Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
После телевизора
Нескончаемые и вечные споры журналистов – о том, чей образ жизни, наш, социалистический, или их, капиталистический, лучше. Цифры, проценты, сравнительные данные и статистика. Рост благосостояния, с одной стороны, рост безработицы с другой стороны…
Все это, судя по всему, порядком надоело. Всем, в том числе и журналистам. Будто «образ жизни» можно выразить «статистикой»! Ведь есть ценности поважней «статистики» и «благосостояния»! А нравственные основы общества? А гуманные и справедливые устремления общества? А отношение к культурным и духовным ценностям?..
– У вас очереди! У вас нехватка хороших товаров!
– Пусть! Но ведь сделать так, чтоб на всех хватило этих хороших товаров, куда легче, чем то, чтоб – все! – хотели, имели возможность! – их купить, как у нас!
Жаль, что не слышал я такого ответа от наших журналистов… Думается, не в недостатке «остроты» и «находчивости» дело. Они большей части – молодые люди, иное поколение, куда как более благополучное, чем мое… Уж не говоря про то, о чем сказано выше. О главных ценностях – спорить трудно. Они невыразимы. В силу своей сокровенной сущности. Нашим журналистам каждый раз навязан спор в бытовом, даже, сказал бы, в обывательском плане. Им здесь, прямо скажем, подчас трудно отбиваться. Да и надо ли? Есть вещи, о которых вообще спорить совестно. Некая есть бездуховность уже в таких и подобных им, спорах. Скажем, встретили бы у нас сочувствие и понимание споры двух, например, супругов, по поводу того… чья подруга лучше? Особенно, если с той и другой каждый прожил многие годы, родил детей, создал свою семью, что равно необратимости самой судьбы! Разве поговоришь здесь о любви, о человечности, об их духовности в таких отношениях? Да и что скажешь здесь, что с чем сравнишь?.. Мудрость жизни – и в необратимости, неповторимости судеб.
То есть, «пикировка» будет идти о «зримых», «внешних», вроде бы «понятных» вещах. Какая из женщин лучшая хозяйка? Экономнее, вкуснее готовит?.. И обе стороны, прекрасно понимая, что спор по существу – пустой, что главное остается под спудом, несказавшимся, конечно, рассмеются, махнут рукой, все кончат шуткой!..
Но не таковы журналисты… Им не до шуток… Они спорят. И как часто хочется подсказать нашему журналисту, молодому человеку, который не помнит ужасов прошлого. Причем, те ужасы, которые были обыкновением и поэтому даже ужасами не считались!.. Вот бы и «подсказать» ему… Скажем, из классики, уже вне всякого сомнения – достоверное, «непропагандистское»…
– Ведь у нас разные исторические точки отсчета! Вам благосостояние создали с одной стороны рабовладение, негры-рабы («прочитайте еще раз «Хижину дяди Тома» хотя бы!»), с другой стороны – калифорнийское золото! А мы с чего начали? Почитайте хотя бы нашего «Антона-Горемыку»!
Но западные журналисты не любят «перечитывать». Они бьют на обывательские факты из современной, обывательской же, психологии… Опять «очереди», опять «нехватка хороших товаров».
– Но, послушайте, если «хорошие товары» делаются ценой «плохих отношений к человеку», проще говоря, жестокой требовательностью, нечеловеческим напряжением, страхом, превращением человека в придаток машины… Когда вещи «становятся лучше», потому что «человек становится хуже» – велика ли заслуга в таких «хороших товарах»?.. Ведь, согласитесь, не человек для товаров, а – товары для человека… У нас сложности – что всегда имеем в виду человека, ни в чем не решимся его умалить, у вас сложности, наоборот, от того, что за все расплачивается человек в человеческом? Пусть и у нас – как у вас – у каждого в своем – усугубленность. Но, согласитесь, что мы, со своим – «все во имя человека», со всеми своими сложностями и проблемами – куда более правы, чем вы – со своим – «все во имя производства», то есть «вещи», со своими проблемами! Ведь это и называется у нас, у русских, – «смотреть в корень»!
– У вас килограмм вырезки стоит столько-то, у нас – столько-то!..
– Да бог с ним, с килограммом вырезки!.. Да чего там греха таить – часто нет ее этой – вырезки! Зато – обойдите – объездите всю Россию – найдете хоть одного с протянутой рукой? А Россия была вся набита нищими! В городах, в деревнях – всюду-всюду – «подайте ради Христа! Подайте голодному! Подайте на несчастных и голодных деток!» Обойдите и объездите всю Россию – найдете сейчас хоть одного бездомного, хоть одного беспризорника, хоть одного воришку?.. А ведь почитайте – хотя бы Гиляровского!
Но людям Запада некогда читать, они люди дела… Они еще подчас пишут (когда это приносит доход), но читать им некогда! А жаль. Скажем, прочитали бы хотя бы у Толстого, в «Воскресении», скажем, такое место. У Толстого это вроде всего лишь – «справка» по ходу повествования, «деловое сообщение» – некое отступление, вне художественной картины, так сказать, бытовая деталь… Может, еще более жуткая своей обыденностью, «ненарочитостью» для Толстого, в начале романа:
«История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно (обратим внимание, как у Толстого повторяется, подчеркивается это «обыкновенно»! – Прим. А. Л.) делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода. Так умерло пять детей. Всех их крестили, потом не кормили, и они умирали».
Стоило бы привести слова Толстого и о том, как случайно, уцелел шестой младенец – Катюша Маслова, «прижитая от проезжего цыгана», но их каждый может прочитать в романе. Для нашего разговора вполне достаточно выписанного. Это ведь рассказ не о времени όно. Роман был издан в 1899 году, о своем времени, то есть за одиннадцать лет до смерти Толстого. Катюше Масловой было в это время около двадцати. Стало быть, родилась она в конце семидесятых – и о них как раз рассказ про «обыкновенное» умерщвление младенцев голодом! Причем, вынужденными к этому матерями… Ровно век прошел с того времени. И это тоже одна из реальных «точек отсчета» нашей истории… Разве захотят ее принять во внимание господа журналисты, которым в спорах даже нужна не истина, нужен сам спор: это их средство к жизни, их деньги, которые им платят хозяева!..
Или – можно ли не поверить Чехову, рассказывавшему о том, как в лавке его отца Павла Егоровича, среди прочих товаров, продавался и…. «спитой чай». Это не было уловкой, обманом. Весьма «легальная», «законная» – «обыкновенная» – статья торговли. Студенты, бедный городской люд, трудовой народ, крестьяне – миллионы людей старой России не имели возможность покупать настоящий чай! Надо ли говорить, что куда больше людей, опять же счет на миллионы, вообще никакого чая не в состоянии были покупать… Денег не было на это. Обходились без чая. Он олицетворял материальное благополучие, достаток, даже роскошную жизнь. И сколько, здесь, например, пословиц и поговорок осталось с того времени – по поводу одного лишь чая! «Где уж нам, дуракам, чай пить!». «Живут, не тужат – чай попивают!». «Чай-Сахар вашему дому». «Чай пьет по-купецки, да платит не по-купецки!». «Хлебца купить – неначто: с горя чаек попиваем!». «Чайничают да бражничают» – и т.д.
Вечная проблема: чтоб человек был понят другим человеком. Во стократ, знать, тяжелее проблема – чтоб человек был понят другим человеком в нашем усложнившемся мире. Прежде, например, были «эмигранты». То есть, писатели, которые писали для своей родины, живя вдали от нее. Ныне этим занимаются журналисты, вылетающие в командировку. Но пишут они опять же не о своей родине – о чужой. На своей родине они не только не гонимы, они там оплачиваются!
Надо ли сказать, что ни герценов, ни тургеневых среди командировочных журналистов не встретить. Да и не столько пишут ныне журналисты – сколько говорят. Ведь чаще всего они числятся за ведомством телевиденья, которое в свой черед, не столько показывает, сколько говорит… Не этот ли океан устной словесности – одна из причин нашего до умопомрачения усложнившегося мира?
Итак, Гоголь и Достоевский, Герцен и Тургенев – они отбывали на запад, по собственной ли воле, или нет, чтобы видеть контрасты и еще лучше думать о судьбах родины, а не единственно для того, чтоб хвалить образ жизни дома, и обличать образ жизни в гостях. Хотя и в гостях были они сверхвнимательны к каждой мелочи жизни – но, как подлинные патриоты, по-хозяйски, присматривались: что нам может пригодиться, а что, напротив, избежать, точно заразительный недуг!.. И в любом случае – они думали и о родине, и о всемирности жизни.
Как-то об этой традиции нашей классики, о ее конкретной всемирности при неизменном художническом интересе к родине, мы как-то говорим мало, да и то глухо… Познание жизни других народов писателями начисто отошло к журналистам. Но здесь писательское – художническое – начало, когда к нему прибегает журналист, остается все же в услужении журналистской задаче!..
Так может мир наш не столько усложнился – сколько измельчился?..
И пока художники уклоняются от попытки помочь людям понять друг друга в мире, столь усложнившемся и противоречивом, словно уже отчаявшегося в этом понимании и то и дело бряцающем оружием, журналисты спорят, доказывают друг другу (на уровне «сколько стоит килограмм вырезки»!) преимущества того образа жизни, который сами представляют.
Не всякие споры, не всякие формы споров, равно как не всякие темы споров – рождают истину… А ведь речь именно об истине! То есть, о взаимопонимании. Оно как раз встало со всей остротой на повестке дня истории. Истина прежде всего не в поисках разъединяющего различия, а в том общем, что составляет вечный дух жизни.
Ведь это и есть принцип – художественной – не однозначной – истины!
Давний образчик спора – на этот раз советского писателя и западного философа – находим у Зощенко, в его «Голубой книге». Два интеллигента пытаются искренне понять друг друга. И вот о чем – и как – они говорят:
– Последнее время, – сказал философ, – я что-то опять стал увлекаться социализмом. Вы знаете, это действительно может получиться неплохо. Не знаю, как у вас, но на другие страны я очень надеюсь. Они возьмут от нас несколько светлых идей. Плюс ваши идейки. И может получиться очень, очень мило.
– Что же от вас они возьмут? Простите.
– Ну, там пустяки. Об чем говорить. Ну, там собственность, что ли. Капитал… Все равно вам без этого не обойтись… Все равно вы незаметно приплывете к нашим берегам… Наше дело более гармонично. Богатство, капитал дает человеку по крайней мере уверенность. Он дает независимость. А тут где независимость я буду искать? Тут вы меня суете в лапы к людям. У них искать независимость? Да, может, мне попадется какое-нибудь свирепое начальство, так ведь оно меня в бараний рог согнет, если что-нибудь не по нем. И я пикнуть не посмею…
– Сударь, вы говорите о буржуазном строе? У нас есть общественность, прессами новый уклад жизни, которые не позволят вас сгибать, если вы правы. А потом – ваш строй весьма ведь немногим дает независимость. Единицам.
– Ну и что же… Ну хорошо, он дает немногим, богатым, удачникам. Остальные стремятся к этому, надеются. Это – борьба.
– Но их надежды почти всегда разбиты. А мы хотим жизнь сделать такой, чтобы надежды оправдывались… Человек, желающий работать, уверен, что он работу найдет…
– Потом вот еще что. Во всем мире любовь продается. А у вас нет. Это противно человеческой природе… Это меня тоже как-то расхолаживает в вашей идее… У вас надо на это тратить время и деньги. А у нас только деньги. Вы, господа, непременно провентилируйте этот вопрос. Человечество от этого может захворать. И это на браки крайне влияет. Прямо я на вас удивляюсь, какие вы недальновидные.
– У нас иной подход к любви. Мы не считаем унизительным тратить на это время. У нас теперь другой мир и другие чувства…
– Бросьте, мой друг. Вы неисправимый идеалист. Какой другой мир? Какие другие чувства? Люди есть люди. А впрочем, что нам толковать – и тут башмак стопчется по ноге. Пройдет немного лет, и вы в этом смысле вернетесь к нашим идеалам.
– Те люди, которые в этом смысле вернутся к вашим идеалам – те будут к вам ездить.
– Если с валютой, то отчего бы и нет. Очень рады. Только имейте в виду – этих людей будет слишком много. И я боюсь, что у вас никого не останется…
Разумеется, западный философ у Зощенко в меру шаржирован. То есть – так представлены его мысли. Но с момента написания разговора прошло ни много ни мало – свыше полвека! Как видим ныне – в годы перестройки – не так уж безоговорочно прав наш писатель, не так уж все наивно и предубежденно в словах западного философа! Во всяком случае – глаза останавливаются, заставляя задуматься, на слове «недальновидные». И вправду – будь тогда больше хотя бы этой дальновидности, равно как чувства реальности – нам бы и перестройка не понадобилась бы!
Время многое и многое уточнило в этом разговоре, уточнило с каждой стороны. За вычетом зощенковского юмора, усмешек и ужимок, это в сущности искренний разговор двух интеллигентов. Они и тогда, и теперь тоже, ближе других стоят в понимании. И все же – как далеки они друг от друга!
Мы переписали этот разговор, так как он показался нам интересным и сегодня. Но представляем читателю право – самому «измерить» это противостояние двух интеллигентов. Самому подумать над тем – что же уточнилось за полвека в мыслях спорящих, какая мысль больше продвинулась к истине. В чем «башмак стоптался по ноге», а в чем – «люди есть люди»!..
Терпение и доверие
«Встреча с Райкиным…». По старой привычке – ждешь отца, а это сын. Да, Константин Райкин… Мы еще никак не отвыкли от отца и очень настороженно принимаем сына. Между тем, того что показывает сын, с лихвой хватило бы, чтоб артист с другой фамилией, то есть любой другой артист по праву составил бы себе имя. Иногда имя отца – тем более такое имя! – лежит тяжелейшим препятствием на пути сына. Ведь так или иначе – будешь сравнивать. Будешь ждать по меньшей мере нечто равноценного. Фамилия обязывает. Только обязывает – но никак не помогает. К чему же она обязывает?.. Разумеется, прежде всего – не эпигонствовать. Не повторять…
Вот в этом-то кажется вся сложность, препятствие, представшее перед Константином Райкиным. С одной стороны – «невозможно не сравнивать», с другой – «не повторять отца!..».
И сын, кажется, прежде всего стремится всем доказать именно это: он не повторяет! Разве-что тот же театр, тот же жанр миниатюр… И что же? Аркадий Райкин был разнообразен в однообразии мастерства. Константин Райкин – однообразен в разнообразии мастерства. Отец даже подчас вовсе не воспринимался, как артист. Больше всего он – своей редкостной непосредственностью – напоминал любителя из капустника. Того даровитого любителя из капустника, который и не помышлял о профессиональной сцене. Он без усилий достигает успеха, он уверен, что радует людей – зачем ему профессионализм, мастерство, приемы?.. И если говорить о профессионализме Аркадия Райкина – это какой-то скрытый, что ли, профессионализм, забывающий актером, незримый для аудитории, оставляющий одну лишь непосредственность (или иллюзию ее…). Даже досадно смотреть Аркадия Райкина в обычной, скажем, «нерайкинской» роли на сцене или в кино! Сразу обнаруживается недостаток «общего профессионализма», который никак не возмещается «райкинским», специфичным и условным (для него самого – безусловным!) профессионализмом!
Вот эта ненарочитость, легкость, словно сплошная импровизационность, отсутствие репетиционной завершенности «работы» (не из прежнего ли провинциального театра это осталось? Некий счастливый рецидив импровизации и наигрыша, «я и публика» – помимо режиссера, даже роли и пьесы!) – по сути были самыми сильными сторонами дарования Аркадия Райкина. Они ему приносили успех и популярность. Что-то «домашнее» было всегда в его непосредственности, и зритель был ему признателен за этот особый «контакт»…
По существу, у Аркадия Райкина были в актерском арсенале очень немногие, на пальцах перечесть, «приемы». Их то и «мастерством» совестно назвать (хотя искусствоведы знали дуть в свою дуду, именно пиша о «редкостном мастерстве», «диапазоне», «палитре» и т.п.). Он был, казалось, беззаботен, он вроде бы не «старался», нисколько не «играл» – и эта актерская «незаконченность», «провинциальность» – были свежи, ярки, тепло встречались зрителями. Но – что важно – своими – «на пальцах перечесть» – немногочисленными приемами актерскими, Аркадий Райкин всегда знал; что делать. Всегда знал – чего он хочет. И всегда добивался этого. Может, труд (да не может ведь быть, чтоб уж совсем не было труда) и оставался где-то, вне эстрады, на которую артист приносил одну праздничную и вправду почти беспечную – импровизационную – легкость. И зрителю было с ним легко. Случалось, артист сбивался, допускал неточности в тексте, в монологе – но какое это могло иметь значение? Для зрителя, который чувствовал себя – точно в домашнем – провинциальном – театре!
Другое дело Константин Райкин. Он, повторяем, больше всего старается убедить зрителя, что не повторяет отца! И зритель уже давно в это поверил. Даже произнес про себя: «Ну, так… А дальше что?». Зритель уже не хочет больше сравнивать сына и отца. Но сам сын продолжает «сравнивать». Точнее говоря, продолжает работать на «различие». Акробатика и клоунада, художественное чтение и замысловатые трюки, «каскады и шарады», умопомрачительное экспериментаторство и сногсшибательная хореография… «Ну, так… А дальше что?».
«А дальше что» – похоже, что этого и не знает Константин Райкин. Мастерство и еще раз мастерство, приемы и техника, изобретательность и трюки – всего этого в избытке, работа и вправду впечатляющая, но все еще она – самоцельная. То есть – «профессионализм» – избыточный явно – еще ни на что по существу не употреблен. Похоже, что и театр весь еще не знает, на что его употребить. Ведь нет даже пока ни направления, ни лица, ни репертуара…
Неужели бывает такое дарование, которое все тратится на форму?.. Но, видимо, нужно все же запастись терпением. И доверием. Даже в самоцельном экспериментаторстве театра и его художественного руководителя так много обаятельного задора, смелого поиска, юной энергии, да, и таланта, что хочется верить, что все обретет и цельность, осознает себя: зачем оно? И тогда…
Но – терпение и доверие!
О любви
– Послушай… Что я тебе хотел сказать… Я всё думал, думал… В общем – никогда не признавайся, что изменяешь мне…
– Что ты такое говоришь?!
– Спокойно… Я знаю, что говорю… Я люблю тебя – поэтому думаю… Поэтому и говорю… Никогда и нипочем! Это, по меньшей мере, можешь мне обещать? Что я еще могу? Мои запреты, твои клятвы?.. Во времена рыцарства – я это где-то читал, любимых заковывали. То есть, некие латы. Ну, ты понимаешь?.. И что же – по возвращению – а это годы прошли – латы были на месте – а любимые были все беременные…
– Не понимаю… Каким же образом?
– Что ж здесь непонятного? Те же кузнецы… Кто платит – тому они и работу делают. Кузнецы, дух молод. Заковали, расковали, заковали.
– То есть, – мораль: нет спасения? Женщина захотела изменить – так изменит?
– Ты это верно поняла. Вот поэтому прошу об одном хотя бы. Это ты мне, по крайней мере, обещаешь? Не признаваться! Как бы все ни было очевидно… «Ах, обмануть меня нетрудно!.. Я сам обманываться рад!».
– Ну ладно! Ну хорошо!
– Ах, ничего хорошего! Не поняла!.. Что ты должна была сказать? Разве этого я ждал? Ну, сказала бы – не будет повода! Этого и быть не может!.. Если бы любила еще меня – догадалась бы…
– Перестань! Что еще за эксперименты надо мной! Прямо палачество какое! А сами вы – мужчины? Лучше что ли?
– Я этого не говорил… Никто не лучше… Но если уж так суждено – любить и изменять…
– Ах, значит, ты – и любишь, и изменяешь? Так я должна тебя понимать? Вот и сознался! Спасибо, милый. Спасибо!
– Вот это уже женская дешевка… Я вообще, о жизни я… А ты – в атаку! Лучшая оборона – нападение? Да? И этим хочешь меня утвердить в моих сомнениях… Перестань, – Если б я мог… Что ты думаешь – легко мне? Помнишь, у Пушкина?
– Чуть что – вы мужчины Пушкиным прикрываетесь! Но он – гений! Что дозволено Юпитеру – то не дозволено быку!..
– Я не прикрываюсь… Кто же еще – как не Пушкин, если о мужской любви и ревности? Помнишь это –
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?..
Понимаешь, – «ты мне верна», – это его предположение, по его словам… Мол, это ты так говоришь – ну, допустим… Он-то как раз в этом не уверен! И как он хочет верить в ее верность! Хочет, а не может – потому что: «безумное волненье»… От него – «ревнивые мечты»…
– Вы только свое, мужское, понимаете… Даже у Пушкина! Ведь вот же: вся женщина здесь, а вы ничего не видите!.. Что вы можете? В лучшем случае мучиться – и мучить нас – ревностью… Очень хорошо!.. Ничего хорошего! Вас мучает не столько женщина, сколько ваш грязный опыт из прошлого, из настоящего… Нет среди вас чистых Дездемон! А женщина если любит – она, если хочешь знать, творчески любит… Не понял? А вот Пушкин понял! И себя, и женщину! Вдумайся в эти строчки: «Зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье»… «Пугать»! Этим она защищает, продлевает любовь! Женщина и мужскую ревность на пользу оборачивает! Разве не – творчески она любит? Не искусство, не приемы и притворство – творчество на уровне души! Ну, ну – как там дальше?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Ну, да, ну, да!.. Вы это называете – легкомыслием, кокетством, женскими штучками, а то и припечатаете грязным мужским словечком… Все мы – трясогузки, нам лишь бы: завлекать!.. Нам бы лишь очаровывать, чтоб за нами хвост тянулся… Резерв?.. Чепуха! Ведь вот же, он сам ревнует, сам же знает: «Всех дарит надеждою пустой»! Вот как женщина воюет за свою любовь! Со всем миром, из всех очарований, из всей этой нескончаемой войны, она кует все ту же одну любовь. Она – стратег, а вы здесь – рядовые. Пан или пропал? Ей так нельзя! Ставка – не своя жизнь: жизнь! Легко? Меж «взором чудным» и «унылым» – битвы и битвы… И нечеловеческая усталость… Но битвам нет конца! Но – дальше, дальше… Где уж вам Пушкина понять – когда не поняли женщину… «мной овладев»… Как там дальше?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда в толпе их страстной,
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!
Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой
Твои глаза не следуют за мной.
Стоп! «Уверена в любви моей несчастной»! Можно ли вообще-то до конца быть когда-то уверенной? Особенно, если человек с живой душой, с воображением, с прозорливостью? Ты понимаешь хоть что здесь происходит? Он любит, он ревнует, он мучает себя и ее – но все: я, я, я… Одни жалобы! А ведь и она – любит! Может, больше даже его! Но она вместо жалоб – борется – постоянно! – за свою, за их любовь! Этого то он – герой – не понимает! Этого мужчины не понимают! Это понимают Пушкин – и женщины!
– Ну, ну… Не слишком тебя занесло?..
– Ничуть!.. И что замечательно, – стихи написаны еще в Михайловском! Еще задолго до женитьбы, до «мадонны»-жены! Господи! Что только не выстрадал Пушкин от любви, от женщин! Это в 23 года так познать женское сердце!.. Знаешь, толкуют, толкуют: что же такое поэт?.. Что же такое – гениальный поэт?.. Я тебе на все это скажу просто. Это ум!.. Да, да! Огромный сердечный ум… Может, одни только поэты по-настоящему и понимают женщину!
– Почему же они такие страдальцы? Особенно в любви?
– Я что сказала? Что они понимают женщину – в этом смысле, только они – подлинные мужчины… Но я ведь не сказала, что женщины понимают их… Это редко случается. Это незауряд-женщины. И слава им! Карамзина и Воронцова, Гончарова-«мадонна» и Керн… Ну, и другие… Но все это, заметь, – не зауряд-женщины! В смысле ума, развития, душевных качеств… Он не прав, герой стихотворения: «Любви моей несчастной». Словосочетание – неправомерное! И еще больше он не прав: «друг жестокой». Опять «неправомерное словосочетание». И это на совести героя, заметь, не Пушкина! Можешь себе представить, чтό стоит женщине это притворное равнодушие, наигранная холодность! «Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой Твои глаза не следуют за мной». Следуют! Еще как следуют! Мы и не видя – все видим… Для нас любовь не забава – она жизнь, она больше жизни! Тут вся женщина… Если она и способна в чем-то другом… Это все лишь частичка… Так сказать, ничтожная сублимация ее любви!..
– Продолжай, продолжай, – мне интересно… Хотя не во всем согласен…
– А мне и не надо твое «со всем согласен». Продолжай!
Заводит ли красавица другая
Двусмысленный со мною разговор –
Спокойна ты; веселый твой укор
Меня мертвит, любви не выражая.
– Как бы ни так! «Любви не выражая»? Зачем это выказывать? А все же – «укор»! Пусть и с виду «спокойный»… Мужество всегда спокойно… Печорин, скажем, мужественен… Он достойный по мужеству – противник женщинам! Он борется с ними – их оружием! Впрочем, чаще он даже не играет – он в самом деле холоден. Этим и берет… Женщины покоряются ему… Я вообще думаю – в мужчине столько мужества, сколько его досталось ему от матери. Ну, может, еще сколько мог его позаимствовать у женщин… В их вечных войнах за любовь!.. Стихи эти – очень личные, они как любовное письмо… посредственности все личное – неинтересно, а гений больше всего гениален в личном… Вернее так, все для него становится глубоко личным! Во всем присутствует его огромное – под стать миру, вмещающее человечество – сердце!.. Продолжай!..
Скажи еще: соперник вечный мой,
Наедине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?..
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?..
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полуодета,
Зачем его должна ты принимать?..
– Видишь, ревность не без оснований… Но измена ли? Пушкину эта «точность» ни к чему! Всегда она, измена, на повестке дня… Всегда возможна. И вроде тебя – и все «очевидно», а все же – не вижу, не знаю, знать не хочу! Сплошные вопросы – и суеверный страх – а вдруг услышит убийственное для него признание ее… Зачем ты меня предупреждаешь?.. Женщина признается – когда мужчина ей уже не нужен. Уже никогда не нужен будет. Даже, если был любим!.. И, наоборот, пока любим – ее предупреждать не нужно! Она сама все отлично знает! Да она, это даже не считает изменой… Из слабости минутной… Или любопытства… Или надежда замены любимого… Это как в сновиденье… Фантом… Небыль… На костре не сознается! А для него все реальность: «без матери, одна, полуодета»… И все же и все же – «но я любим»!.. Ведь так дальше?
Но я любим… Наедине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренно полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю.
– Постой! Вот – важно! Эта строка – ключик к одной тайне. «Тебя я понимаю». Не ее признания в измене – его здесь признание в ее женском праве на измену, на свободу в любви! Самый проницательный, мол, читатель не сможет утверждать – изменяет ли ему любимая или нет… Пятьдесят на пятьдесят… Пушкину не хочется однозначности… Как говорится, не в этом дело. Главное – любовь, муки ревности, страдания сомнений – издержки. Их стоит оплачивать!.. Все во благо – когда есть она: любовь! И то ли верит, толи уговорил себя, что верит – и счастлив этим мучительным счастьем. Больше того, он верит и в то, что иного счастья нет и быть не может!
Но я любим, тебя я понимаю.
Мой милый друг, не мучь меня, молю!
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.
– А обратила ты внимание на то, что первое слово – «прости», а последнее – «страдаю»?.. Между этими двумя словами все перипетии любви… Целая энциклопедия переживаний… Вечные – измена? Или нет измены? И если все же измена – все равно – нет измены… Потому, что при подлинной любви – измена и сущая – несущая, тот же – как ты сказала: фантом, небыль.
– Но в жизни Пушкин был не таков… То есть, диалектичней, что ли… Собственные измены считал небылью, а подозрения насчет «мадонны» своей имели для него силу доказательств…
– Ты не совсем права. В стихах речь о «свободной любви»! Вообще поэзия главным образом его занята… Супружество прозе, что ли, оставляет? У поэтов – всегда «любимая» – и почти нет «жены». Даже если она любимая, даже «мадонна»… Иной здесь статус, или устав, если хочешь… Особенно, когда – семья, дети… И установившиеся в обществе взгляды на все это… И в «чистом виде» – любовь – труднейшая тема, даже для поэтов – а уж «супружество с любовью» – проблема в проблеме… И такая здесь глубина отчаянья, такая духовность – и прозой Толстого тема не исчерпана… Тут уж – лишь задеть – все общество потянется, все его институты… Сотни эпопей нужны… И не знаешь за какую ниточку взяться… И как его, клубок, размотать!
– Что ж, на то и литература… Вечный повод для ее существования. Тысячелетия ей – а по сути еще ничего «окончательного», «конструктивного» не сказала… Есть любовь – есть литература! Что и говорить – «Любви все возрасты покорны». Она – для всех жанров – потому, что она: жизнь!
– И какой же, по-твоему, вывод?
– Думаешь, Пушкин писал для вывода?
– Конечно, нет… А все же… Полтора века после него живем. Тем более, что так тщеславимся своей рассудительностью, трезвостью во всем… Практичностью. Если не сказать: прагматичностью.
– Ну, уж если угодно… Вывод – современный – из слов: «Тебя я понимаю». Измена – слабость, ее следует… не то что прощать, даже как бы в счет не принимать. Можно любить – и изменить, можно не изменить и не любить. Главное она – любовь!.. А она – вон еще Кармен пела – «она свободна»! Никто не вправе ни требовать, ни судить, ни обязывать… Видно, так? Иначе, какой иной смысл: «тебя я понимаю»? Зреет человек. Медленно, но верно…
– Да, куда уж… В стальные латы женщину уже не заковывают… Зато другое появилось… Помню после войны, совсем девчонка была. Пошла в кино. «Возвращение Василия Бортникова»… В общем вернулся с войны солдат, а жену застал в постели с другим… Но он сознательный, так сказать. Четыре года войны. Может и похоронка пришла. Выпроводил любовника, остался с женой… Это сразу решилось. За первые пять минут фильма! Главные «сложности», мол, не это! А что же?.. А вот, став председателем колхоза Василий… зажимает производственную инициативу жены… И тянется эта… производственно-любовная петрушка до самого конца. Я, девчонка, и то недоумевала. Причем производство? Зачем мы его суем под нос – любви?
