Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Клетка и организм
Вся история человечества, особенно, как она пишется ныне, в ХХ веке – это отражение процесса освобождения человека и его труда, движения классово-социальных сил… Но ведь этот процесс не может не влиять на душу человека! Да и меняется душа отнюдь не в полном соответствии с изменениями в общественной жизни! Стало быть, нужна бы отдельная, ничуть не менее существенная, история человеческой души. В сущности, такую историю пытается написать литература. Но всегда ли она в состоянии, всегда ли имеет возможность к такой истории? Ведь общественная история претендует и здесь на свой приоритет, навязывает теории, дает установки – «руководит»!.. Вместо истин о человеке и душе, ему и ей даются истины «общественно-политического толка, и притязания у них на универсальность истины последней и единственной инстанции! Догматизм претендует на религию. Человек перестает сам себя сознавать личностью – культивируя все больше в себе – из необходимости адаптации и конформизма – «общественного человека», растворяясь по возможности в социологии и статистике.
Забытому человеку – плохо, и, стало быть, общество так или иначе спохватывается. Оказывается, и ему поэтому плохо. Оно так или иначе должно воскликнуть – литературе и искусству, истории и философии: назад! К человеку!
Обществу, стало быть, надлежит всегда быть бдительным, отказаться от множества соблазнительных самоцелей, превращающих человека в их средство достижения… Общество должно заботиться о сохранении человеку и душе его их суверенности, их «тайной свободы»! Ту же заботу обществу надлежит проявить и о науках о человеке и его душе, о литературе – в первую голову. Строго говоря – какова литература – таково и общество! Литература, которая уходит от человека, чтоб-де через общество и его институты служить человеку, не служит ни человеку, ни обществу… Нельзя служить «организму», минуя «клетку» – без которой нет собственно самого организма!
Человек или исторический человек?
Среди сотен книг на прилавках, где в разнообразных названиях есть слово «история», не встречал другого слова: «философия»… Принято считать, что история и есть одновременно и философия истории. Есть опять же – историки, есть философы – но нет философов истории! В университетах изучают события и хронологию, смену царств и строев – но никому не приходит в голову попытаться найти человека и психологию в социальных и событийных сменах! Знание истории – заучивание ее, формальное знание, которое само по себе, как информация и сумма фактов ничего нам не говорит об историческом человеке, который и свершает историю, который и меняясь, остается неизменным.
Прежние историки – от Татищева до Ключевского, скажем – всегда оставались свободными в своих озарениях, не чувствовали себя обязанными озираться и равняться на «господствующие концепции», тем более увязывать свою творческую мысль с общественно-политическими учениями, во всем потребовавшими идеологическую неукоснительность… Ничто, пожалуй, не уязвимо так перед жесткими десницами социально-вульгаризаторских менторов и карьеристов от науки, как история, перед их корыстно-оглоушивающей дубиной «классовости» и «партийности»! Вот почему мы теперь с таким интересом читаем «старых» русских историков, минуя прославленных, в наградах и званиях, «новых» – во всяком случае многих из них, чьи тома «трудов» заслоняли нам труды старых наших историков!
Итак, в современных исторических трудах нет человека и нет поэтому философских концепций. Авторы этих трудов как бы изначально предают забвению и свою творческую личность. Без творческого субъективизма нет и мудрого объективного взгляда на минувшую жизнь людей!..
Между тем интересно бы узнать, например, вот что. Если вся история – процесс освобождения труда, как в этом процессе менялся сам человек? Какие отношения – не общественные, человеческие – психологические, духовные – приходят на смену классовым отношениям?.. Проще говоря, никто не задался задачей – заглянуть в душу исторического человека: что же произошло с его душой за многовековой процесс освобождения его труда? Не слишком ли мы перебарщиваем во взгляде на человека как на общественную данность, не слишком ли часто подменяем здесь душу человека жизнью общества, социальными страстями?.. Литература тут иногда восполняет пробел, писатель иногда выступает как историк-философ, но целиком, конечно, заменить его не может, будучи занят в основном современным, конкретным, а не историческим человеком, его, скажем так, исторической душой!..
Мы уж не говорим о том, что общество – исподволь – все больше подталкивало руку писателя именно к общественному («типичному») человеку – от реального, конкретного бытийного человека, стараясь общественными, подчас отвлеченными, задачами заменить задачу отражения жизни души современника…
И в этом тоже сказывается отсутствие философии истории, отсутствие общего взгляда на исторического человека, на изменение его души, ее сущности, ее мира… Человек не просто «заблудился в трех соснах» – он стал незримым, стал условностью между обществом, историей, литературой…
Здесь, пожалуй, можно рассмотреть, как мысль – когда-то непосредственно занимавшаяся человеком, служившая ему, постепенно все больше отходила от него, все больше стала заниматься и служить так называемому общественному человеку, то есть обществу. Первый этот отход свершила философия, затем история, наконец, на наших глазах, это совершается с литературой (разумеется, и с искусством). Науки о человеке стали социологическими.
Неужели – социология сможет решить все проблемы, связанные с конкретным человеком? Не придется ли ей спохватиться, бросить клич ко всем наукам о Человеке, в первый черед к истории и литературе – назад! К человеку! Займитесь своим исконным делом!..
И когда он раздастся этот спасительный клич?..
Разные пути
Общеизвестно, что человек, чтоб он достиг большой цели, успел многое в жизни, – должен «одолеть себя»… Здесь и природно-физические, и нравственно-духовные борения самого различного толка.
Но если мужчине тут одолевать нужно слабости, привычки, «характер» и прочее, – женщине помимо всего этого надо еще одолеть в себе сугубо «женскую природу», которая составляет ее человеческое существо!.. То есть, ей не «слабости» в себе одолевать нужно, а «силу», все то, что даровано ей природой для продолжения жизни, все то, во имя которого женщина поступается собой всю жизнь!
Иными словами, мужчина главным образом одолевает себя тем, что одолевает в себе разнообразные слабости, женщина «одолевает себя» тем что подрывает или уничтожает в себе «природу», «биологическую основу». Каждый, и мужчина, и женщина, тут достигают цели – но как розна здесь себестоимость! Не слишком ли дорогой ценой оплачивается успех женщины? Не поэтому ли она предпочитает обман – видимость, как «одоления», так и «достижения»? В накладе остаются и мужчина, и общество.
Неслучайная случайность
В издательстве «Молодая гвардия» получил на рецензию рукопись – «Книга сонетов». 155 сонетов! Как говорят юристы «беспрецедентно» (господи, – словечко! Верно ли написал его?.. Какой-то холод на душе, бессилие и подавленность от подобной иностранной словесности!).
Сонеты слабые, ни мастерства, ни даже знания условий канона. От рифм до «механизма сонета» – до его «логического построения», которое, кажется, должно улавливаться чуть ли ни одним слухом-дыханием – «подъемы», «спады», «завязки-развязки», «торжественная мораль», все то, что создает величавость как мысли, так и звучанию, всего этого нет… Автор нашел неплохой ход – первую строку берет каждый раз у Шекспира, некая она у него «магистральная строка»… Вот бы и «тянуться» за нею – за Шекспиром!.. Пожалуй, из всей поэзии – лишь сонет я бы разрешил называть: «искусством». Вот бы и «тянуться» своим искусством-мастерством за строкой-лидером: за Шекспиром! Стараться, поелику можно, хотя бы «соответствовать»!
Но, не тут-то было. Нет мастерства, нет «любви к искусству». А без любви к труду-творчества нет и творчества…
И все же – 155 сонетов! – труд не малый. Я и посоветовал автору (и кажется – верно поступил): пусть работает! Пять, десять, пятнадцать лет! Сколько потребуется! Забыть о времени. И о печати. Книге сонетов стоит и всю жизнь отдать… Но – работать обязательно с любовью, с бескорыстием, с самозабвением. «Обмануть судьбу»? Нет, только так ее, наверно, взять… Сверхзадачей жизни…
Но главное, в одном сонете – вдруг удача. Говорится обычно в таком случае: «случайная». О, что-то не верю я в «случайные» удачи!.. Что же, даром, что ли прошло для автора чтение сонетов Шекспира – для выписывания 155 строк-магистралов? Уже хотя бы это – разве так уж ничего не дает? Ведь не просто «чтение» – «заинтересованное чтение», «целеустремленное чтение»! И вот – «нечаянно» – родились строки: замыкающее двустишье одного сонета (автор у Шекспира взял и его структуру сонета: три строфы, со своими, отдельными рифмами, и двустишье-концовка – вместо «петрарковских» двух катренов с общими рифмами, и двух терцетов со своими, опять же, общими рифмами).
В заре Вселенной, в распрях и любви,
Земля людей, как яблоко в крови.
Думается, помимо Шекспира, тут помогли автору Сент-Экзюпери (его «Земля людей», эта пронзительная дума о глобальном человечестве, о судьбах планеты), затем уже – сами космические полеты в наши дни, когда космонавты то и дело говорят, что видят планету маленькой и прекрасной. Наконец и то, что – в наши дни, с их ядерной угрозой, такое представление о планете не удивляет: яблоко в крови! Жутковатая и милая – одновременно – планета. Пусть пока лишь образ. Будем верить – только образ…
Вот из каких неслучайностей (это самая терпкая явь! Наше повседневное бытие!) родилась «случайность» строк…
Кажется, они и побудили меня ободрить автора, попытаться его подвигнуть на дальнейший огромный труд, который может и вправду ознаменоваться: Книгой Сонетов!..
Конкретика
– Вот, только и слышишь: «Она с ним – живет», «Он с нею – живет», «Они – живут…». Думаете, это только из охоты посплетничать? Думаю, это в людях посложнее… Тут желание и надежда услышать что-то важное по поводу такого факта… Почему он – с нею, не с другой? Почему вообще – эта сторона жизни так важна? Ведь люди, нет-нет, а спохватываются… Что же это, мол, такое?
Все об «этом» думают. И лично заинтересованно, и оценочно-объективно… Толстой – тот, с присущим ему максимализмом, даже сказал, что, мол, «закон совокупления» он не считает обязательным для человека! Каково?.. Но ведь и это у него – из второго плана про «это»!.. В первом плане – и он был, как все…
Ведь и в самом деле, не может же не удивлять людей – какое значение они придают этому… «великому пустяку». И шуточки, и муки, а все одно, наконец: «живет», «живут»: жизнь! Не может не удивлять людей этот сплошной обман здесь. Природа, не доверила продолжения рода – разуму, но поручила это «темному инстинкту», сделав приманкой – удовольствие. И человеку ничего не остается. Инстинкт тут выше воли, выше разума… Человек неуверен как тут верней поступить? Семейная любовь? Бессемейная? Монашество? Свободные связи? Духовная любовь? Покупная любовь?.. Тысячелетия – ответа нет… И его природа «обманывает» и он всю жизнь ее «обманывает». Он не знает даже – кто же здесь выше, благородней: животное, оплодотворяющее и рожающее, или он, удовлетворяющийся и обманывающийся… И кого вопрошать? Некого! И мораль – она общественная, она гнет свою линию – не знает. А природа, она как всегда – немотствует…
Уж из этого одного – «про это» – приходит какое-то отчаянье. Ты и царь природы, и гордый человек – а ничего не знаешь! Весь ты словно во власти рока! Как сложно, как совершенно мы устроены – а кем, зачем, каким образом – не знаем! Мы вроде бы «живем сознательно». А вся «сознательность» нам регламентирована, от и до, не дальше, чем позволено… Мы ничего, ровным счетом ничего о себе не знаем!
– Так уж и – ничего?.. Разве уже то, что вот вы рассуждаете – «вопрошаете» не есть уповающее начало?
– Что же, что же тут «уповающего»? Вечно вопрошать! Сами-то мы что себе ответили? Это то же, что ничто… Знать, жизнь до тех пор будет жизнью, пока сможет пребыть тайной. Это ее принцип… Нам суждено жить среди тайн! То, что мы знаем, это всего лишь те крохи, которыми природа может поступиться. Настоящие, главные тайны она держит за семью замками! Она нам разрешает вопрошать, искать, творить – но как приблизимся до «порога», получаем по рукам! Мы никогда не будем взрослыми для природы…
– Прогресс, что же, – иллюзия?
– Нет, он просто – «в рамках дозволенного»… Природа начеку… Что для нее – позволительные, невинные шалости, а что – наказуемые дерзости: «А ну-ка… в угол! Чего еще выдумал! А вот сейчас ремень возьму…»
– Что-то очень… обще, неконкретно…
– Смотря для кого! Для меня здесь – самая что ни на есть конкретика, как говорят кандидаты…
– Не отчаивайтесь… Эдак до исступления можно дойти…
– Пусть! Не хуже это, чем наша самодозволенная гордость… Чем? Топором отца Сергия против природы? Чем?
– Как чем? А умение чувствовать красоту… Духовное начало жизни… Что же – и поэзия воспевает самообман?
– Не знаю, не знаю… Вот писатель А. Знаменит! Как пишет, как пишет! Красоту, духовное ее восприятие… Лес, рыбалка, охота. И что же – красота сама по себе, а стрельба и убожество само по себе! Поэзия убийства? Описывает красоту косача – и сам затем его убивает… Как это объяснить?.. Что же такое человек, как не враг жизни… Может, тогда лишь был человеком, когда крови еще не почуял, был травоядным, грибы да ягоды кушал, а живое не трогал… Вот вам – «прогресс»!..
– Утешьтесь…
– Чем же? На чем же? Помню, у Пушкина это последнее слово «Героя». А ведь там тоже – об относительности в понимании: правды. И эпиграф там: «Что есть истина?» К слову сказать, «Герой» написан был раньше, чем «Пир во время чумы». Хотя и одновременно, в Болдинскую осень. Литературный поэт видит величие Наполеона в том, что тот «хладно руку жмет чуме»… Бальсингам это уже делает с гимном: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю»… А в общем – и слава – один из обманов… Вот так и живем средь «нас возвышающих обманов». Да и вовсе даже – невозвышающих… Помните, так и не пришли ни к чему – литературный поэт и его друг. Первый – за очарование возвышенным обманом, второй с этим вроде вяло соглашается. А в общем – то же: «утешься…». И, любопытно, даже поэзия, которая вся страсть к правде, к истине, где-то теряет ориентир и потчует нас «нас возвышающим обманом»! Иначе – «Тьмы низких истин»… Неужели третьего не дано?
– Не знаю… Вот и говорю: утешьтесь…
Субъективизм
Подошла очередь – вырезать гланды дочурке… «Прежде чем вырезать – попробуем лечить». Эта фраза чисто ритуальная. Все кончается операцией. Но и операция, врачи не уверены – что именно так надо, так лучше. Ведь зачем-то даны они, гланды?.. Или то же, что и аппендицит? Больше вреда, чем пользы – из двух зол выбирают меньшее? Впрочем, медицина и так затеоретизировалась до рефлексии!..
И вот – конвейер оперируемых детишек. Подошла и наша очередь. Операция вроде бы пустяшная, но было основание опасаться за дочку. Вдруг подведет ее астма? Приступ во время операции?..
Я попросил познакомить меня с хирургом. Он совсем не соответствовал моим представлениям о хирургах. Щуплый, узкоплечий, небольшого роста, точно подросток. Заурядность во всем облике. Заводского слесаря, жэковского сантехника. Потертые брючки, какие-то невзрачные обутки, рубашка без галстука с закатанными рукавами над невзрослыми руками. Белесые власы под венгерским круглым беретом-горшочком… А я-то представлял всегда хирурга – дородным сангвиником, с уверенным мощным телом, с сильными, по-женски округлыми (пожалуй – волосатыми) руками, с раздвоенным подбородком широкого лица. Я думал именно о таком хирурге – и мысленно относился к нему с робкой искательностью…
А тут этот белесый… шкет. Хирург?.. Но, может, к лучшему. Ведь вот – и никакой робкой искательности. Я говорю с ним свободно. Да и он со мной так же. Это уже редкость для врача. Обычно у врача – скрытое высокомерие. Важность и таинственность. Он знает все наши слабости. Отвечайте на вопросы, хотя ему и так все ясно. Отчужденность. Молчите, – ведь вы ничего не смыслите, в медицине! Вы не врач – вы больной. Всего-то навсего!..
Хирург, наоборот, говорил о своей работе охотно, хотя и не был многословным. Что-то каждый раз обдумывал здесь, прежде чем сказать. Чувствовалось, что там его интимность, но она сложна и невыразима, хотя он и много думает о ней. Поэтому – и это тоже чувствовалось – он весь был, не то чтобы раздвоен, скорей состоял из каких-то живых, через душу проходящих, половин: сомнений и долга, трепета и суровости, эмоций и воли… Все его «я» вместе с тем, при всей сосредоточенности на нем, было того сорта, когда оно – из творческого самозабвения. Да, видать, именно у творческих людей оно бывает таким: и острочувствуемым, и совершенно вне какой-то лично-человеческой заинтересованности. «Я» и его чувство нужны для дела, о них думаем – не для себя, вне эгоизма и корысти: для дела! Свойство артистов, поэтов, людей любой другой творческой сосредоточенности…
Так мне тогда открылся – в одной встрече – этот человек. Может множество встреч его открыли бы для меня не так полно, даже, возможно, никак не открыли… Ведь в эти минуты я был весь в тревоге за дочурку. Ее жизнь была в руках этого человека… Как же еще приходит к нам эта озаренность, проще говоря, умение читать в душах людей?..
Он простился именно тогда, когда у меня появился интерес к нему. Именно так и бывает в жизни. И уже никогда он от меня не услышит то, что подумал о нем. Тогда, особенно уже потом. Скольких людей мы так и не успеваем поблагодарить, выразить им свою признательность. Хотя бы показать им, что мы их понимаем! Мы слишком уж придаем значение такту, «неудобно», «что о нас подумают». Надо быть душевно щедрым!..
И в заключение рассказал потрясающий случай. Надо было вырезать гланды своему мальчику… Как же – он – сделает операцию – своему сыну!.. По наступившей паузе я понял, что это и вправду невозможно. «Субъективизм», «эмоции», «волнение» – утрата уверенности. Наверно, все это я должен был понять по затянувшейся паузе…
Он бы никогда не решился, но сын его перехитрил! Он именно хотел, чтоб его оперировал отец. Остальных врачей он боялся!..
И вот мальчик затесался в «толпу» ребят, назначенных на операцию к врачу. И отец, не узнав сына, сделал ему операцию!..
– Понимаете, – это длится секунды… Откусываешь, отрезаешь, то есть эти кусочки плоти – и – «следующий!».
И опять умолк, сделал затяжку и отшвырнул в раковину окурок.
– Надеюсь, все будет хорошо, – успокоил он меня на прощанье. Пора было облачаться в свои белые одежды. Стерильность? Небожительство? Живая, детская, плоть? Кровь?.. Труженики… И руками, и душой. Видать, и то, и другое должно быть – золотым!..
Я даже забыл о дочурке. Думал об операции собственному сыну. Может, выдумка?.. Но какая выдумка! Из самой глубины профессионализма, из самых глубинных и тревожных раздумий по поводу своей работы. Это можно и вообразить. Дети – чужие, а он хочет их чувствовать – родными. Как сына. Руки делают свое дело, а душа трудится над своим. Некое двуединство: все – как родной сын, он сам, родной сын, как все. Может вообразил – помогает в работе? Но разве не верит в это как в быль? Надо ли здесь дотошничать?
Операция у дочурки прошла благополучно. Да и не могло быть иначе у человека, который выдумал (выдумал ли?) такую историю…
Цейтнот
О том, что истинная мудрость – хоть и почти всегда объята грустью – как-то не дается легковесному и беспечному ярлыку «пессимизм» (к нему прибегают, понятно, те же беспечно-легковесные – «румянощекие оптимисты» подумалось после прочтения платоновского «Чевенгура». К слову сказать, лишь редкостно ограниченные люди, или отъявленные карьеристы могли, или могут ныне, отнести роман к «анти», навешать на писателя еще и такой, из сегодня, ярлык – «диссидент»!
Мудрости же и присуще чаще всего задуматься о смысле жизни и смерти (к слову сказать – «Чевенгур» – и об этом). Неужели каждая жизнь – «дорога в никуда»? Зачем же тогда знание-создание смерти? Лишь человеку, знать, самому надлежит найти ответы: больше некому.
Стало быть, человек – творческая задача природы, она дает ему некое среднеарифметическое время (возраст, «век») – и наблюдает за тем, – что же его жизнь осенило? Видать, едва он родился, как природа включила метроном. И лишь редкая жизнь не впадает в цейтнот!..
Может статься, что природа уже подумывает: недооценила она человека! Стоило бы, пожалуй, дать ему поболе времени. Ведь он умеет себе ставить сверхзадачи…
Неужели природа лишь демонически ухмыляется? Видать, озадачивает ее человек. Своей дерзостью. Тоже недооцененной. Он причиняет ей тревогу. Ей, видать приходится, все время следить за человеком… Как за растущим – не по дням, а по часам – ребенком. То и дело может что-то натворить неожиданное!..
И как бы ни был деятелен человек – про себя все та же, все та же мысль. О том, что жизнь грустна. И не самим по себе фактом существования смерти, именно: непонятностью самой идеи природы в создании его: человека!.. И вполне возможно, что – матери подобно – она сама, природа, еще задолго до самого человека, глядя на него, испытывает ту же, умноженную на беспредельность, – грусть…
