Александр Карпович Ливанов
Нежелание славы
Истина
…В конечном итоге – умным человеком я зову того, кто в состоянии заметить ум в ком-то другом, кому дорогá не собственная правота и во чтобы то ни стало отстаивает ее, а дорогá истина, которая добывается всегда на трудных путях самозабвения, отрешенности от выгод и самолюбий, эгоизма и гордынь, и потому оказывается общей, и одна лишь такая в состоянии радовать людей, служить их благу. Ум амбициозный, без самозабвения и устремленности – не понимал.
Расхожая сентенция – «сколько людей – столько истин», думается, рождена непониманием как раз того, что истина не «индивидуальна», а добывается всеми, общим трудом-страданием мысли, и есть таким образом общее достояние людей, итогом их опыта жизни.
И если встарь истину добывали отдельные люди – мудрецы, пророки, «божьи люди» – то значит это лишь то, что они становились всечеловеками, вбирали в себя общий опыт жизни, доходили до озарений своих именно самозабвением своего личного я, предельно оборов в себе все его проявления и слабости (корысть и эгоизм, себялюбие и страх, лень и даже чувство боли!), неся лишь все общечеловеческое, дух жизни, ее нравственность и духовные цели!
Гуманизм и демократия на земле – по существу еще очень молоды. Первое, чего ждет человек от этих великих общественных завоеваний (которые результат самых разных общественных явлений в жизни, будучи подчас оплачены неисчислимыми жертвами), это – материального удовлетворения! По-человечески это можно понять. Но здесь и подстерегает человека порочность, от которой возможной защитой могла быть: изначальная духовность, на которую у молодых форм гуманизма и демократии не достает ни опыта, ни времени, ни терпения. Все пока отбирает – пресловутое материальное удовлетворение, и борьба за него, что – в свой черед – выдвигает наперед именно тех людей, которые лишь на это способны, этим заняты, одним лишь этим утверждают себя: это люди, о которых встарь говорили, что они способны служить «не богу, а мамоне»!..
Вот почему, еще не успев окрепнуть духом, демократия и гуманизм зато успевают обрасти такой порочностью, что уже вообще вселяют неверие в них, побуждают говорить об их гибели, уныло ждать ее. История демократии, увы, сплошь забвение духовных основ жизни!
Между тем общественные формы жизни (лишь они возможны в современном мире) немыслимы без гуманизма, без демократии. Думается, они обретут должный опыт, в ожесточенной борьбе и спешке за «материальным удовлетворением» не станут топтать и губить вечные – столь хрупкие и уязвимые в человеке («мыслящий тростник») – побеги духовности, найдут способ – как их сберечь и поставить на служение людям…
Иными словами – человек должен изначально научиться преображать себя в духовную субстанцию, обрести духовное чувство жизни и рядом живущего человека. Проще говоря, научиться не погрязать в эгоизме и лукавстве, не ожесточаться, не падать душой – научиться добру, любви, бескорыстию! Задача – изначально творческая. Призывная словесность, устная или печатная, здесь лишь все губит. Нужны доверие и уважение к человеку и его душе. Ее нельзя лишить сокровенности, вывернутая наизнанку она и ценности свои сделает бессовестными. Малейшее лукавство с душой – урон для жизни!..
Этапы
Юность – это ожидание радостей. Жадное, то восторженное, то грустное, ожидание-искание радостей… Пусть их нет рядом, пусть их нет и вокруг, все одно верится, что они есть, они существуют и ждут нас, они предназначены для нас, нужно лишь искать их, найти, они где-то среди других людей, среди других лиц, среди которых, главное, одно лицо – любимой!
И ждешь, и ищешь, и находишь. Но чаще не находишь. Не те люди, не та любимая, не та радость…
И все одно – веришь, что произошла ошибка, что есть, есть она радость, есть она в другом каком-то «где-то», и нужно во чтобы то ни стало найти его, где множество улыбчивых, радостных лиц, найти ее лицо; единственное в мире, лицо любимой, так обещающе манит, ободряет, дает силы на новый поиск, на то, чтобы верить в поиск, в его счастливый исход!
Сколько поисков, сколько разочарований. Сколько обманов и самообманов, а сердце верит, ждет, нет, нетерпеливо побуждает к новому поиску счастья-радости, которое обязательно есть где-то, не здесь, не там, но обязательно есть, и с мыслью о нем – о ней! – ложишься и встаешь, хотя уже стал скрытней, недоверчив даже к другу; может, впрочем, это первое недоверие, первый опыт пережитого, сокровенное, осознанное чувство своего «я», его связи с огромным миром, уже без ослепляющего света из неопределенного «она» и неизвестного «где-то»; первое – не охлаждение, нет, но отрезвление и осмысление себя среди огромного и непонятого мира; первая слеза, уже не саморастроганности по поводу своей любви, а из озаренности о сложном бытии, краткости человеческого века, бесконечности жизни, о том, что любовь не только «она» – это вся сущность бытия, и надо осуществлять ее в труде, в достижении своей доброй, неэгоистичной цели, услышать среди шума суетных дел неслышимый, гармоничный ход вечности, в котором есть одна лишь возможность нашей причастности: труд творчества… Да, видно, Тайна есть в этих упорно повторяющихся «Т» в словах: «Ты» – «Труд» – «Творчество» – «причасТие» – к бессмерТию!..
И есть старость, которая не заслуживает, наверно, большой буквы, она не этап, тем более – не итог, а состояние, когда сознаешь – все-все, в том числе и радость, это не столько «где-то», не столько «она», сколько ты сам по себе, твоя душа, главное, то, чем ты сумел ее наполнить в жизни; понимаешь, что счастье-радость – завоевание труда творчества, что нет этого «где-то», а есть «я», то самое, которое ты сумел создать из себя же своим самоотрешенным трудом творчества, оно средоточие и смысл мира в своем личностном, неэгоистичном самосоздании. И чем ощутимей такое «я», тем в нем больше и самого мира, и самой жизни, которой тебе лишь самому дано ощутить либо как быстротечную и малопонятную малость – миг – либо как бесконечность самого мира, жизни в нем! И тогда – более того – оказывается, что и старость – одоление, лишь этап, лишь состояние, которое имеет свои несметные богатства опыта, мысли, что это время зрелых итогов, что и ему присуще свое чувство – радость-счастья!
И есть смерть. Ее не следует ни мистифицировать, ни называть роком. Она конец нашего труда-творчества. Жизнь человеческая – временная задача природы. Надо успеть сделать замысленное… Успеть, не впасть в цейтнот, не остаться в ряду неосуществившихся жизней. Но и здесь ты сам себе наивысший судия: итог соизмеряется с задачей. И хорошо, если изначально была она – сверхзадачей, залогом – бессмертия. Незавершенное продолжат люди. Жизнь бесконечна и продолжается в потомках!
Как я – но другой!
Дружба – человеческая ценность под стать самой любви. Недаром их поминают рядом! Принято считать, что дружба – в отличие от любви – может быть лишь между мужчинами. Между тем она случается и между мужчиной и женщиной. Бывает и любовь с дружбой, и дружба без такой любви. Подчас женщина, отказывая в любви, предлагает – дружбу. Мужчина в таком случае находит это обидным для себя. Будто дружба – снисхождение, компромисс, расхожая монета…
Между тем подлинная дружба случается куда как реже, чем любовь! «Дружба» – удивительный в слове корень – «руж». По-французски – «руж» – красный, то есть – красивый! Но разве дружба – не «красна», не красива, не красит людей своей сердечностью чувств, приязнью, щедрым бескорыстием? В дружбе подобно, как в любви, участвует сердце, весь человек: душа его! Женщина и любимого зовет – «другом». «Для милого дружка – сережку из ушка!» И не только «сережку» – подчас и жизнь приносится в жертву любви-дружбе. И не только со стороны женщины!
Но о корне – «руж», или – «друж»… Во-первых, слышится здесь: «другой». Надо полагать, другом в древности назывался тот, кто вроде бы «другой», но он был вторым я (альтер эго!), или точней сказать, во всем похож на меня, такой же, как я, хоть и другой! Что же касается «руж» («ружье») – здесь, возможно уместно такое соображение. Изобретено было ружье, еще без имени своего, просто огнестрельное снаряжение для охотника, для солдата… И для первого, и для второго оно стало именно другом! Вот и имя отсюда: «ружье»!
Но в корне «руж» («друж») – слышится и рука… Ведь и вправду – друг это тот, кому охотно протягиваешь руку (помощи, приветствия, той же дружбы!)… Наконец (наконец ли?) – друг это тот – который появляется – вдруг. В минуту опасности он появляется – вдруг! – не случайно, а вполне понятно. Он думал о друге, стало быть, вещим сердцем прозрел и опасность, которая грозила другу, поспешил на помощь, пошел по его следам… И друг – появился – вдруг!
Любви суфлирует природа, дружбе – наше духовное чувство, наша бескорыстная потребность служения человеку и человеческому.
Дружба – наряду с любовью – свойство одаренного сердца; поэтому мы много наслышаны о дружбе поэтов. Естественно, что поэт – человеколюбец и вообще жизнелюб – образец нам как в проявлениях любви, так и дружбы!.. И что здесь поделать, если окружение все же не в состоянии удовлетворить огромную потребность поэта в любви и дружбе, и все то, что мы за них принимаем, по существу лишь вылившаяся у поэта потребность в любви-дружбе; пролившиеся на кого-то чувства эти, получившие – олицетворение – но не удовлетворение…
Много говорят и пишут о друзьях Пушкина… Но и две взятые дружбы, например, непохожи друг на друга… С каждым человеком, которого мы называем «другом Пушкина», поэт дружил непохоже, по-разному, словно дружил с ним не весь поэт, не весь Пушкин, а лишь какая-то часть его. И все друзья – как бы один лишь друг, причем таков, который потому лишь одарен поэтом его дружбой, что настоящего – достойного Пушкина, гениального поэта – друга все же не нашлось для него!
То же можно бы сказать и о друзьях Есенина. Лермонтов позволял многим – искренне или лукаво – заблуждаться насчет дружбы с ним, оставаясь и среди «друзей» одиноким, мечтающим о дружбе, как может лишь мечтать о любви и дружбе гениальный поэт.
Блок, кажется, изначально, не обольщался возможностью дружбы, не слишком искал ее, не жалел, когда терял друзей – и все оттого, что слишком высоки были требования к дружбе, что не верил в возможность встретить такого человека!..
Мужские дружбы все можно поделить на два «вида»: с откровенностью по поводу любовно-интимной стороны жизни, и без такой откровенности… Эти подробности столько же способны сближению дружбы при сходстве характеров, по крайней мере в этом, сколько и способны повредить дружбе, отдалить стороны при сокровенной или просто скрытной натуре в ком-то одном, пусть хотя бы по поводу этой стороны жизни…
Вообще в дружбе есть вечное, взаимное или с какой-то одной стороны, переживание – по поводу искренности, незнания ее меры (такт), незнания ее полноты («откровенность», «душа в душу» и т.п.), непонимания вообще, чтό должно составлять наполнение искренности, чтоб не повредить духовному чувству искренности…
Женщинам – с женщиной ли, с мужчиной ли – эти сложности даются легче в силу ее природного такта, ее сокровенности, несклонности к «психологическим копаниям», в силу ее изначальной духовности.
Альтернатива
Демократия уже завоевала почти весь мир. Пусть во многом она еще формальная и условная, наивная или жестокая (буржуазная, либеральная, парламентарная или диктаторская, многопартийная или однопартийная – и т.д.) – но королей в мире уже по пальцам можно сосчитать! А это главное, потому что – как бы ни называлась та или другая демократия, какой бы она общественный облик не обрела – она так или иначе открывает возможность борьбы для своего самоусовершенствования… Демократия – прежде всего возможность лучшего!
Демократия требует творческой зрелости общества, чтоб, с одной стороны ею не воспользовался авантюрист или тиран, с другой стороны, чтоб не впасть – едва достигнув относительного благосостояния – в ту бездуховность, которая следствие эгоизма и потребительства… Такова «детская болезнь демократии», состояние ее трудного перехода из духовности, в страданной в неравенстве, к духовности коллективизма не просто индивидуумов – а личностей!.. Демократия каждый раз определяется своим конкретным человеческим наполнение, без чего сами ее общественные институты не более чем бюрократическая проформа…
И неисчислимы препятствия на пути к этой – новой – духовности: упоение достигнутым и мещанское равнодушие, демагогия и конформизм, эгоизм и тунеядство, формализм и бюрократическое засилье, показуха и ложь, карьеризм в верхах и апатия низов, злоупотребления и всепрощение…
Все это усложняет и отдельное общество, и весь человеческий мир, который, возможно, должен вдруг ужаснуться, устыдиться той безнравственной экологии, которую он создал, уродливо использовав демократическую весну человечества, ужаснуться и устыдиться, чтоб страстно возжелать всеобщего и духовного преображения жизни. И, знать, чтоб таким стать – миру, каждому человеку надлежит стать духовной личностью. Пока же зло продолжает расти, в мире, в каждом обществе, в душе человеческой… Чтобы человеку жить – он должен обречь духовные идеалы!
Луг и клумба
Живопись адресуется – зрению, музыке – слуху, поэзия – всем органам чувств!.. Вот почему поэзию все же ошибочно называть искусством, поскольку она – сам человек, имя которому: поэт, и весь он словом своим (образность, плюс музыка, плюс смысл!..) вверяется другому человеку, имя которому: читатель!..
И подобно тому, как зрение, слух, мысль – не образуют иерархию чувств, каждое суверенно в общем чувстве жизни, так и живопись, музыка, слово не образуют иерархию восприятия (но первые две данности органично включаются – в третью!).
Вот почему и все сравнения такого рода, как чего-то высшего с чем-то низшим, старшего с младшим, сложного с простым здесь всегда бесплодны… Неподчиненная здесь взаимопомощь, бескорыстное служение, самозабвение – «взаимодействие без субординации», «дополнение без заданности», как цветы на лугу (в отличие от газонов и оранжерей!), где все свободны, непроизвольны, но пейзаж (картина) всегда обаятельна, хоть и без малейшего подобия симметрии и компоновки!..
Другими словами – подлинная поэзия (с помощью музыки, живописи, многих других искусств) создается так же таинственно, самозабвенно, ненарочито – как цветущий луг!.. В то время, как стихотворство создается кропотливо, «по закону», «рассудочно», даже «по науке» (сколько их, этих наивных «практик стихосложения»!) – подобно тому как высаживаются клумба или газон!..
Критерии
Политики, которые все больше забирают жизнь и кормила ее в свои руки, оттеснив ученых и художников, увы, мало думают о высших критериях жизни, не думают о гармоничности ее, останавливаясь на будто бы универсальных показателях «материального уровня», «экономики», «статистики», полагая, дух жизни неизбежно следующим – в полном соответствии – за этим показателями, «подстраивающимся», «самонадстраивающимся»…
Не только пониженные здесь, огрубленные критерии – они неистинные… Культура, к которой отходит здесь задача духосозидания, все больше оказенивается, становясь самообслужной и беспринципной, начинаясь «ложью во благо» и кончаясь ложью во зло…
Иными словами – в марксовском учении о базисе и надстройке политиками на практике усваивается обычно одно – о первичности и даже отдельности «материального» базиса и о вторичности, и тоже будто бы отдельности «нематериального» духа, но забывается другое – об их неделимой единосущности, о том, что надстроечный дух столь же «материален», сколь материальный базис «духовен», что здесь не просто влияние, а взаимовлияние, органичное, как в живом организме!..
По-своему
Своей универсальностью (обобщения) художественный образ, единичностью своей, по существу самая демократичная форма мышления на пути от множественности зримости (впечатления) до новой множественности в логической понятийности. Демократизм в том, что каждому образностью позволяется проделать это движение самостоятельно и по-своему…
Единство
Поэтический образ рождается многомерным оттого, видно, что о нем позаботились не одно чувство, не одно впечатление – а вся душа, все существо поэта. В силу этого он подчас и рождается «не таким», «не о том» – как поэт думал о нем!.. Знать, это и называют «образным единством души и мира»…
Вся та же земля…
Образная мысль – не «новая мысль», а ее перевоплощение в лучших возможностях… Так, например, не новы ни весна, ни цветы, ни травы, но они лучшие возможности и воплощения все той же земли!..
На службе
Между образом и символом та разница – как между веткой – и веткой, которая стала зеленой «рукой» скворечни… То есть, символ – частный случай, утилизованность образа, Символ – это свободный образ, «поступивший на службу» единичному смыслу…
Единосущность
Жизнь – это ритмы. Все, что создается человеком и сколь-нибудь похоже на жизнь (техника, машины) – ритмы. Но ритмы есть и в природе, в мироздании. Стало быть, – мир – музыка, а музыка – мир!
Стало быть, человек, кому дано чувствовать и создавать музыку, решает обще-объединительную задачу жизни и природы!
В музыке (в человеке) – все в мире, сам мир предстает: единосущным и неделимым!
А что же тогда такое войны, эпидемии?.. Это «всего лишь» музыкальные ошибки и промахи человеческие, в исполнительном воплощении единосущной гармонии…
Таким образом, в частности, становится немного понятным высший Блоковский критерий – над художественностью, над жизненностью – явлений в жизни и литературе: «музыкально» – или – «немузыкально»! Поэт нигде не «объясняет» это – то и дело повторяющийся у него критерий – точно видел в нем не просто всеобъемлющий смысл, но испытывал на его счет и сокровенно-суеверное чувство…
Эпистолярность
В последнем полном собрании сочинений Тургенева 18 томов из 30 занимают его письма! Беспрецедентная эпистолярность, превосходящая даже Чехова и Толстого. Сколько пустяков, ужимок, литературщины («эпистолярщины») бессодержательности («графоманства»). Многие не любили Тургенева как художника – письма – где он больше человек, чем художник, дают к этому куда больший повод. И все больше из них ускользает духовная личность писателя, и все больше предстает чувство своей «плотской личности»! Он тут вроде небрежен, иронизирует над собой, над своими слабостями, недугами, подлинными и мнимыми – но все вместе взятое только убеждает еще больше в этом постоянном, пристальном до рефлекторности, внимания и своей «плотской личности»… Рассеянно-растительный барский эгоцентризм…
И все – в этом сплошном графоманском потоке. Даже сама Полина Виардо представляется как такое же необходимо-графоманское порождение! Любил ли он ее как женщину? Не та же – «графоманско-необходимая» любовь? И чем, чем забиты и эти письма: простуда, насморки, отчеты о досуге, светская болтовня перемежаются с суждениями о литературе, музыке, опере, погоде – и т.п. Словно писательству всюду делается барское снисхождение, словно писательство – от скуки, досуга, одиночества… И даже такое письмо – прочитав которое и не знаешь, что и сказать. Письмо Полине Виардо – женщине, любимой женщине!..
«Ну что ж, дела идет недурно, аппетит явно восстанавливается. Посмотрим, что завтра скажет доктор. Итак, вы – в Куртавнеле. 8 ч. утра. Вы, может быть, на крыльце со стороны двора, слушаете пение соловья. Ведь у соловьев никогда не бывает холеры, не так ли?.. Итак, да будет вам известно, что при этой болезни многократно делают промывание кишечника. В этой веселой стране Франции делают их обычно пожилые женщины. И вот, когда моя сиделка готова была выполнить свою миссию и я уже ей «открыл свое лоно», к моему великому изумлению, вместо жесткого остроконечного клюва известной птицы я почувствовал, что она вводит палец… Удивленный, почти испуганный стремительно прихожу в себя. «Что вы там делаете, милостивая государыня?» – «Ах, милостивый государь, я всегда начинаю с этого: я недостаточно хорошо вижу». В конце концов мне пришлось ей посветить… Это было очень трудно… я был вынужден обвести свою руку вокруг ее головы… Ну и картина!».
…Трудно, нет, невозможно себе представить Гоголя или Достоевского, соблазнившимися возможностью рассказать – не кому-либо, любимой женщине! – подобный «каторжный анекдот»… Видимо нужно и вправду родиться светским барином, аристократом, русским европейцем и эстетом вроде Тургенева, чтобы впасть в подобную раблезианскую смердяковщину»!.. Удивительно, до чего доходили аристократическая всепозволенность, нечувство духовной личности, как в себе, так и в человеке вообще, у Тургенева!..
Разумеется, пример этот – «в своем роде», но в общем-то примеров к этому предостаточно у «певца возвышенной поэтической любви» Тургенева. И недаром был он – как художник – целиком не принят Блоком, обладавшим редкостным – не просто высокоразвитым художническим вкусом – а чувством истины!..
Подчас Тургенева, в тех же письмах его к Виардо, отказываешься понимать уже одним вроде бы несовместимым тематическим «разнообразием», одними уже невероятно непринужденными переходами от лично-мелкого до общечеловечески-трагического, от светской воркотни до суждений о важнейших политических событиях современности…
«…Вдруг у меня делается на щеке что-то вроде флюса! Где, черт возьми, мог я простудиться, не выходя из своей комнаты?.. Бедствие, случившееся в Куртавнеле (случай холерных заболеваний. – Прим. А. Л.), напоминает мне тягостную сцену, свидетелем которой я был в России. Целая крестьянская семья выехала в телеге, чтобы заняться уборкой своего поля, находившегося в нескольких верстах от их села; и вдруг ужаснейший град дочиста уничтожает весь урожай; – прекрасное поле превратилось в грязную лужу. Мне случилось проходить мимо; все они безмолвно сидели вокруг своей телеги; женщины плакали; отец, с непокрытой головой и обнаженной грудью, ничего не говорил. Я подошел к ним, хотел было их утешить, но при первом моем слове мужик медленно повалился ничком и обеими руками натянул свою рубаху из грубого холста на голову. Это было последним движением умирающего Сократа; последний и безмолвный протест человека против бездушия себе подобных или жестоко равнодушия природы. Да, она такова: она равнодушна; – душа существует только в нас и, может быть, немного вокруг нас… Это слабое сияние, которое вечная ночь неизменно стремится поглотить. Но это не мешает злодейке-природе быть восхитительно прекрасной, и соловей может очаровывать нас и восхищать, а тем временем какое-нибудь несчастное, полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу.
Проклятие, как это мрачно! – мне кажется, что я чересчур красноречив, – но это ничего… Будьте здоровы, веселитесь хорошенько, и да благословит вас бог! – и т.д.».
Так страшная реальная беда мужицкой семьи приравнена к… сперва к флюсу на своей щеке, затем к предполагаемой и воображаемой трагедии «несчастного насекомого», умирающего в зобу поющего соловья. И все в одном «потоке» беспечной, светской эпистолярности и привычной литературности.
И как досадна эта «рассеянность» великого художника…
