Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Все жанры
Когда-то, на заре цивилизации, наверно, люди разбрелись по земному шару, образовав роды, расы, нации (культуры, государства, границы).
Эта эпоха – доисторическая драма человечества. После нее, уже исторические следуют эпохи, попытки воссоединить человечество. Посредством политики. Эти эпохи – некие трагикомедии человечества…
Но есть здесь и трагедия… Это войны – как следствие политиканства! Трагикомедия становится – трагедией. И мир уже – не сцена, и люди уже – не актеры. И никто уже о нынешних войнах не говорит: «Театр военных действий!..
И на «сцену»-то пришли жанры – из жизни…
Совесть
Литература всегда начинается человеком – для человека, о человеке (и здесь – «живой о живом думает»), по поводу человеческого. По необходимости она вынуждена перейти и к общественному человеку, ищет место свое между человеком и обществом, будучи ближе то к одной, то к другой из этих двух данностей, кого-то больше, кого-то меньше обижая или радуя, пока не обратит обиду на самое себя…
И тогда, словно утратив надежду помирить стороны, как бы отдаляется от обоих, начинает моделировать – сообразно своим воззрениям – нового человека, новое общество, новые их – должные – отношения, призывая общество к гуманности, человека к духовности, все чаще вспоминая Достоевского – «тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить»… Что и говорить – без литературы, ее общественного сознания – нет ни человека, ни общества!..
Завязь
Вся идея «Великого инквизитора» (по сути Ивана Карамазова) в том, что бога нет, но он необходим, человек грешен, слаб, несвободен и по слабости своей – «бесчинный бунтарь», ему позарез и нужен бог, нужна сила и идея, которой он принес бы, «к ногам сильных», свою свободу, за «хлебы», за «счастье поклонения», которое для него только такое лишь возможно… А несчастны те «сильные», которые: «накормим лишь мы, во имя твое, и солжем, что во имя твое»… Ни свободой своей, ни совестью своей – человек достойно распорядиться не может. Человек создан лишь для стада, для роя, если он не – сверхчеловек.
Христос, который – весь любовь и доверие к человеку – не хочет лжи, не должен «мешать», а помешает – и ему место на костре инквизиции! Жизнь без совести, ложь и жестокость – «во благо»? Чем не завязь фашизма? И Достоевский беспощаден к Ивану Карамазову…
Булочная-кондитерская
Ценность прозы – не в отделке формы, стилистике, музыкально-риторическом ладе (хотя здесь есть по праву – мастера). Не в точной или изощрено-эффектной, как ныне это видишь все чаще у молодых, описательности, не в яркости даже впечатляющих картин… Ценность, в порыве и правде! В одержимости правдой самого автора и умении нас зарядить ею! Есть правда – остальное «приложится» трудом.
Надеюсь, не обижу никого из писателей, сказав, что их поэтому можно поделить: на пекарей и на кондитеров! Да и читательские вкусы и пристрастия так же делятся: одни тянутся к простому хлебу, с «коричневой», неповторимого, впрочем, цвета, корочкой, напоминающей здоровый загар рабочего, трудящегося на воздухе, другие жмутся к нарядному прилавку кондитерского отдела. Если у хлеба и «форма» – от «содержания», растрескавшийся от пропеченности бок буханки, осевшая, нечеткая округлость – то у кондитерских изделий уже мало осталось от «хлеба», от муки – все кремы, краски, сладости, узоры и вычуры: форма!
Но что любопытно: кондитерские изделия могут существовать лишь до тех пор, пока существует: хлеб!.. Они словно прикрываются им! Заменить же целиком хлеб кондитерством – об этом мечтают разве что одни дети!..
Непростое соотношение
Гармония – общий, высший, критерий для искусства: музыки и живописи, ваяния и архитектуры. Разумеется, и для поэзии тоже. Речь о гармоничности между идеей и средствами воплощения, между содержанием и формой, между чувством и мыслью, наконец.
Но, думается, в разных этих жанрах искусства, затем у разных авторов, наконец, в разных созданиях каждого автора – разное это – общее вроде бы, гармоничное соотношение чувства и мысли! То оно ближе к сердцу, а то к рассудку, то ближе к эмоции, то к интеллекту, то ближе к естеству, а то к искусству…
Что же касается гармоничности поэзии, все же думается, в ней всегда меньше чувственного (а то и вовсе – «плотского»!), чем, скажем, в музыке. Ведь слово – при всей песенной – музыкальной – форме прежде всего мысль, обозначение, логика, информация – и т.д.
Тон – это – «он»
То, из чего писал Бетховен, полагаю, верней всего назвать – «страсть», в то время, как, скажем, у Шопена здесь все лучше назвать – «настроением».
«Музыка – это тон», – сказал Глинка. Думается, и каждый композитор – «тон». Разного диапазона, разумеется. И его не только чувствуешь – предчувствуешь… Не в этом ли главный секрет – «узнаваемости» композитора? Самое новое и неожиданное – а все же: узнаваемо!..
«Да! – говорим мы. – Это – он!». Тон – это – «Он»!
Ненужное сравнение
Не помню откуда выписал это суждение о Чехове. Дескать, он был смел и в жизни, и в литературе, и умер с «невиданным мужеством»…
Все это, разумеется, было бы верно, если б все, даже сама смерть Чехова не сравнивалась бы с Толстым. «А такой великан, как Толстой, страшно боялся конца и очень мучился в Астапове…».
Выходит – Толстому недоставало смелости и в жизни, и в литературе, и поэтому, следовательно, «страшно боялся» и «мучился»?.. Затем, причем здесь – да еще в сравнении с Чеховым – «великан»? Ведь и Чехов – «великан»!
Между тем Чехов неоднократно сам писал, что хорошо писателям – современникам Толстого. Пока он жив – можно быть смелым, работать во всю силу, все могут себя чувствовать как бы под защитой Толстого, что он страшится и представить – что же станет с русской литературой, когда умрет Толстой и т.п. И сам ли Толстой не был образцом «смелости и в жизни, и в литературе»? Прежде всего для самого Чехова!..
«Боязнь конца» у Толстого, «мучился в Астапове» – совсем другое, чем просто боязнь смерти. Толстому все еще хотелось додумать, окончательно решить: что же такое жизнь, смерть, и, главное, что же такое: Бог… Об этом и думает на смертном одре, диктует мысли дочке Саше…
Наконец – смерть, то есть умирание, в общем-то краткий момент, уже в силу своей краткости, не могущий дать представление о мужестве или слабости характера. Затем, момент этот определяется уже не столько человеком, его волей и характером, сколько общим «врачебным» состоянием, сложным взаимодействием сил жизни и смерти, «этого» и «потустороннего» мира. Тут бывает и забытье, и власть всепоглощающей боли… Бог весть, чего только не бывает здесь. Ни у кого нет опыта умирания, нет «мемуаров» по поводу смерти. Недаром тут сказано – «Каждый умирает в одиночку». То есть – каждый и умирает по-своему. И судить нам, остающимся в живых, о смерти человека, о том каков человек был вообще по одной этой смерти: опрометчиво. Человека судить надо по его жизни! Тем более, когда речь о людях, чья жизнь, через их же слово, так ярко освещена перед всеми нами… Неужели воздать гению можно лишь за счет другого?
Чехов умер с улыбкой, с шуткой на устах: «Их штербе», словно вернулся в пору своей юности, в пору Чехонте. Или еще раньше, в самую начальную, предстуденческую, нищую и беспечную таганрогскую пору. Да и литература, писательство, мысли о них начисто как бы были исключены из его последних дней жизни в Баденвайлере. Чехов, казалось, целиком позволял себе погрузиться в обывательскую жизнь немецкого курортного городка, в заботы молодой жены, бегавшей по дантистам, вставляя себе зубы. О чем Чехов с подчеркнутым, кажется, педантизмом пишет в последних письмах. Блока потом эти письма приведут в изумление. Он, проницательнейший Блок, кажется, принял их в одном лишь прямом смысле, не пожелав увидеть в них то мужество, под видом обыденности, с которым уходил из жизни Чехов.
«Предсмертные письма Чехова – вот что внушило мне на днях действительный ночной ужас. Это больше действует, чем уход Толстого. «Ольга поехала в Базель лечить зубы», «теперь все коренные – золотые, на всю жизнь»». Да еще каждый женин зуб в марках и пфенингах.
Наверно, и эти золотые зубы жены – «на всю жизнь» – тоже шутка чеховская, еще более горестная, чем – «Их штербе».
И уже – по поводу последнего письма Чехова – но вроде бы не о Чехове. О смерти вообще. Блок пишет: «Непоправимость, необходимость. Все «уходы» и «героизмы» только – закрывание глаз, желание «забыться»… кроме одного пути, на котором глаза открываются и который я забыл (и он меня)».
И все же это и о Чехове. То есть, Блок пытается угадать последние мысли Чехова – подлинные, не те, что в последних письмах к сестре… И о себе то же.
Блоку оставалось жить еще четыре года. За последними письмами Чехова – невольно подумалось о своем, вероятно скором, уходе из жизни (Блок болел уже тяжелой болезнью), о своем «безбожии» и забытом своей «забытостью» Богом! И во всем этом, о досужестве толков и домыслов – кто как умирает, о том – соответствует ли «смерть» облику умирающего… То есть – все о том же: «Каждый умирает в одиночку».
Да отчего здесь не должно «сравнивать»…
Пусть родится гений!
В самом упрощенном толке – гений это тот, кто идет против общепринятого, рождая новые формы (жизни, творчества, или творчества жизни). Так или иначе, гений революционизирует создание человечества.
Стало быть, он возможен лишь тогда, когда жизнь то ли благодушно-расслаблена, то ли еще не понимает таящейся для нее «опасности» в гении! Иными словами – гений появляется в жизни как бы случайно, благодаря «небдительности» времени. И, доказательство из обратного, гений невозможен во все времена, которые активно-бдительны, активно-нетерпимы вообще ко всему, что идет против их духа жизни!.. Интенсивны ныне в мире консервативно-охранные начала жизни!
Не этим, ли, например, объясняется то, что не слыхать ныне – во всем мире – о чем-нибудь таком, что хоть сколько-нибудь предвещало нового гения? Зато, напротив, мир – как никогда прежде, – активно, бдительно, решительно пресекает все, что выходит из русла общего мышления? Где уж тут предположить возможность мысли против русла?.. И все чаще диктатуры называют себя демократиями!..
В Ветхом завете есть легенда, в которой жестокий король, прознав от оракулов, что должен родиться гениальный младенец, который вырастет и свергнет его с престола, распорядился топить всех рождающихся младенцев… Разнообразно «топил» своих гениев ХХ век, особенно в области мысли. Он и ныне преуспевает в этом. И, думается, не случайно понятие – гласность – родилось ныне у нас, где нет королей, нет тронов, нет страха их падения… Пусть – хотя бы у нас! – родится гений!
Невежество или небрежение
У одного известного нашего писателя прочитал: «Изумлен ничтожностью суждения Стендаля о 1812-м годе и тем, что он умышленно избежал сколь-нибудь мужественного разговора о разгроме своего божества. Это скорее, впрочем, знакомое невежество европейца относительно России, чем смущение, вызванное уязвленным самолюбием…».
Такого рода невежество, разумеется, было и есть оно у европейца – когда речь заходит о России. Тем более, что тогда еще не было главной, может, гордости нашей: литературы XIX века: от Пушкина до Толстого. Но здесь речь не о «невежестве» – Стендаль щадил «патриотизм» читателей!
Да, «невежество» это, думается, требует уточнения. Да и невежество ли это вообще? Ведь и сегодняшний европеец все еще никак не «откроет» себе Россию! Все тот же «патриотизм» ему это не позволяет! Стало быть, дело в более сложном. В нежелании – историческом – Россию считать Европой (пусть хотя бы до Урала!..). Все еще Россия для европейца – «экзотическая страна», а русский человек – некий… «самоед», «дикарь»… Пусть и с «загадочной славянской душой»!
Что же мог написать тогда Стендаль о поражении Наполеона (по сути – Европы) от России? И далек ли он был в этом от того «среднего француза» («среднего немца»), который представлял себе поход Наполеона на Россию – как некий «крестовый поход», а то и вовсе как миссию цивилизации дикарей, как миссию, которая не удалась?.. Кто станет вдаваться в осмысление победы дикарей, не давших себя цивилизовать?.. «Высшая западная культура» была в смущении…
Не невежество – а небрежение здесь!.. Историческое небрежение, даже игнорирование России как целого. В лучшем случае они берут у нас «нечто», и неважно, что это «нечто» Достоевский, Толстой, Чехов. Главное, они сразу всему приискивают «истоки Запада»!..
Форма
– Вы – кандидат?
– Как узнали?! Я ведь в рабочем! Мы здесь на картошке!..
– Есть более существенная форма… Вы и полминуты со мной не проговорили, а успели сказать: «концепция», «аспект», «проблема» и много раз «вопрос», который – «ставили», «заостряли», «поднимали»…
На голос потомков
Случается, в творчестве обрести (пусть хоть ненадолго) незаслуженное признание, случается достичь успеха не по заслугам, не по размеру дарования… Но никому не удалось еще и при несомненности дара, и, стало быть, трудолюбии («материализующей», «реализующем» даре – иначе, как бы в него было б поверить!) добиться хоть чего-нибудь, хоть какого-нибудь успеха – без той внешней воли, умения «обращаться с публикой», знания «психологии толпы», без всего того, что обычно называют: «характером»!
Сентенции вроде – древней – «талант – всегда заявит о себе, хоть зарой его в землю!» – или более свежей, из наших уже дней, небывало сложных отношений дара и общества (отношений, успевших своей неэфемерной сложностью сделать и вовсе неопределенным понятие дар!): «рукописи не горят» – вряд ли состоятельны… Даже у бескорыстнейшего булгаковского Мастера все же не многое достало внешней воли: скажем, на встречу с поэтом Иваном Поныревым, чтоб дать ему, как ныне говорят, «принципиальную установку на творчество», то есть на то, чтоб спасти его душу, на то, чтоб сделать из Маргариты не просто «любимую женщину», а сподвижника в творчестве, и так далее…
Стало быть, любой дар, любой творческий труд в результате зависит от людей, от «толпы», наконец, от вечной в ней «черни»… Попытки уничтожить связь с «толпой» (скажем, для сохранения «тайной свободы творчества») обречены – при отсутствии, или нежелании взрастить в себе эту самую «внешнюю волю»… Более того, о тех случаях признания не по праву дарования, о которых мы помянули вначале, надо сказать, что они обязаны всем – внешней воле!
Дарование подчас прячась от «толпы» – лишь возбуждает ее любопытство. Но полное забвение «толпы» равно и полной безвестности дара. Лишь случайность приносит посмертное признание. Скажем, художник, скульптор написал, изваял, вытесал свое создание в диких скалах, и оно потом обнаружено альпинистами! А ведь не будь случая – дар остался бы «закопанным», «рукописи сгорели»…
Впрочем, Маяковский – помимо всего прочего с самой большой среди поэтов «внешней волей», всегда озабоченный не только творчеством, но и о творческом отношении с временем – и все же познавший трагичный исход в этих отношениях! – об этом сказал коротко: «Поэт и в жизни был мастак!».
Ведь не оказался этим – «мастаком»… А еще раньше, поняв необходимость в этом в новое время, но предпочтивший – отойти и в творчестве, и в жизни, не оказался таким «мастаком» – Блок… И Есенин и Клюев, и Цветаева, и Андрей Белый, и Мандельштам, и Пастернак… И, стало быть, не стало ли «мастачество» ныне – главной заботой творчества? Каково же тогда – само творчество? Что о нем скажут потомки?..
Открытия
От открытий географических открытия мысли отличаются тем, что первые – острова, проливы, материки – открывают, а вторые – особенно образные мысли поэзии – открываются… То есть, первые могут свершиться как бы случайно, любым человеком, попутно – вторые же открывают себя (точно отдаются) лишь поэту!.. Этому поэту, лишь в процессе его творчества, как бы сами его ищут, идя ему «навстречу»… Поэтому и говорят в первом случае: «открыл такой-то», а во втором – «автор такой-то»…
Древо
Культура невозможна как «охват», «масштаб», «статистический рост»… Она возможна лишь как вертикаль и избирательность, лишь как рост и жертвенность – как дерево, где каждая нижняя ветвь отпадает, уступая место молодому побегу: во имя роста всего древа!
Нет оправданий
Женщины, которые в массе своей вроде бы «пороха не открывают», «звезд не хватают», во всем предпочитают земные пути и материальные реальности, их, женщин, казалось бы, легче всего, с наибольшим правом можно назвать – мещанами… Однако мы воздерживаемся от такого укора, и, наверно, главным образом потому, что женщина – должна родить!.. Самая естественная и самая святая миссия!
И как бы она ни вела себя в жизни, как бы нам ни трудно приходилось с нею, мы всему ищем и находим оправдания, все оправдания так или иначе сведя к этому же: к страде-страданию рождения человека!
И, стало быть, нет никаких оправданий для женщины, которая сама, добровольно, уклоняется от рождения человека!.. Этот эгоизм куда как более непростительный – как просто мещанство. Мещанин – «живет для себя» и мы его презираем. Женщина, уклоняющаяся от рождения (или оставляющая ребенка в роддоме) – для кого она живет?
Даже – «не для себя», а – «против себя», «против жизни». Вот поистине – «ужас мира, стыд природы, укор богу на Земле»!
Одобрение
Она сидит у окошка переполненного автобуса – и вяжет. Нитка бежит из наполузашнурованной молнией сумки на ее коленях. Быстро, быстро мелькают спицы, дерг за нитку, опять мелькают спицы. Молодая, но очки она носит по-старушечьи, на кончике носа. Видно, чтоб подчеркнуть свою положительность. Время от времени она озирается. Главным образом на мужчин. Ждет их одобрения. Ловит его в их глазах. «Правда, я серьезная, деловая? Ни минуты даром не теряю! Вот, видите, – грудь свитера уже готова мужу! Кому же еще! Что ж, не похвалите меня?.. Все думаете, думаете. Гении! Или все с похмелки?
Мужчинам не до нее. Вообще всем не до всех. Большой, многолюдный город. Целый день – лица, лица, лица. На работе, на улице, в магазине, в автобусе…. Как листва, ветки после леса – снятся…
Каждый норовит отвернуться, уйти в себя, не замечать лиц, даже глядя на них. Видеть их безотчетно, видеть и не видеть…
А ей так нужно мужское одобрение! Пусть и бессловесное. Одним заинтересованным, мимолетным взглядом хотя бы!
И другая – совсем молоденькая девчонка. Стоит на площадке, прижав к груди совершенно черного кота. Тот лишь водит своими электронными глазищами, изредка издает меланхоличное мяу. Она совестит его за это «мяу», что-то выговаривает ему и озирается, озирается. Неужели никто не заметил, как красив ее кот! Неужели никто не догадался, как она его любит! Вот же рядом молодые ребята. О чем-то громко переговариваются, то и дело ржут!.. Надо же – противные!
И мне приходит на ум. Не может женщина, невозможно это для нее без мужского одобрения! Во всем-всем своем женском – а все же одобрения ждет – мужского!
Романы
Люди – романы! И эти человеко-романы раньше читали люди. Неизвестность обязывала к общению. В сущности, те романы, которые мы – сейчас, в эпоху общей грамотности-читаем – «вторичные», «литературные» романы! Парадокс коллективизма – он отучает от общения…
Каждый человек – не написанный и непрочитанный роман. Он умирает и с ним уходит из жизни и последняя надежда: быть прочитанным! «Мы ленивы и нелюбопытны», – когда-то сказал Пушкин. Тогда мало читали. Тогда общались, беседовали, рассказывали друг другу о своей жизни. Может, первые литераторы и появились в силу того, что лишены были дара общения?.. Не умел рассказывать, беседовать, слушать чужой рассказ? Как знать, почему в наше время – пусть и не все литераторы – начисто исчез дар общения!
В вагоне электрички, скажем, всего 5-10 человек. Но каждый садится отдельно – и сразу втыкает нос в чтиво. Женщины – больше в журналы, мужчины – в газеты. Человек стал неинтересен человеку! Захватывающие «человеки-романы» не «прочитываются»!
Раньше – путник был рад спутнику. В путешествии рады были попутчику. И тем лучше, если он земляк, из одного города или вовсе – знакомый! «Составьте нам компанию!» – приглашали к столу, к обеду или невинному времяпровождению в карты! «С превеликим удовольствием», – отвечал человек, принимая приглашение.
В дороге тот, кто на подводе, приглашал подвезти пешехода. «Вам – куда? Садитесь, как раз подвезу! Вместе веселей!».
В дороге, за столом, в беседах читались «люди-романы», «судьбы-романы»! Самые настоящие, самые жизненные романы! Не странно ли, что «всеобщая грамотность» отняла у нас дар общения.
