы: «остановка»! Для самолета – «остановка» – гибель!
Вот так сложно переплеталось мироощущение – и слово, миропонимание – и образ поэзии…
Дальше, за этими двумя строками следовали другие две строки:
Иного нет у нас пути,
В руках у нас – винтовка!
Эти строки уже не просто трогательны своей наивностью – они, пожалуй, не совсем логичны… Получалось, что «путь» – то есть путь в коммуну! – был предопределен… Винтовкой!..
Что и говорить, винтовка тогда была слишком важной и терпкой реальностью… Ею было завоевано право – чувствовать себя хозяевами новой жизни, мечтать о коммуне, стремиться к ней… Романтика винтовки «не влезала» в романтику паровоза! Но и это «неудобство» – не случайность. Едва кончилась гражданская война, как империалистический мир снова угрожал нашей свободе… Приходилось не расставаться с винтовкой даже на «летящем паровозе»…
Эти суждения, разумеется, не претендуют на «глубину». А все же, думается, в них есть смысл. Соотнося эти строки (стихи, ставшие песней) с временем, последнее может показаться простым в сущности своей, особенно нынешним поколения молодежи…
Возможно нечто подобное испытают – уже о нашем времени – будущие поколения молодежи, которые захотят постичь дух нашего времени по нашим песням. Скажем,
На пыльных тропинках далеких планет,
Останутся наши следы…
Да, песня – настроение времени. Но настроение – не наполнение. Не все наполнение!.. Песни же живут долго, подчас переживают собственное настроение – по поводу своего времени… Видать, такова общая их соотносительность с историей!..
К песням стоит возвращаться. И голосом – и мыслью.
