Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Не «выводить»!
Между символизмом Блока и его поздней поэзией времен «Двенадцати» и «Скифов» – не просто перепад «любовной лирики» и «гражданственной лирики», рожденной революцией – тут даже не «два разных поэта», а нечто большее, более загадочное, полярное, как два физических состояния: сон и явь, летаргия и пробуждение. Кстати, одна из последних статей Блока так и названа: «Сон и явь»! Что ж это было? Может, есть погружение не только в «суетные заботы света» – но и в заботы стихослагательные – пока не приходит: «божественный глагол»! И тогда – «Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел»!..
И целый период накопления энергии предваряет такое пробуждение, чтобы затем вдруг сказаться во всей изначальной, приобретенной, накопленной мощи дарования! И свершается призванием священная жертва!
В поэте, кажется, тоже свершилось вдруг революционное преображение, такое же внезапное и мощное, как с революцией в России!
Поэтому, видать, так досадны все работы литературоведов и исследователей, где поэт Октября «выводится» и предстает как долгозреющее эволюционирующее явление, а сами «субъективизм», «символизм», «мистицизм» – его истоки… Тут даже формальное мастерство двух десятилетий символизма в сущности мало значит. «Двенадцать», «Скифы», последующие главы «возмездия» – резко отличаются всем, вплоть до стилистических средств, от того, что писал Блок прежде!
Не «выводить», не «соединять» бы все в творческой биографии поэта должно бы – а искать те изломы, разобщения, уходы, в силу которых поэт во многом порывал с традиционностью во имя рождения нового посреди небывалого реализма русской революции!
Процесс
К обычной летней суете Москвы еще каждый раз добавляется некий мощный катализатор – вроде олимпиады, спартакиады, или хотя бы кинофестиваля. Все это – начинается словом: «всемирный»…
На это лето пришелся XV международный кинофестиваль. По телевизору каждый вечер – нет, не показ фильмов! – разговоры и «показы» по поводу фестиваля. Встречи с режиссерами, интервью, кинопанорамы.
Вчера какой-то режиссер на вопрос журналиста – о том, как он относится к правде киноискусства, задумался… Никак не вспомню – кто это сказал!.. Но сказал о правде, по-моему, хорошо: «Бегите к тому, что ищет правду, и бегите от того, кто ее нашел».
Значительные, мудрые, дальновидные слова! Если бы мы их вытвердили наизусть, помнили каждый миг жизни в конце двадцатых, в тридцатых, в «период застоя», причем помнили бы их как главные слова, от пионера, до Генерального секретаря – сколько бедствий избежали б! Как долго мы полагали, что нашли, монопольно владеем всей правдой! А правда – явление живое, творческое, нескончаемое, это – процесс! Ведь мир – этически поляризован, двухполюсный, всегда надо одолевать силы зла. Как нет однополюсного магнита, реки без уклона уровней, электрического тока без разницы потенциалов – так и нет жизни из одного добра! В этом – закон природы и ему должно следовать и общество. Движение к гармоничной жизни, к уменьшению зла, к приумножению добра – и есть цель общества. И каждого человека. Законченного совершенства здесь быть не может! Иначе – «застой», движение вспять, обратно от добра, от правды, путями бедствий…
При самых благородных целях, как у общества, так и у отдельного человека, все же целью жизни – остается – сама жизнь! Творение жизни не может быть прагматичным, задача здесь – творческая. Стало быть, как в творчестве, созидание складывает не только активность озарений и вещих усилий, но и бескорыстие самозабвения! «Неуклонный рост благосостояния» в колонках статистических отчетов – при механическом упоминании столь же «неуклонного роста духовных ценностей», уже без иллюстрирующих колонок цифр, просто на веру, как некий «дополнительный ассортимент» – вряд ли может отразить истинный процесс жизни, служа лишь эрозии ее сокровенной сущности….
Но вернемся к этим словам, в которых слышишь душевное эхо поколений, набегающую волну опыта эпохи – его щедрую заботу о нас, жажду предупредить ошибку, его доброжелательность к нам – при всем грустном сознании того, как мало будущее приемлет из спасительного опыта былого, – вернемся к словам: «Бегите к тому, кто ищет правду, и бегите от того, кто ее нашел»! Постараемся все их запомнить, по-возможности впредь черпать в них мудрость для повседневности, складывающей судьбы наши! Буду теперь спрашивать у эрудитов: кто же сказал эти замечательные слова? Не худо бы, впрочем, учредить такое Всесоюзное Справочное Бюро Эрудитов. Чтоб каждый мог обратиться с подобным вопросом. Кто сказал? Где? По какому поводу?..
Ритмы понимания
Желтый, почти истлевший листок бумаги. Какая-то серединная страница за номером пять. До нее – четыре, после нее – неизвестно сколько страниц. Они, конечно, есть где-то в моем архиве. Мой архив – моя боль, совесть, укоризна. Кажется, всю жизнь работал на него (варианты и саморедакции, варианты саморедакций, начала и варианты начал, никому в этом не разобраться – в том числе и мне самому!..).
Читаю этот листок. Видимо, рецензия. Вспоминаю эту повесть! «Двенадцать ступеней». Некий Андрюша, отпрыск учительской семьи, болеет астмой, освобожден школой. Подлинную, мол, школу жизни он проходит у дяди Миши, истопника котельной, куда он спешит сразу же после домашних заданий!.. Двенадцать ступеней, подвал котельной и мудрые речи дяди Миши… Описательность и изобразительность, диалоги и отступления – а в общем, все осталось безжизненным, литературностью… Житейские истории дяди Миши – точно не сшитые куски…
Я тогда очень обижен был на рецензента. Я так любил своих героев! Первая повесть – как первая любовь. Разве ее выбросишь из памяти? Можно ее судить так радикально, вчуже, «со знанием дела»?
Где-то в моем архиве пылится и эта рукопись. Много вариантов. Мертворожденная, разве ее оживишь «переписыванием»? Да и кто «переписывает»? Сам ведь делаешь эту работу. И снова все похоже на первую работу… Разве изменить ее, если ты сам не изменился?..
«Проза в конечном итоге – это двуединство опыта. Жизненного и литературного. Каждый не просто помогает каждому – усиливает его многократ! Художественность слова становится жизненностью написанного, жизненность устремляет слово к художественности… Уж как оно осуществляется это сложнейшее взаимодействие этих двух начал – нам не дано знать. Об этом пишут и пишут литературоведы…».
Мне тогда рецензия казалась вся – «вообще», «не по существу», не конкретным «разбором» моей рукописи, а отвлеченным «критическим зудом», напавшим на моего рецензента. «Ему нечего писать? Или рассеянно, по диагонали читал меня? – думал я. – Развлекается? Или надеется кого-то развлечь своим глубокомыслием?».
Я придирался к стилю рецензии. «В конечном итоге…», «Это» и почти рядом «этих»… А еще – поучает!..
Теперь вижу – не «развлекал», не «развлекался» рецензент. И «критического зуда» не было. Он пытался помочь мне осознать мою незрелость. Жизненную и художническую – их двуединство… Если бы я тогда смог это понять, наверно, не пылилась бы моя рукопись. Уже ясно – никогда к ней не вернусь: «погибшие годы», как где-то – о другом – у Лермонтова.
Да, это именно так. Проза, в конечном итоге, двуединство жизненного и писательского опыта. Тогда и «выдуманное» – жизненность. А у меня тогда и невыдуманное (был и истопник такой, и мальчик, болеющий астмой – все было в жизни, но ничего этого не сказалось в моей зеленой рукописи!..) – оказалось писательски-мертвым.
Кто же писал рецензию?.. Найду ли листки? Жив ли еще – ведь почти тридцать лет минуло. А-у! Я понял! Я совершенно согласен! Может еще позвоню! Тридцать лет спустя… Ритмы понимания…
Чем не сюжет?..
Суета ли?
В ожидании открытия Лавки писателя. Двое встретились. «Сколько лет, сколько зим!», «Почему вас не видно было?», «Заботы, хлопоты, суета-сует… Как чеховская третья Записная книжка!».
Так сказать, узко-цеховой, лишь для писательского, видать, употребления – юмор! Между тем я хорошо помню эту Третью чеховскую Записную книжку. Она у него – деловая. Даже столбиками цифр пестрят целые страницы. Исследователи долго их принимали за шифровку и уже не надеялись найти ключ к ней. Помог Бунин: при нем Чехов, комбинациями этих цифр, пытался найти секрет выигрыша в рулетку!
По поводу I, II и III Записных книжек Чехова читаем в примечаниях исследователей: «Можно, таким образом, говорить о I-й, собственно творческой книжке, и о двух вспомогательных – II-й и III-й, включающих в большей степени, чем I-я, деловые, хозяйственные, бытовые и прочие заметки». Во всем закончен, деловит, систематичен «II и III Чехов»!
Разумеется, из этой «суеты» у Чехова вырастало творчество. Иначе бы ему достало воли и характера отсечь «суету»!
Чехов, и записные книжки его, и весь он – удивительный образец сочетания житейского и творческого, причем – такого сочетания, когда одно в полную силу помогало другому! И одолевало недуг…
Жизнь Чехова – столь же образцово-творческая, как и собственно творчество. Редкий пример в мировой литературе!
Знание жизни
Он был бухгалтером, всю жизнь имел дело с цифрами, которые правильно складывались, делились, с балансами, которые до копеечки сходились в ажур – и вдруг, и незаметно, подошла пенсия. Он увидел живых людей, сложную их жизнь, которую никак нельзя было измерить правильными цифрами, сходящимися балансами, ажурами годовых отчетов… С привычной твердой почвы ступил на чужую, зыбкую…
Словно из какой-то идеальной гармонии он вывалился в нескончаемый хаос. Он со всеми ссорился, с дворниками на дворе, с уборщицами на лестничной клетке, с продавщицами в магазине. Он писал и писал жалобы – на всех, обо всем. На участкового, на управдома, на почтальона. В газонах цветы неправильно высажены, собак выгуливают не там, где следовало бы. Он едва успевал «подавать сигналы»…
Чтоб «упорядочить» свою работу он купил пишущую машинку. Но это лишь прибавило ему хлопот. И теперь он писал жалобы на завод, что буквы «с» и «щ» на машинке западают, писал в трест «Союз», что копирка бледна, что лента тощая. Всюду – непорядок!..
Пожалуй, никто в доме столько не знал, не думал о людях, об их отношениях, о жизни! Но все в одной черной краске…
С таким знанием жизни и людей, он смог бы стать журналистом, может даже писателем. Но он все больше мрачнел, злобствовал, все видел лишь с одной стороны – «непорядок» – и так и остался примитивным кляузником, от которого даже дети шарахались, прерывая игру и убегая, его завидев… Одномерность, знать, не есть: знание жизни!
Каноны
Странная традиция у поэзии (корни ее – в истории, даже – в историческом быте, наверно). Воспевать любовь к женщине – и на этом останавливаться. Словно не догадываясь, что любовь делает женщину матерью, что материнство – продолжение нескончаемой любви, что оно цель и смысл любви и уже этим прекрасно!
Это, что воспевать вешний сад в цвету, умалчивая и не находя красоту в осеннем саду, отягощенном плодами!
Откуда эта традиция, из какого исторического быта могла она вырасти?.. Думается, тут поэзия проявляет некий канонический консерватизм, продолжая «петь любовь» так, как это делали древние, допечатные поэты, бездомные и нищие, и, стало быть, бессемейные, бродившие по городским площадям, по базарам, народным праздникам, набивавшиеся молодым женщинам своими любовными песенками и виршами, и поэтому прозванные: «любовниками».
Что-то подобное можно было встретить на дореволюционных базарах. «Любовники» были некой отраслью – самой веселой, обаятельной, впрочем – всех «странных людей»: странников, юродивых, скоморохов, лицедеев… От жизни «брались» лишь вечные юность и любовь!
Верность традиции «исключила» из поэзии женщину-мать, ребенка – то, что с лихвой было «скомпенсировано» живописью, оказавшейся здесь не смелей, а ближе к церковно-библейским сюжетам. Что в сущности тоже было – каноном…
Исток – «раблезианство»?..
Тургенев, как принято говорить, поэт в прозе. Целомудренной поэзией дышат многие страницы его – будь это природа или образы юных женщин, романтичных, идеализированных, чистых и возвышенных…
Но мало кто знает, в какой «натурализм», мягко выражаясь, впадал иногда «поэт в прозе» Тургенев! Ни у одного писателя «из низов», ни у кого из «натуралистов», наших ли, западных ли, не встретите такого, как скажем, у Тургенева, писателя с высоким поэтическим чувством жизни и слова, поэта и эстета!.. Например, в одном письме к любимой женщине (Полине Виардо), Тургенев пишет такое (хоть и дословно воспроизводим текст, все же заранее просим извинения у читателей!..):
«Вы, может быть, на крыльце со стороны двора, слушаете пение соловья. Ведь у соловьев никогда не бывает холеры, не так ли?.. Итак, да будет вам известно, что при этой болезни многократно делают промывание кишечника. В этой веселой стране Франции делают их обычно пожилые женщины. И вот, когда моя сиделка готова была выполнить свою миссию и я уже ей «открыл свое лоно», к моему великому изумлению, вместо жесткого остроконечного клюва известной птицы я почувствовал, что она вводит палец… Удивленный, почти испуганный стремительно прихожу в себя. «Что вы там делаете, милостивая государыня?» – «Ах, милостивый государь, я всегда начинаю с этого: я недостаточно хорошо вижу». В конце концов мне пришлось ей посветить… Это было очень трудно… Я был вынужден обвести свою руку вокруг ее головы… Ну и картина!».
Писательская смелость? «Изобразительная эмансипация»? Аристократически-светские – «выше этого»?.. Шутка?.. Думается, все же желание пошутить. Да еще, видать, именно во французском – «раблезианском» духе. А ведь не обиделась адресатка, сдается, не впервой автор письма с нею так «шутит», позволяет себе такую «пластичность»!
Возможно, автор письма на французском языке не предполагал, что письмо станет фактом русской литературы, что будет издано в числе прочих писем великого писателя? Видать, «с кем поведешься…».
И все же – удивления достойно, куда подчас – даже у такого утонченного художника! – может зайти шутливость.
Написал бы подобное автор письма, живя в России? Думается, что нет. Эту «позволенность» он, видать, получил в светских гостиных именно – Франции (где мы не бывали, и, стало быть, не умеем не смущаться подобным «раблезианством»…).
Не лимит ли?
Человек выходит из рук природы – «полуфабрикатом», «заявкой с пробелом»: кем он собирается стать, кого из себя создаст?.. Природа поступает здесь мудро, с доверием к человеку, открыв ему все вакансии, все возможности. Но ни он, ни школа, ни вуз, увы, долго, а то и всю жизнь, ничего так и не вписывают в «проблем». То есть, и школа, и вуз, и сам человек не оправдывают доверия природы. И не от того ли, что очень спешит общество прибрать к рукам человека?
Лишь в редких случаях раннего призвания – природа, кажется, сама позаботилась о человеке, не перепоручая его судьбу ни ему самому, ни обществу.
Но почему она делает это с избранниками («процент»? «квота»? «лимит»?..) – в этом, видать, ее тайна. Одна из многих!..
Ум таланта
Талант – всегда умен, почему же ум не бывает талантлив?.. И что же он – тогда? Пустоцвет, не более?..
Скажем, об уме таланта. Сколько бы ни читал о поэзии – всё это «профессорское умствование», этот их «вычитанный ум», как говорил Белинский, мне бы ничего по существу не сказали о поэзии, если б не мысли о ней самих поэтов! Причем, мысли – как бы «случайные», «походя», даже как бы «обмолвка»! Все, что сказали о поэзии, например, Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Тютчев, Блок и Есенин подчас даже в стихах своих, все это не составит – по объему – и сотой доли объема «профессорских трудов» о поэзии!.. Но по значению и глубине – опять же в сто раз перетягивает все «профессорское»…
И не просто – «перетягивает»: оно единственно истинное, единственно насущное, без чего и «профессорских томов», наверно, не было б! И ничего не сказано было б без той «сотой доли»!
Ум таланта, стало быть, всегда творит – в то время, как ум без таланта в лучшем случае лишь и пригоден на «систематизацию» и «популяризацию»…
Осуществление
Дарование не бывает потенциальным – оно лишь осуществление!.. Так женщину, родившую, осуществившую свою природу, мы по праву называем – матерью, а неродившая женщина – остается для нас лишь: женщиной. Чисто номинально. Неосуществленная возможность…
Ждите ответа
Автор: Вы заведующий редакцией? Здравствуйте!.. Уже прошло полгода, как моя рукопись у вас… Надеюсь, ее уже рассмотрели, есть у редакции мнение о ней?
Завредакцией: Да, ее смотрел рецензент. Он ее отклоняет…
Автор: Но, помилуйте… Рецензент не может ничего отклонять. Рецензент может лишь высказать мнение, оценку. А решает издательство… Хотя бы редактор должен прочитать!
Завредакцией: Спасибо, что просветили. Стало быть, это и мнение редакции. Приезжайте, прочитаете рецензию Ш. и заберете рукопись.
Автор: Нет, так нельзя ведь. Вы назвали рецензента Ш., не назвали фамилию редактора. Рецензент не обязан беседовать со мной. То что писал, то, стало быть, думал. Он не ваш работник. Частное лицо, консультативное значение… А редактор – представитель издательства! Он должен мне доказать, по меньшей мере объяснить обоснованность отклонения рукописи… Чтоб я убедился, в ее художественной несостоятельности…
Завредакцией: Все авторы, чьи рукописи отклоняем, хватаются за юридическую сторону… Разве литературно-писательской специфики нам недостаточно? Затем, рецензенту Ш. мы все доверяем. Очень опытный….
Автор: Во-первых, я бы предпочел, чтоб писателя рецензировал бы тоже писатель! А не вообще – литератор… Или подрабатывающий кандидат, который и страницу художественного текста не напишет… Судьи – кто?
Завредакцией: Вас послушать, лечить больного может лишь больной, судить преступника может лишь преступник!
Автор: Зачем такие тяжелые софизмы! Я говорю о профессиональной причастности… А что касается вашего рецензента Ш. – знаю его. Уже однажды зарезал мою рукопись. Имел бы совесть – не стал бы второй раз на моей крови зарабатывать свой хлеб… Это резко субъективный рецензент… Бездарность, раздраженность, нетворчество.
Завредакцией: Каждый человек – если он прямой, неравнодушный, нелукавый – резко субъективен. Резко субъективен – суть художника… И вы сами, наверно, резкосубъективны?
Автор: Ах, зачем путаете, – человеческий субъективизм – и художнический? Разные вещи! Тут даже художник идет подчас против человеческого характера… Художнический субъективизм – даже резкий! – умный и, стало быть, широкий… А у Ш. субъективизм резкий да неумный. Просто от дурного характера и примитивной – озлобленности! В любом деле решает компетентное мнение специалистов – почему же мы в сложнейшем деле литературы, где и специалистов даже быть не может – нет их в творчестве, где главное дарование, художнический опыт! – почему мы здесь все передоверяем решать даже неспециалистам! Тут бы дать на рецензию мою рукопись старшему, более опытному писателю!.. А вы даете ее Ш., который… «вообще литератор»? Что это значит? В «Книжном обозрении» рецензию напечатал? Преподает литературу в средней школе?.. Это у вас понимается как демократия?.. Я прошу вас дать мою рукопись на отзыв писателю – и только писателю! Опытному, старшему, авторитетному!
Завредакцией: Где мы такого возьмем?.. По нашим рецензентским ставкам…
Автор: Тогда – сами читайте! Что это за редакторы – которые все перепоручают рецензентам? Ваша работа – думайте!
Завредакцией: Ладно. Подумаем. Мы вам сообщим. Ждите ответа. «Настырный… Ну-по-годди!».
Нужен автор
Не слышал – есть ли такая книга, но уверен в ее необходимости. Автору надлежало бы быть во всеоружии интеллекта – точно энциклопедисту, но и обладать полной свободой мысли. Чтоб написалось не исследование, не мемуарий – а своеобразное раздумье, эссе, в котором сошлись бы историк и социолог, прозорливый мыслитель и систематический ученый… Книгу я называл бы «От Вертера до Гитлера». Она могла бы показать весь путь развития страны и народа, уловить этот незримый вроде бы, на деле – «из развития» – переход, экстрему между идеализмом и сентиментальностью, мечтательностью и романтикой до принципиальной жестокости и радикального человеконенавистничества, фашизма. Книга могла бы показать, что коренится в национальном начале немецкой нации, общесоциальной ситуации…
Представляю очень важной эту задачу, будучи уверен, что бацилла фашизма не уничтожена, эпидемия фашизма может повториться. Германия – центр Европы – здесь сказала, вероятно, первое слово…
Итак – «От Вертера до Гитлера» – и пусть здесь помогут автору и Маркс, и Фрейд, и Достоевский, и Павлов. Автор должен быть, разумеется, во всеоружии и факты, и прозрения. Но главное, это должен быть вдохновенный, озаренный художник!
Такую книгу мог бы написать автор по преимуществу «кабинетный», весь в «ретро» (не слушающий радио и не получающий газет!..), выключенный от общей, все более становящейся ныне общей, суеты, а главное, от газетно-политической суеты мысли.
Кто бы мог написать такую книгу? Ее могли бы написать Роллан, Томас Манн, Фейхтвангер. У нас в прошлом – Мережковский, Бердяев. И еще немного в прошлом – что лучше всего – Достоевский или Толстой! Художник, знать, и в публицистике (эссеистике) – художник, не систематизатор мыслей. Пока же этой темой заняты, увы, газетно-политические обозреватели и расхожие журналисты. Это с их легкой руки мы в годы войны, затем еще долго после войны вынуждены были «довольствоваться», скажем, таким глубокомысленным определением «фашизм»: «власть крупной буржуазии при переплетении промышленного и финансового капитала».
А есть здесь газовые камеры?..
