Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Секрет ее добра
Она старенькая, сутулая, как бы вся высушенная. Ходит быстро, но не суетливо, полна еще энергии и, кажется, не замечает своей старости. Мол, годы – сами по себе, она же – сама по себе. И дела ей нет до того, что годы с нею делают, что намерены сделать. И кажется, этим и годы заставила себя уважать, смутила их – и они уже ничего не делают с нею, раз и навсегда состарив, отступились.
– Да, беру в переписку! Но не у всех беру!
– Понимаю… По полтиннику за страницу? Небось взвинтили кандидаты своими диссертациями… Все машинистки так и ждут диссертаций! Спешат с «защитой» – и по рублю отвалят…
– Нет! Вовсе не в этом дело! Я беру, да будет вам известно, не полтинник, а двугривенный. Но рукопись сама смотрю! Дребедень – хоть за рубль – не стану печатать! Еще не поняли в чем дело? Да, я читаю рукопись. Заинтересовала, доставит удовольствие – печатаю. Ах, не то слово! Я живу рукописью. Вхожу в нее – как в свою! Я когда-то Александру Степановичу Грину печатала его рассказы. И совершенно бесплатно! Я чувствовала, что дело делаю – помогаю талантливому человеку! Помогаю настоящей литературе!.. Понимаете? У меня есть книги с автографами Горького, Платонова, Олеши!
– Кажется, понял… Увы… Я не Грин, не Олеша, не Платонов…
– И не надо быть каждому Грином! Будьте самим собой, пишите талантливо и приносите рукописи! Ко мне ходили студенты Литинститута. Дипломники! Всех выпроваживала – а одному рукопись, диплом, то есть, с радостью перепечатала. Совершенно бесплатно! И буду все ему печатать! Я обеспечена – секрет добра. Не думали об этом?
– Понял… Вы – энтузиастка… Да еще – максимализм, избирательность… Видать, не нуждаетесь – можно… меценатствовать…
– Вот именно! Хотите – оставьте рукопись. Посмотрю! И без обид! Если графомания, или как все, серость одним слово – верну!
– Но, слушайте, так ведь невозможно….
– Я обеспечена! Хватает! Могу хоть на старости поработать в свое удовольствие?.. А есть большее удовольствие, чем делать добро!
– Но может вы читатель незрелый? Или сноб? По вам не угадать?..
– Не беспокойтесь! Талантливое угодит! Итак – завтра звоните!..
Не ревность ли?
Пришвин – художник и философ, непревзойденный знаток природы и ее жизни, и лирик и эпик одновременно, стилист и поэт в прозе… Но вот проходят десятилетия, а читатель все еще равнодушен к его книгам. Нет у Пришвина «массового читателя»…
Думается, дело в том, что – подобно метафоре с чрезмерно-далекими ассоциациями, которые уже самоцельны и непонятны – так и Пришвин слишком уж отдалился от человека в природу, куда шел, чтоб изучить и постичь: человека… Средство становилось самоцелью…
Пришвин в природе подчас забывал о человеке. Ему казалось, что лиризм его так лучше объемлет мир, а на деле он становился камерно-спрессованным этот мир (Я – природа – «Она» – моя собака…). Может, пришвинский лиризм самолюбив, нещедр, без дара общения?
А это читатель всегда чувствует, как бы ни сложна была стилистика, как бы своеобычным ни было слово… Душевную щедрость – или отсутствие ее – никогда никому не удавалось скрыть.
Ушел в свой мир, и вовсе «стал спиной» к действительности, например, Александр Грин, писал все выдуманное, «вне времени и пространства», а читатель все равно чувствовал в его слове и щедрость, и доброту, и любовь к людям, хотя автор оставался все в той же суровой отчужденности, в своей творческой и человеческой анахоретности… Не слишком ли Пришвин растворил человека в природе?..
Проблема
Мы слишком уж уверовали в универсальную доказательность статистики. Между тем она хороша лишь как иллюстративный аргумент, как подспорье для мысли – сама же по себе никак не есть: «основа познания»! Текучая и относительная – она лишь инструмент для мысли.
Казалось бы, сколько толков об «уровне благосостояния», о его «повышении» или «снижении» по «тем или иным показателям». А ведь – все уже без «психологии явления», без чувства истока его, все в сравнительности! Главное, та же статистика – а «выводы» – уж как кому дано. А то и «от лукавого»…
…Скажем, исчез из всех московских магазинов электропровод. И сразу же – одни кидаются к статистике: «столько-то и столько-то продано в первом, во втором квартале!». Рост есть – а провода: нет… Другие – и слышать не хотят о «кварталах» – вынь да положь им провод! Должно быть – и никаких! Есть спрос – давай удовлетворение!
А ведь этой же статистикой можно бы попользоваться с умом… Миллионы москвичей – наверно, не меньше – получили за последние годы садовые участки, купили, поставили домики! Чуть-чуть бы хотя б – умения радоваться «общему», а не «личному»! Это ли не демократия? Всем – одинаково! – по «шесть сотых» – живи, дыши свежим воздухом, работай, расти детей, а то и внуков… Порадуйся тому, что всем есть – одинаковое! – «место у пирога»!..
А ведь когда-то как было – из десяти людей до революции – восемь, а то все девять, сознавали, что им не положено места у «пирога жизни»! Бог не дал; «при нашей бедности»; «где уж нам, дуракам, чай пить»; сознавали свое бесправие даже – желать лучшего!..
Ныне же – наоборот. Каждый исполнен убежденности, что он должен жить хорошо, и даже еще лучше! И раздражаемся каждой помехе. Где наша «философия общего дела»? Не федоровская – житейская?..
Не главная ли здесь проблема: сохранить одинаковый рост сознания и благосостояния? Ведь то оно, сознание, отстает, а то и вовсе замещается эгоизмом…
Меморандум
– У вас, будущая соседка, не найдется, чем расписаться? Здрасть, кстати. Строительство, дача, ералаш!.. Гвозди и доски – найду, а ручку или просто карандаш… Заранее – казните!.. А тут страховку принесли, дает мне, «шарик» – а они всегда отказывают. Всегда на нужном месте. Страховка – тоже… Жить еще не жил – а уже плати! Так я насчет «шарика». Не пишет! Как ни води пером ты – не получаются экспромты! Паста не та, или шарик заело…
– Муж их презирает, эти «шарики»… Считает пошлостью. Говорит – «материализовавшаяся массовая культура». А то еще почему-то – «письменные принадлежности для женщин». Говорит, что они обезличивают – эти «шарики» – почерк. Мол, все беллетристы ими пишут, а все художники – презирают, как он! Он кроме как чернильной ручкой, ничем не может писать… А чаще даже – школьной, как раньше говорилось, вставочной. Мудрит, мудрит с пером…
– Это вы что же, в своем кухонном столе ищете ручку или карандаш? Среди ложек и вилок?.. Ведь вон же – на письменном столе мужа полный стаканчик всяких ручек! Надо же – коллекция! Самых дорогих, самых дешевых, каких на почте даже ныне нет!
– Ой! Не трогайте! И, пожалуйста, отойдем подальше от греха! Шутка сказать – его перья! Зарок дала! Однажды коснулась – то ли вот так расписаться за что-то или адрес на конверте – надо было на него посмотреть! Думала, его удар схватит! Даже глаза побелели! Я его таким страшным никогда не видела! «Не сметь! Купи себе сто «шариков» – мои ручки не смей! Еще раз тронешь – разведусь!».
– Скряга? Такой скряга?..
– Что вы! Ему, кажется, больше ничего в жизни не надо. Что ест – не замечает… На метро у меня мелочь просит – вообще живет без денег… Вот, возьмите «шарик»: нашла…
– Нет уж… Спасибо… Похоже, что вы… Сложные люди!.. Мол, сперва – простые, возьми, пощупай… Потом – мы не такие, как все… Мы страх содержательные, психология-социология, не вам чета! Спасибо!.. Еще у кого-то спрошу… Надо же, ведь проще сказать «нету», проще сказать – «не хочу устанавливать отношения, будем – каждый за своим забором…». Нет же, накрутят вокруг «шарика» Фауста с Мефистофелем… Видать, не повезло мне! А вначале даже лестно было: писательская семья по соседству! Понял вас милая, отныне…
– Ничего вы не поняли! Да и как же можно так! Что вы говорите?
– Отныне – ни шагу к вам… Вон и дача ваша – терем! Вавилоны-загибоны! Три этажа!.. Знай наших… Куда против вашей мой шалашик простецкий, пролетарский… Щедрины и Гоголи, чтобы нас не трогали…
– Да какой же вы – «пролетарий»? Вы ведь начальник автобазы! Все у вас задарма! И материалы, и транспорт, и рабочие! «Пролетарий»!.. А мы все – на кровные! За каждую машину по счетчику – то сотня, а то и две… Это мы – пролетарии»!
– Ералаш!.. Иду, иду! Нашли чем расписаться? Ах – расписали «шарик»? Иду, извините! Здесь – очень, очень принципиальный разговор!.. Меморандум добрососедства! Давайте ваш полис – подпишу. Нет, нет – сюда ни шагу! У себя, только у себя!..
Мнимое величие
О Чехове доводится иногда читать, что он только писал, почти ничего не читая, что в Мелехово всю его библиотеку можно унести в небольшом чемодане – и т.п.
Но, во-первых, размер личной библиотеки никак не определяет читательский багаж кого-то; во-вторых, думается, Чехов был весьма избирателен в чтении, читал лишь то, что чувствовал – «выше» себя… При таком критерии, естественно, не так уж много оставалось прочесть. Надо полагать, был он избирателен и в классике…
«…Каждую ночь просыпаюсь и читаю «Войну и мир»», – писал Чехов в 1891 году Суворину. – «Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно, хорошо. Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас и натяжка и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле. Все, что делают и говорят Пьер, князь Андрей или совершенно ничтожный Николай Ростов, – все это хорошо, умно, естественно и трогательно; все же, что думает и делает Наполеон, – это не естественно, не умно, надуто и ничтожно по назначению…
…Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина! Толстой, пока писал свой толстый роман, невольно должен был пропитаться насквозь ненавистью к медицине…».
Здесь, кажется, врач в Чехове потеснил писателя! Понимать так тонко состояние Толстого за работой над «своим толстым романом» – что касается «паршивой тогда медицины», но упустить то, какими могли быть (верно, и были) его чувства к Наполеону! Уж к кому-кому, к этому кровавому авантюристу и завоевателю, столь не заслуженно заставившему и после смерти своей все еще произносить с восхищением свое имя, у Толстого, конечно же была ненависть, которой «пропитался насквозь»…
Здесь, наверно, и была предзадача – показать именно таким, не в величье и славе, не гения и личность, а зауряд-авантюриста, замахнувшегося на масштабы Европы и истории! Авантюрист – стало быть, позер, артист, весь внешность, весь «на публику», на «впечатление»… весь противоестественность, что больше всего отвращало его в человеке и писателе Толстом. Да, именно таким и был на деле Наполеон – «не естественно», «не умно», «надуто и ничтожно по значению»!
Мы обладаем значительно превосходящим историческим опытом и можем, наконец, судить верно о Наполеоне, пережив гитлеризм, мнимое величие гитлеризма. Нам теперь понятна и эта аберрация истории, которую в конечном итоге пишут живые люди. Ведь и из Гитлера пытаются сделать «гениальную личность», «личность в истории». Пытаются… Но ослепления уже не получится!
Чужеродность
Помнится, пришла какая-то мысль ко мне о Лермонтове… Показалась мне интересной и решил ее записать. Мысль, впрочем, касалась и Белинского, знаменитого разговора поэта и критика в ордонанс-гаузе, где Лермонтов содержался под арестом после дуэли с Барантом.
Написал это слово «ордонанс-гаузе» – и остановился. Еще бы! Какое мрачно-внушительное, торжественно-отчужденное слово! Нерусское слово!.. А ведь означает оно всего-навсего: гауптвахта. «Тот не солдат, который на гауптвахте не сидел», – лихо говорили мы перед войной… Что ж, и солдатами – паиньки оказываются не лучшими. Гауптвахта была перед войной (нововведение нового наркома Тимошенко) редкостно строгорежимна!.. Кормежка – раз в двое суток; подъем в шесть, отбой – в одиннадцать. Остальное время – «стой перпендикуляром», ни к чему нельзя прислоняться! Никаких прогулок! Целый день, от шести до одиннадцати койка опрокинута и пристегнута к стене…
Я тогда, перед самой войной, успел вкусить знаменитую тимошенковскую («сорок сантиметров нога-а!») муштру, и его не менее знаменитую гауптвахту. У моего «винтореза», выскользнувшего из опрокинувшихся «козел», переломился штык. Он, видать, был просто бракованный, плохой закалки!.. (Не от страха ли той же строгой «тимошенковской» гауптвахты?).
Вольнό военным историкам по-разному оценивать деятельность и личность Тимошенко на посту предвоенного наркома обороны, но мое поколение солдат здесь единогласно во мнении что такие чрезвычайные меры никак не могли поспособствовать армейской дисциплине, тем более ее сознательности. И горестна была потом общеармейская усмешка по поводу первых неудач начала войны: «Отступаем тимошенковским строевым шагом!». Общеизвестно – неудачи начала войны были «подготовлены» (правомерны ли здесь кавычки?) Сталиным. Боевой дух армия сохранила и обезглавленная, и безоружная, и по сути преданная… Вопреки Сталину, вопреки Тимошенко…
Но – о гауптвахте. К чести сказать всех рядовых солдат, тогда еще красноармейцев, или курсантов полковых школ, военных училищ – и никак не к «исторической чести» последнего предвоенного наркома – все до едина нарушали приказ наркома! Рискуя, с места в карьер, оказаться на месте арестованных, караулы кормили – из своего пайка! – арестованных. Особенно тех, кому досталась строгая десятисуточная гауптвахта, с единоразовой кормежкой на двое суток… Начальники караулов, как обычно сержантский состав, делали вид, что ничего не замечают. Да и некоторые офицеры (тогда еще «средние командиры») не желали явить рвение в качестве поверяющих караулы, «выслуживаться», проследив, как предписано было им, за «правильным»(!) режимом питания «арестованных». То есть, проследить за тем, чтоб караульные не спасали от голода своего брата-солдата…
И вот – только остановилось перо на этом «ордонанс-гаузе», где мирно беседовали о литературе – несколько часов – арестованный поэт и навестивший его критик, только хотел его заменить нашим, русским, словом, вижу, что и «гауптвахта» тоже нерусское слово! Хорошие слова, нечего сказать, дарили нам иностранные языки! Наконец мелькнула и та мысль, ради которой, собственно, все здесь пишется… Речь про интересную и насущную научную работу.
Проследить бы филологам за качеством «позаимствованного». Это раз. Затем, в какой сфере жизни («области», как ныне говорят) этих слов больше позаимствовано. Это два. Наконец, в-третьих: кем позаимствовано! Народу-труженику это вряд ли нужно было. Что же касается обеих немецких слов – «ордонанс-гаузе» и «гауптвахта», они-то уж несомненно из армейско-прусаческо-солдафонского обихода! Засилие немцев и французов на русской службе особенно имело место, увы, в армии! И, разумеется, еще на бюрократическом поприще.
В который раз язык предстает подлинным историком! Даже когда речь о чужом ему, позаимствованном, так и не пустившем корней ни в поэтическую этимологию, ни в народный дух языка…
И может пора собрать все подобные – недоброй памяти – слова, изъять их из языка, за все причиненные нам зло заточить пусть и не на «строгую», на «простую», пусть даже чисто-символически!) на ту же: «гауптвахту», на то же – «ордонанс-гаузе»… Как символ исторической справедливости!
Против стихий
И в жизни, и в слове Пушкин всегда оставался верным мощной власти поэзии! Она рождалась в нем как сила противостояния и одоления всех стихий, как внешне-житейского, так и внутри-творческого. С некоторым удивлением Пушкин всегда отмечал, что и у жизни, и у творчества те же враги гармонии, хоть и называл их по-разному – то «чернью», то «демонами», то «бесами». Стихии не только не ввергали его в фатальную пассивность, в потерянность отчаянья, он, казалось, рад был им как возможности поединка между творческой волей к гармонии в жизни и их жаждой воцариться на повсеместном хаосе…
Это пушкинское начало – творения духосозидающего добра – мы потом видим во всей нашей поэзии, в ее рыцарском служении человеку, в ее щедрой и самозабвенной борьбе за добрый дух жизни против эгоизма – от Лермонтова и Некрасова до Тютчева и Блока, вплоть до Есенина и Маяковского.
В сущности, Болдинская осень вся проходит под этим знаком: одоления стихий творчеством! Поэт творчески, как богатырь против мифических змей-горынычей – сражался против житейских бед. Их накапливалось слишком много в ту осень. В сущности, от них бежал поэт из Москвы в Болдино. Венчала все беды житейские – холера. «Миленькая особа», – иронизирует над нею Пушкин. Еще не скоро – лишь через неделю – он получит радостную весть от невесты с согласием выйти за него!..
Это была победа, о которой Пушкин уже, кажется, и не мечтал! Перед нею – все беды, в том числе и холера, вдруг стали малостью. Пушкин не был верующим, не был и мистиком. Но он всегда был фаталистом. (Таким будет потом и Лермонтов!). То есть, он верил в судьбу. Впрочем, верил в ее предначертания – но еще больше верил в то, что их можно обороть творческой волей. Затем, верил в ее конечную справедливость и награду! За страду творчества, за – «и жизнь, и слезы, и любовь»!
И он – после 9 сентября, после получения письма от невесты – работает, как никогда, может, прежде. Пушкин, словно в свой черед, приносил в благодарность судьбе свое редкостное вдохновение. К слову сказать, как истинно великий поэт, Пушкин не столько ждал милости от жизни – сколько сам всегда с готовностью озарял ею жизнь. Недаром «Памятник» кончается этим словом в последней строке! По причине великой душевной щедрости поэт и беды принимал от жизни не с чувством обиды, без ропота и сетования, без жалоб: лишь с опечаленным пониманием, с терпкой стойкостью подлинного мужества, не уклоняясь от стихий жизни!
Зоо – или – Хомо?
Психология фашизма все еще не изучена. Причины – разные. Во-первых, у человечества все еще не может успокоиться совесть за этот беспримерный кровавый эксцесс истории, и, стало быть, нет особой охоты копаться в этой отвратительной мерзости… Во-вторых, психологию наш век все больше «переключал» с человека на общество, с индивида на массу, в итоге привыкнув здесь единственно к политэкономическим толкам и объяснениям. В-третьих, в здравии пребывает германская нация, выросли новые ее поколения, которые, конечно же, морально не ответственны за фашизм, и с этим тоже нельзя не посчитаться…
Между тем речь не об «идеологии», «теории», «доктрине» (сколько бы их гитлеризм ни пытался мистицировать понятиями «арийская раса», «нордический тип», «белокурая бестия»), а именно о психологии того поколения немцев, из недр которого излился яд фашизма…
Но и по тому, что нам здесь известно, в сущности фашизм стремился вернуть человечество к доисторическому его состоянию, где главным было не человеческое в нынешнем смысле, то есть – не ум, талант, творчество и служение, а просто более совершенный «биологический», даже, говоря современно, более удачный «зоотехнический» тип человека!.. Общество же должно было вернуться к рою – где одни – паразитирующие трутни, другие – работающие на них низшие особи… То есть, ни гуманизма, ни цивилизации, ни культуры: ферма…
Одним словом, фашизм хотел превратить людей в скотов!.. Разумеется, такие идеи могли посетить людей, которые сами успели стать полнейшими моральными уродами: скотами…
Как видим – ничего «мистического» в фашизме: даже «зоотехниками» их невозможно назвать. Скоты и мясники одновременно!..
Формула любви
Что же такое, в конце концов, – любовь – как не открытие-постижение души человека – душой другого человека? И есть ли иная красота – кроме этой? А внешняя красота – не витрина ли это, за которой может оказаться и пустота?
Вот почему и творчество – любовь, и любовь – творчество! Это умение видеть за пределами видимого, постигать ценности на языке поэзии – так как они невыразимы обиходным словом.
Кажется, мир наполнен роящимися друг в друге, друг посреди друга – явлений и понятий! Поэзия – «всего лишь» умение найти и точно сопоставить наиболее соответствующее явления и понятия – в слове! В поэзии (и в любви) душа вырастает до «размера» души мира! В стремлении к гармонии поэзия не просто упорядоченность ценностей – она и духовная их иерархия. Без поэзии мир устремился бы к хаосу!
Пушкин идеал любви своей называл: «мадонной». Затем – «Душу твою люблю». За простыми словами – каждый раз бездонное – как всегда у Пушкина – содержание. Слово облекает живое явление!
«Мадонна» – это дань романтизму, пусть и нечто здесь от петрарковско-рафаэлевской надземности, оно не из народно-русского внутреннего слуха. «Душу твою люблю» – формула земной любви, духовная ее сущность, очень близкая и самой духовности русского человека!..
Душа, внутренний мир Натальи Николаевны были имманентны самой поэтической эстетике Пушкина. Душа человека – не отвлеченность, не не условность, она весь живой облик человека. Душа – это красота человека в его мыслях, суждениях. Отношениях и поступках. Именно этих «поступков души» мы не находим ни у мемуаристов, ни у романистов. Все еще поэзия не явь реальности, а поэтичность отвлеченного!
Красоту души Гончаровой – еще нам надлежит провидеть. Ключ к этой провиденциальности – в женских образах поэта. И прежде всего в Татьяне…
