Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Корабль
Гениальному поэту одному лишь удается установить единство – причем, самое тесное, как триединство! – между жизнью, душой, словом! Пушкин – высший образец этой связи.
Почти каждое стихотворение – его пример такого «сокращения» всего внешнего во имя внутренней сосредоточенности, приобщения внешнего мира к миру души, к его озаренной мысли… Вот, скажем, «Осень», написанная во время «второй болдинской осени», в 1833 году. Стихотворение – «12-звенное», каждое звено – восьмистишье со сквозной рифмовкой.
По этим «звеньям» – видим, как «объективное бытие» становится «субъективным восприятием», как созерцание и зримость рождают мысль и чувство, словно пробуждают душу поэта, рождают вдохновение, наконец, мысль о творчестве, о сокровенных тайнах его «механизма», о непреходящей духовной тайне – затем снова возвращение во внешний мир, в «объективное бытие», в бытовую уже – не образную – явь, творчество слова кончилось, творчество природы и жизни – продолжается!
Творческая кульминация – 10-е «звено». Это поэзия – о поэзии, о законах ее зарождения и осуществления.
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем –
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Как видим – никакой мистификации творчества. Все из действительной жизни, оно сама жизнь, хоть и особое ее состояние. Никаких «мук творчества». «Сладкая тишина» – конечно же не нега, не нирвана… Но почему все же – дважды повторено – «сладко»? Думается, таково это «вещее забытье» творчества в сравнение с действительностью, с ее злобой!.. Ведь – «забываю мир!». Но забывать его можно лишь на время.
Творчество – оказывается та же жизнь! Деятельная, воодушевленная, полная энергии, ожидания нови. XI-я строфа.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
«Волнуются в отваге» – существенная это черта лиризма, творчества вообще! В сущности – мир творчества своей свободной отвагой мысли – идеальная модель для мира бытийного! Поэту он по душе, мир творчества, именно этой свободой труда созидающей мысли, свободой отважной мысли! В этом мире нет насилия, страха, подлости…
Ожидание нови олицетворенно в корабле, готовящемся к отплытию
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Двенадцатая строфа, как известно – из одной единственной строки, продолженной двумя строками точек…
Плывет. Куда ж нам плыть?..
Удивительно это соединение жизни и творчества с мыслью о каждой из них, об их общности и обособленности, о невозможности заменить одну другой, ограничиться какой-то лишь одной из них! И с корабля творчества, созданного поэтом, человек снова возвращается на твердь действительности. Иными словами – мир действительный еще во многом противостоит миру творчества. Усилиями поэзии он лишь где-то в далекой перспективе сольется в одну общую гармонию!..
Черты предков
В стихе Ахматовой много, разумеется, замечательного, и об этом пишут, и будут писать, и ныне, и присно, и, наверно, «во веки веков» – сколько лишь будет существовать жизнь и, стало быть, поэзия… Но точно в давно знакомом человеке мы все еще делаем неожиданные открытия, так в ее стихах. Какое-то присуще им двуединство забытья, когда слова словно – про себя и для себя, и внезапного пробуждения, активности и энергии, полной силы, отваги, отчаянья… Точно воин, павший от раны, вдруг из последних сил вскакивает, хватается за оружие – жизнь ли, смерть ли: биться до конца!
Какая есть. Желаю вам другую,
Получше. Больше счастьем не торгую,
Как шарлатаны и оптовики…
Забудут? – вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
Душа встрепенется – как и вправду между жизнью и смертью, и слово полно укоризны, несмиренного смирения, сарказма… С такими словами, кажется, объясняется смертельно раненный боец со своим визави по поединку… Весь бойцовский гнев (точно у Гамлета – к Лаэрту!) – не к нему лично, ко всему злу жизни, ко всей вселенской подлости! Здесь поэт отстаивает свое женское достоинство – и незримая рапира как бы возникает из каждой строки! Стих, поистине, «железный стих, облитый горечью и злостью»!
И снова как бы забытье в последних строках – где весь философский релятивизм жизни и смерти…
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма…
Здесь соединилась, кажется вся классика – и пушкинская жизненность, и лермонтовское бунтарство, и тютчевская философичность, и, наконец, блоковская исповедальность…
Преемственность? Влияние? Культура?.. Разумеется, все вместе. Но главное – нечто органичное, имманентное им.
Так зримы все предки на лице потомка!..
Нечто извечное, женски-потаенное в поколениях женщин – обрело вдруг голос в слове Ахматовой и Цветаевой – двух русских поэтов! Мы – и мужчины, и женщины – все еще как бы поражены неожиданностью…
Прибежище для памяти
Веянье
– Не узнали? Да и мудрено бы… А помните двадцать лет тому – литкружок при Дворце культуры ЗИЛа. Ну, затем – ЗИЛа?..
– Двадцать лет спустя, значит. Помню, даже голос узнал.
– Голос наиболее, на мой взгляд, личностное и устойчиво-отличительное в человеке… Да, прежде почерка…
– Вот и я вас узнал. Как говорят немцы: ausgerechnet… Именно – вы. То есть, все та же постоянная готовность – сразу отвлекаться ассоциациями. Богатое воображение? Недисциплинированность мысли?
– Или скудость ума?.. Практического, во всяком случае. А может, все проще: невоспитанность, примитивный эгоцентризм – а, возможно, даже – повышенное самомнение?
– Это уже что-то новое… Самозоилство. Рефлекторность, что ли? А если уж хотите знать. Эти отвлечения в вас, по-моему, от щедрости мысли. Души, то есть… Но бог с ним – со всем этим самокопанием… Что-то не вижу, не слышу ваши книги. А ведь были вы в кружке – самым первым из подающих надежды…
– Видать, только на то и годился…
– Не понимаю… А талант?
– Не знаю я теперь что это такое… Думал, вроде мошны в тряпочке. Носишь, носишь, а там отдал в рост – глядь: капитал!.. Ни тряпицы, ни медяков… Вообще – все не то… Сам для себя – веянье…
– Тогда что же?
– Наверно, дерзость… Влетаешь в литературу, как снаряд! Где уж тут искать ошибки, испытывать сомнения, комплексы, муки! Вот я – весь тут! Или – хитростью, ползком, хоронясь от ошибочки…
– Как на войне? То тихо, по-пластунски, а то – в рост, в атаку? Дерзость хитрости, или дерзость натиска – но – дерзость?
– Нет, думается, все не то… Хитрость ли, дерзость ли сами о себе – это дает беллетриста… Художник весь – из личности!.. А я, видать, отвлекся, затаился – слушаю себя: есть во мне личность?..
– Но работаете? Пишите, то есть?
– А куда денете эти – «подает надежды»? Думаете, легко это забыть? Вместо того, чтоб себя забыть в работе… «подавал надежды»… Какой-то посторонний голос. Тешит-подстрекает гордыню…
– Стало быть, по-вашему, вообще никакого таланта нет?
– Нет! Есть умение себя забыть в работе – раз! Непреходящая любовь к этой работе, однолюбство нескончаемое – опять же, чтоб себя в ней забыть – два!.. Да вот же, вечно ломился в открытые ворота… Ищем, копаемся, умствуем – там, где народ, то есть язык (ни в чем нет больше народа – чем в языке, ни в чем нет больше языка – чем в народе!) уже давно все поняли. Все объяснили, одним словом сказали! Народ и язык – поэты, сокровенное знают, образно!
– То есть? Не успеваю следить за вашей мыслью… Отвлекаетесь!
– Да я о чем толкую? Труд – раз, любовь к труду – два. А народ давно-давно сказал: «трудолюбие»! Вот вам и весь талант!.. А труд – не всякая работа! Трудная, одолеваемая, на уровне души, совести!
– Но, помилуйте, ведь вы и вправду выделялись….
– На воротах мочало – начинай сначала? Ну, выделялся… Ну, подавал эти самые надежды… А было это – всего лишь способности. Умение поймать способ… Тысячу способностей не дают и одного таланта! Не хочу, не-хо-чу этого добра и даром. Личность – а-у! – где она? Может душа все еще зреет?.. Бывают седины и от глупости. Да-а! Еще что-то во мне якает, пищит еще гордыня, эгоизм мелкие заначки делает… Недоволен я собой, нет противостояния в главном… Смогу писать «вообще», как другие – но еще не могу из судьбы! Нет еще этого – о чем, кстати не говорили нам в кружке – нет: во имя! Сверхзадачи – будто завтра умру, а мне суждено спасти род людской… Не улыбайтесь, не запутался! Ясно знаю – чего хочу. Заезжайте – потолкуем!.. Ну, и кое-что покажу… Интересно – как вам глянется? Раньше меня читали!..
Круг
Мысли, которые кажутся лишь мыслями…
Мысли житейские…
Мысли житейские, которые силятся стать писательскими…
Мысли писательские, которые ищут себя в образности…
Мысли образные, которые стоит записать…
Мысли, которые были записаны, но вычеркиваются…
Мысли, которые казались лишь мыслями: житейскими, писательскими, художественными…
Улыбка
Старушки почему-то любят маленьких собачек. Юркие, зябнущие, быстро, с тревожной-неуверенностью («ты меня не обидишь?») взглядывающие на встречных своими влажными, словно заплаканными, скорбными глазами. Маленькие, меньше кошки, с гладкой темной шерстью, с золотистыми подпаленками глаз и такими же тонкими, быстро семенящими лапками, что-то рассеянно вынюхивают они в снегу, главное же, зорко и искательно поглядывают на встречных. В них ни капли собачьей спеси, наоборот, какая-то тревожная и грустная радость, что их содержат старушки, и вечная омраченность и неуверенность – не прогонят ли вдруг их, таких слабых тщедушным, незащищенных…
Старушки любят этих лилипутных-собачек, породу которых я так и не удосужился узнать. Подчас они их носят на груди, точно младенцев, суют за пазуху пальто, но чаще без поводка пускают их вперед себя на прогулках, с умильной грустью, с опечаленно-растроганной улыбкой идя за ними вслед. Я почти уверен, что это заученная раз и навсегда роль у собачек! Бьют на трогательность, эти маленькие, беспородные и кроткие с виду, искательно зыркающие на всех собачки, видать, самые лукавые в мире!
В отличие от старушек – молодые девушки, наоборот, любят дебелых, рослых – каждый с телкá! – породистых собак. И как они тщеславятся своими рослыми и породистыми собаками, с какой отрешенной и все же показушной гордостью наставляют своих псов, как деловито – будто заняты бог весть каким важным делом – то и дело окликают их: «рядом!», «назад!». Рядом с породистыми псами – и девушки (а то – девочки) эти чувствуют себя какими-то избранными существами необычной породы!
Они никого и ничего не замечают вокруг – весь мир: она и ее собака… И еще чувствуется, вся спесь породы собакой на прогулке как бы забывается – а вот девушкой (девочкой), наоборот подчеркнута во всем. И в ее отрешенной строгости, и в ее деловитой и неукоснительной педагогике, и в том, как без надобности натягивает повод собаки. Видите, какой у меня пес, я вам не чета, не смотрите на нас!
Собака руководит ее психологией – когда та руководит собакой…
Нет, мне больше по сердцу старушки – их умильность по поводу их умильных маленьких собачек! Вот она бежит впереди старушки – на собачке аккуратная, старательно сшитая голубая попоночка-телогрейка. Последняя – стеганая, видать, на ватине, с подвязками-тесемочками. Обе, и собачка («ты меня не обидишь?»), и старушка («красивая попоночка, не правда ли? Видите – какая я добрая, как забочусь о своей собачке!») – взглядывают на меня своими старыми, печально-радостными глазами. Я знаю, как легко заслужить – одной доброй улыбкой – признательность этих существ! Да что там – признательность! Осчастливить их! И каким же жестокосердом надо быть, чтоб не подарить им ожидаемую ими улыбку!
Да, да, милые мои! Не обижу вас! (Как бы меня самого не обидели! Хотя бы вот те девушки со своими огромными псами, наливающиеся как бы общей злобной спесью! Я их страшусь – ей-богу!). Вижу, вижу – какая красивая попоночка! Как она сработана с душой!
И, господи! Посмотрите – каким счастьем осветилось вдруг ее увядшее лицо! И что говорят ее зажегшиеся глаза! Да, да они говорят, явственней слов: какой вы добрый, какой вы сердечный человек! Доброго здоровья вам! Надо же – похвалили взглядом мою собачку! Мне ведь для себя ничего не надо! А вот за доброту к моей собачке – очень, очень вам благодарна! Будьте здоровы, добрый человек!..
Лягушатник
Туристский ночной автобус. Дальняя дорога. Кто дремлет, кто погружен в думы. Лишь одна беспрестанно болтает. Соседку не слышно, а эта болтает – громко, безостановочно!.. Слов не разобрать, все сливается, и кажется это квакает целый лягушатник…
Главное – доброта
В том, что из рук природы люди выходят разными и разнообразными, кто страдает недугами, кто одарен «бычьим здоровьем», у кого счастливая внешность, а кому с этим, мягко говоря, не слишком повезло, кто цепок и удачлив, а кто простодушен и ему, что называется, не фартит… Но можно ли упрекать во всем этом природу, мол, она проявляет «неравенство», «несправедливость», «недемократичность»? А ведь вся эта дифференцированность продолжена и в общество?..
Думается, не «несправедливость» («недемократичность», «неравенство») имеет в виду природа, а дальнейшее усовершенствование своих творений, в первую голову человеческого рода! Совершенствования за счет разнообразия всех творящих сил, всего продолженного в жизни! Совершенствования за счет порождаемого таким путем и образом устремления к совершенствованию… Наконец, самый главный принцип природы – «борьба за существование», как бы он ни был жесток – он исключает равнодушие, стимулирует энергию!
Ведь так поступает – вслед за природой – и общество. Предотвращая уравниловку, создавая иерархию общественных положений и уровней благосостояния, оно обеспечивает всеобщую активность, энергию, стимулирует труд, созидание, творчество!
Но – что важно! – без главенства человечности и доброты – все-все обрекается на эгоизм, дьявол тут как тут – готов царствовать…
Нужно отдать должное женщине и в этом. Она всю (или почти всю) «несправедливость» природы усматривает «в плане любви»! Но и здесь женщина куда с меньшей обидой – в сравнении с мужчиной – кидается «скорректировать природу». Во-первых, она куда спокойней, улыбчивей, мудрее, что ли, относится к мужской красоте, чем мужчины к женской; во-вторых, она так же доверчиво следует иллюзии природы (или сама себе создает эту иллюзию»!), что неравенство во внешности – «счастливая» или «несчастливая» – легко устранимо косметикой и нарядами… Она почти и мужчине может «внушить эту иллюзию, оставаясь трезвее, мудрее, самозабвенней и в любви!
Каштаны
Верхняя Красносельская улица ведет от метро «Красносельская» к фабрике Бабаева, старинному краснокирпичному зданию, где производят конфеты, шоколад, кондитерские изделия.
По пути, на правой стороне – салатово-белый особняк «Экспортторга», в глубине дворика – цветут каштаны!
Каштан – дерево моего детства. Родной мой – по детдому – город Херсон весь утопает в каштанах. Впрочем, на первом месте в южных городах все же акация. Она неприхотлива, растет даже на каменистой почве – и вездесуща. Но как ни красиво цветет акация, дерево, оно в общем-то низкорослое, с легким, подобно рябине, мелким листочком на общем стебле. Да и страшные колючки ее – окончательно лишают ее права на романтику и поэзию, которые таким образом по праву перенесли ко второму по числу, но первому по красоте, южному каштану!
И вот – вдруг – каштаны в Москве! Огромные, старинные, выше самого здания «Экспортторга». В их тени курят сотрудники. Публика все – «тонная». Приходится общаться с иностранцами, соответственно держать себя, подобающе выглядеть. Одежда, манеры, общение – все это не «общее», так сказать, «избранное»…
Я не смотрю на них. Меня интересуют каштаны! Привет вам, друзья детства! Зачем-то мы собирали ваши плоды, так похожие на грецкие орехи. Да и дерево похоже. Видать, одна порода. Большими цветами – стоячими гроздями, точно белые фонарики – усыпали все ветки. Лист трехпалый, вырезной по краям… Впрочем, что описывать – все знают, все видели каштановые деревья! Даже москвичи. На юге видели, в парке… А я вот их увидел во дворе «Экспортторга». Похоже, что смущаю тонную публику – современных «коробейников», нет-нет, заговаривающих между собой на английском или французском: знай наших! На меня уже исподволь поглядывают – что за человек? Неужели все дело в каштанах?
Что ж, милые, бдительность не мешает. Но меня деревья действительно взволновали. Точно вернулся на родину. Точно стою на одной из улиц родного – по детдому – Херсона, бывшей столице бывшей Таврии! Скажем, на Суворовском или Говардовской!
С городом связаны два чувства. Удивление перед красотой, на которую я был бесправен; она всегда олицетворяла богатство – я же родился в семье бедняков и сам себя – на всю жизнь, видать, уже так – сознавал бедняком. Итак, – удивление перед красотой, к которой я не смог бы никогда стать причастным, чужой, как прекрасная, богато одетая девушка, барышня, женщина. Между мной – и красотой, даже не обязательно дворцом, особняков, памятников, пусть и природой – вечно стояло бедное детство. Я был застенчив, неуверен и отчаянно горд. Красота во мне подчас рождала агрессивность… Второе чувство – вечный голод, пусть просто недоедание… Голодное детство…
Теперь я понимаю те чувства, которые мне напомнили, воскресили во мне – каштаны, прекрасные, романтичные деревья юга!.. А что, если бы вдруг взялся поведать этим красивым молодым людям в легких, элегантных, светлых тонов, костюмах, с «бабочками» под розовыми подбородками, в сверхмодных, заграничных, видать, очках – с двойными черточками на переносице?.. Они бы, пожалуй, снисходительно кивали, пристойно улыбались – ничего по существу не понимая, чувств никаких не изведав… Я из другой эпохи? Из другого мира!
Есть вещи, которые, знать, умом не понять. Это новое поколение молодых людей – новая у них и психология. Все им – из моей большой исповеди – покажется пустяками, чудачеством, юродством. Они серьезные и деловые… Неужто перевелись «душевные бедняки»?
А эти каштаны не просто всколыхнули во мне воспоминания, самих истоков судьбы моей коснулись! А это, видать, вообще сокровенное – даже надо ли об этом писать книги, не уверен! Это, видать, и впрямь неинтересно им, так чинно курящим, переговаривающимся, так старательно блюдящим форму, молодым людям!
Нечего мне им сказать, все-все, что выплеснулось вдруг в душе, все я молча поведал каштанам. Они меня поняли! Как живо трепещет их листва, как ярко светят фонарики их белых цветов!
Логика
– Я весь выходной ухлопала на то, чтоб помыть окна! Видишь, какие чистенькие!
– Но, помилуй, зачем же на это выходной ухлопывать – ты ведь окна все одно закрываешь шторами? Окна – свет, шторы – темь…
– А! Что с тобою говорить! Вы, мужчины, ни-че-го не понимаете!
– Объясни – авось пойму…
– А то неясно? Окна моют, чтоб был свет. А шторами их закрывают для уюта… Понял, наконец?
– Нет…
– А! Ничего вы мужчины не понимаете!.. Удивительные вы все тупицы!..
Без эстетических крючков
Неужели так уж во всем природа образец для нас? Все в ней мудро, совершенно, законченно?.. Скажем, сколько у нее «опознавательных признаков» красоты – женской ли, мужской ли, как она здесь заботится, чтоб все это выставить, чтобы заметили, чтоб «услышали» ее эстетические сигналы, не остались к ним безучастны! И все для того лишь, чтоб мы ничего не ведали о духовном совершенстве?
Когда-то говорили – «в здоровом теле – здоровый дух». Мы знаем, что такое «здоровое тело», но не знаем – что такое «здоровый дух»… Моцарт и Достоевский страдали от эпилепсии, у Чехова и Андрея Платонова были больные легкие, Блок и «монахиня Мария» – были оба тяжело больны… Узнали бы мы по их портретам – скажем, не зная – чьи эти портреты? – что эти люди не просто «здорового духа» – вопреки нездоровому телу – а еще то, что они люди редкостного духовного совершенства, подвижники общечеловеческого служения?
Природа – и мудрая, и совершенная и законченная – стало быть, ни во что не ставит самое ценное, самое редкое в человеке, самое, наконец, прекрасное: духовное совершенство, готовность к подвигу?
Или природа может лишь то, что может, явить нам образцы физически совершенного человека, снабдив – и его, и нас – эстетической опознаваемостью, а дальше, мол, все – в руках самого человека? Мы же – возможно, это главное упование природы – либо не сознаем, либо все здесь подменяем эгоизмом и самослужением? Мы оказываемся недостойными сынами матери-природы? Может, она не раз уже пожалела, что не вложила в наше устроение нечто более радикальное, нежели совесть и эстетическое чувство, чтоб стимулировать наше духовное преображение?
Что, например, стоило б природе, скажем, над головой каждого такого человека зажечь сияние, «отметить его» так, скажем, нимбом, которым – исправляя упущение природы – художники наделяют неизменно голову святых!
Или другая здесь «идея природы». Никаких, мол, «опознавательных признаков», никаких «эстетических крючков» для духовной красоты человека – в отличие от физической красоты? Именно для того, чтоб – «без формы» – кому уж дано будет угадать само «содержание» – тот, стало быть, и достоин этого! Тот, стало быть, и причащен! Исключаются здесь общедоступность и массовость, затрудняется задача, чтоб явление не уценить, не задешевить! Чтоб лишь – «кому дано»!
То есть, в том, что природа не «вешает вывесок», не прибивает их, не поступает как зазывала во всех случаях духовной красоты человека – но, наоборот, все это так старательно проделывает в случае с красотой физической, в том и явлена и высшая забота о высшей ценности человека – о его духовной красоте? Затем, в этом и высшее доверие к каждому человеку – как духовной возможности?..
