Джеймс Джойс
Улисс
– Вы поклоняетесь местному тёмному божку: наши храмы, величественные и загадочные, являются обиталищами Изиды и Озириса, Гора и Аммона Ра. Ваш удел – рабство, смирение и покорность; наш – громы и моря. Израиль слаб и малочисленны дети его; сомнище людей Египта несметно и грозно оружие его. Вас обзывают бродягами и подёнщиками, при нашем же имени мир приходит в трепет.
Голодная отрыжка рассекла его речь. Он отважно возвысил голос над нею.
– Но, дамы и господа, если бы юный Моисей внял и приял этот взгляд на жизнь, если б склонил голову и смирил свой дух перед этим наглым поучанием, то никогда бы не вывел избранный народ из узилища, и не последовал бы за столпом пыли при свете дня, не говорил бы с Предвечным средь молний на горе Синай и не спустился бы оттуда с вдохновенно озарённым лицом, неся в руках таблицы законов, писаные языком изгоев.
Он умолк и взглянул на них, тешась тишиной.
ЗНАМЕНИЕ – ЕМУ!
Дж. Дж. О'Моллой сказал не без сожаления:
– А всё ж он умер не дойдя земли обетованной.
– Нежданно-в-одночасье-хоть-и-от-давней-болячки-прежде-часто-исхаркиваемой скончался,– сказал Лениен.– Имея великое будущее за спиной.
Послышался отряд босых ног, пронёсшийся по вестибюлю и топочущий вверх по лестнице.
– Вот где ораторское искусство,– сказал профессор, не встречая возражений.
Унесённое ветром. Столпища у Малагмаста и Тары королевской. Мили и мили ушей-арок. Слова трибуна выкрикнуты и разметены на все четыре ветра. Люди укрылись под его голосом. Мёртвый гул. Берестяные записи всего что где-либо когда-либо было. Любят его и превозносят: меня уж нет. Я при деньгах.
– Джентельмены,– сказал Стефен,–следующим вопросом в повестку дня, могу ли я предложить перерыв в заседании палаты?
– У меня аж дух захватывает. Это, часом, не французский комплимент?– спросил м-р О'Мэден Берк.– Се тот час, мне думается, когда кувшин вина, метафорически выражаясь, преблагостен в оной древней харчевне.
– Быть по сему и вынести решительное решение. Все, кто за – говорят "ага",– объявил Лениен.– Кто против – "не". Объявляю принятым. А в какую пивную?.. Голосую: Муни!
Он двинулся первым, поучая:
– Мы крепко-накрепко отказываемся принимать креплёные воды, не так ли? Да, не так. Ни коим образом случая.
М-р О'Мэден Берк, следуя по пятам, сказал, сделав сообщнический выпад зонтиком.
– Валяй, Макдуф!
– Деньга от старого увальня!– воскликнул редактор, хлопая Стефена по плечу.– Идём. Где эти клятые ключи?
Он копался в карманах, вытаскивая комканные листы машинописи.
– Ящур, знаю. Будет в порядке. Пойдёт в номер. Где ж они? Порядок.
Он запхал листы обратно и прошёлво внутренний кабинет.
ВСЕЛЯЯ НАДЕЖДУ
Дж. Дж. О'Моллой, двинувшись, было, следом, тихо сказал Стефену:
– Надеюсь вы доживёте увидеть это в печати. Одну минуту, Майлз.
Он последовал во внутренний кабинет, закрывая за собой дверь.
– Пошли, Стефен,– сказал профессор.– Правда ж, здорово? В этом чудится нечто пророческое. Fuit Ilium. Меха ветровейной Трои. Участь всех королевств этого мира. Хозяева Средиземноморья нынче феллахи.
Первый мальчишка-газетчик протопотал вниз по ступеням у них за спиной и вырвался на улицу с воплем:
– Специальный выпуск про скачки!
Дублин. Мне так много ещё познавать.
Они свернули налево вдоль Эбби-Стрит.
– Мне тоже было видение,– сказал Стефен.
– Да,– проговорил профессор с подпрыжкой меняя ногу, чтобы попасть в шаг.– Крофорд догонит.
Другой мальчишка пролетел мимо, вопя на бегу:
– Специальный про скачки!
МИЛЫЙ ГРЯЗНЫЙ ДУБЛИН
Дублинцы.
– Две дублинские весталки,– сказал Стефен,– пожилые и набожные, прожили пятьдесят и пятьдесят три года в переулке Фамболи.
– Где это?– спросил профессор.
– Возле Блекпитса.
Сырая ночь смердит постным тестом. Притиснувшись к стене. Лицо желтовато отблескивает под её ярким платком. Обезумелые сердца. Берестяные записи. Скорей, милок. Ну, давай же. Пусть тут зачнётся жизнь.
– И захотелось им посмотреть виды Дублина с высоты колонны Нельсона. Накопили три шилинга и десять пенсов в красной жестяной копилочке. Вытрясли трёхпенсовики и шестипенсовики, а мелкие пенни выманили кончиком ножа. Два и три серебром, один и семь медяками. Одели свои шляпки и лучшие платья, ещё и зонты прихватили, на случай дождя.
– Мудрые девственницы,– сказал профессор Макью.
ЖИЗНЬ ЖИВЬЁМ
– На шилинг и четыре пенса купили бисквит и четыре куска пирога в центральной столовой на Мальборо-Стрит у мисс Кейт Коллинз, владелицы… Возле подножия колонны Нельсона приобрели у девушки две дюжины спелых слив: чтоб унять жажду после бисквита. Дали два трехпенсовика джентельмену на входе и медленно побрели по винтовой лестнице, бурча, подбадривая друг друга, пугаясь темени, спрашивая одна другую, не с ней ли бисквит, хваля Бога и Пресвятую Деву, грозясь повернуть обратно, заглядывая в воздуховодные прорези. Слава тебе Господи. Они и не думали, что это так высоко. Зовут их Анна Кернс и Флоренс Макаб. У Анны Кернс радикулит, от которого втирает чудотворную воду из Лурда, что дала ей дама, которой досталась целая бутылка от священика ордена пассианистов. Флоренс Макаб каждую субботу покупает свиные ножки и бутылку двойного Х.
– Антитеза,– сказал профессор, кивая дважды.– Девственные весталки. Представляю. Что это друг наш задерживается?
Он обернулся.
Стайка бегущих мальчишек-газетчиков спархивала со ступеней, разлетаясь во всех направлениях, вопя, трепыхая белыми газетами. Сразу же вслед за ними на крыльце явился Майлз Крофорд, алея лицом в ореоле шляпы, в беседе с Дж. Дж. О'Моллоем.
– Пошлирикнул профессор, махнув рукой.
Он снова зашагал сбоку от Стефена.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦВЕЙТА
– Да, сказал он.– Чётко видятся, воочию.
М-р Цвейт, запыхавшийся, охваченный круговертью диких мальчишек-газетчиков у входа ИРЛАНДСКОГО КАТОЛИКА и ДУБЛИНСКОГО ЖУРНАЛА, вскрикнул:
– М-р Крофорд! Минутку!
– ТЕЛЕГРАФ! Спецвыпуск про скачки!
– Что такое?– молвил Майлз Крофорд, шатнувшись вспять.
Мальчишка-газетчик крикнул в лицо м-ру Цвейту:
– Жутая трагедия в Ретмансе! Ребёнка располовинило мехами!
ИНТЕРВЬЮ С РЕДАКТОРОМ
– Вот та реклама,– проговорил м-р Цвейт протискиваясь к ступеням, отдуваясь и вытаскивая вырезку из кармана.– Я только что говорил с м-ром Ключчи. Он согласен на повторное размещение в течение двух месяцев. А там видно будет. Но он ещё хочет абзац рекламы в ТЕЛЕГРАФЕ, в субботнем розовом. И ещё, если не слишком поздно, хочет чтоб я показал советнику Наннети дизайн из НАРОДА КИЛКЕНИ. Его я могу взять в Национальной библиотеке. Дом Ключей, понимаете? У него фамилия Ключчи. Здесь каламбур на имени. Но, фактически, он почти согласился на повторное размещение. Просто хочет, чтоб ему малость пошли навстречу. Что ему передать, м-р Крофорд?
П.М. в Ж.
– Передайте, пусть поцелует меня в жопу,– сказал Майлз Крофорд, вскидывая для выразительности руку.– Вот так и передайте.
Малость взвинчен. Ищет бури. Все двинулись к выпивке. Плечом к плечу. Яхтсменская кепка Лениена вон аж где. Обычная ирландщина. А это там не юный ли Дедалус, бродячий дух? Сегодня на нём пара неплохих ботинок. Последний раз как я его встречал, у него пятки торчали. Куда-то шёл по слякоти. Неосторожный паренёк. И что его занесло в Айриш-таун?
– Ладно,– сказал м-р Цвейт, возвращаясь взглядом,– если раздобуду дизайн, это, полагаю, будет стоить небольшого абзаца. Скорее всего он разместит рекламу. Я ему скажу…
П.М.Б.И.Ж.
– Пусть поцелует мою благородную ирландскую жопу,– громко крикнул Майлз Крофорд через плечо.– В любое удобное ему время, пусть так и знает.
И пока м-р Цвейт стоял, оценивая ситуацию и едва сдерживая улыбку, он порывисто зашагал прочь.
НАТРЯСТИ ДЕНЬГУ
– Nulla bona, Джек,– сказал он, подымая руку к подбородку.– Я посюда влез. Едва выкручиваюсь. Сам искал у кого-нибудь, чтоб оплатить счёт на прошлой неделе. Сочти сочувствие за поддержку. Извини, Джек. Со всей бы душой, если б мог натрясти деньгу.
Дж. Дж. О'Моллой, с вытянувшимся лицом, шагал молча. Они догнали остальных и пошли рядом.
– А как съели они бисквит и пирог, да обтёрли свои двадцать пальцев бумагой, куда было всё то завернуто, то подошли к перилам.
– Кое-что для тебя,– пояснил профессор Майлзу Крофорду.– Пара дублинских старух на верхушке колонны Нельсона.
ДА ТУТ ЕЩЁ СТОЛБОВ ПОНАСТАВИЛИ! КАК СКАЗАЛ КАКОЙ-ТО СПОТЫКУН
– Что-то новенькое,– сказал Майлз Крофорд.– Сгодится для номера. Позлить Даргла. Итак, две старушенции?
– И уж так-то им боязно, что упадёт колонна,– продолжил Стефен.– Внизу всё крыши-крыши, они тут заспорили где какой храм: Синий купол Ретманса, Адама и Евы, Святого Лоренция О'Тула. Но от смотренья с высоты им поплохело и тогда они вздёрнули подолы…
ЭТОТ ДОВОЛЬНО СТРОПТИВЫЙ ЖЕНСКИЙ ПОЛ
– Полегче,– сказал Майлз Крофорд,– без поэтических вольностей. У нас тут архиепископальная епархия.
– И уселись на свои нижние юбки в полоску, уставясь вверх на статую одноручкового прелюбодея.
– Одноручковый прелюбодей!– воскликнул профессор.– Вот это в точку! Улавливаю идею. Ясно, на что намёк.
ГОРОЖАНАМ ДУБЛИНА МЕТИОРИТНЫХ ПИЛЮЛЬ С УСКОРЕНИЕМ
(быль)
– Но тут в шеях у них такая пошла ломота,– сказал Стефен,– да и слишком они намаялись, чтоб вверх смотреть иль там вниз, или разговаривать даже. Выложили они тогда пакет со сливами промеж собой и стали кушать, одну за другой, а сливовый сок, что тёк из их ртов, отирали платочками, да неспешно сплёвывали косточки за перила.
Он разразился громким юным смехом в заключение. Лениен и м-р О'Мэден Берк, услыхав, оглянулись, махнули и перешли через улицу к Муни.
– Конец?– спросил Майлз Крофорд.– Пусть их тешатся, лишь бы чего похуже не утворили.
СОФИСТ ВЫДАЛ ПЛЮХУ ГОРДЯЧКЕ ЕЛЕНЕ ПРЯМИКОМ В ХОБОТ. СПАРТАНЦЫ СКРИПЯТ ЖЕЛВАКАМИ.
ВЕРНАЯ ПЕН С ИТАКИ ПРИЗНАНА ЛУЧШЕЙ
– Ты мне напоминаешь Антисена,– сказал профессор,– одного из учеников софиста Горгия. Про него говорили, что невозможно понять: на других он зол или на самого себя. Он был сыном аристократа и рабыни. И написал книгу, где отбирает пальму первой красавицы у Елены Аргивянской, чтобы отдать её бедной Пенелопе.
Бедная Пенелопа. Пенелопа Богачсон.
Они приготовились пересечь О'Коннел-Cтрит.
АЛЛО, ЦЕНТРАЛЬНАЯ!
В различных местах вдоль восьми линий стояли трамваи на своих путях, по маршрутам из или на Рэтмайн, Рэтфан, Хэм, Блекрок. Кингстаун и Далкей, Сандимонт Грин, Рингсенд и Сандимонт Тауэр, Палмерстон-Парк и Верхний Рэтман, все замерли, утихомиренные коротким замыканием. Телеги, извозчики, ломовики, почтовые фургоны, частные экипажи, платформы с дребезжащими ящиками бутылок газированой минеральной воды, громыхали, катили скоро, влекомые лошадьми.
КАК? И – ОТКУДА?
– Как ты назвал это?– спросил Майлз Крофорд.– И откуда у них сливы?
ПЕДАГОГ ЗА ВЕРГИЛИЯ. СЛИВЫ ВТОРОКУРСНИКА ДЛЯ СТАРИКА МОИСЕЯ
– Назови это, погоди-ка,– сказал профессор, широко распахивая свои длинные губы, чтобы припомнить.– Назови это, минутку. Назови: deus nobis haec otia fecit.
– Нет,– сказал Стефен,– нарекаю Обзором Земли Обетованнoй, или Притчей о Сливах.
– Понимаю,– сказал профессор. Он смачно рассмеялся.
– Понимаю,– сказал он опять с новым смакованием.– Моисей и земля обетованная. Мы подали ему эту идею,– добавил он, обращаясь к Дж. Дж. О'Моллою.
ГОРАЦИЙ – ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА В ЭТОТ ПРЕКРАСНЫЙ ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ
Дж. Дж. О'Моллой усталым взглядом искоса зыркнул на статую и продолжал сохранять спокойствие.
– Понятно,– сказал профессор. Он остановился на тротуарном островке вокругДжона Грея и воззрился вверх на Нельсона из сети морщин своей кривой усмешки.
УРЕЗАННОЕ КОЛИЧЕСТВО ПАЛЬЦЕВ ВЕСЬМА ВОЗБУЖДАЕТ РЕЗВЫХ ДАМ:
КАК ТУТ НЕ ПОНЯТЬ АННУ ВИМБЛЗ, ФЛО ВЕНГЛЗ?
– Одноручковый прелюбодей,– сказал он угрюмо.– Должен признать меня это достало.
– Доставало и тогда, да и не одну,– сказал Майлз Крофорд,– если уж начистоту, как перед Господом Всевышним.
* * *
Ананасовые пирожные, лимонные тянучки. Липко-сахарная дева отгружает кремовых братцу во Христе. Школьные лакомства. Ох, и схватит у них животики. Кондитер и поставщик сладостей Его Величеству Королю. Боже. Храни. Нашего. Сидя на троне, сосёт красный леденец в белую полоску.
Понурый юноша из Ассоциации Молодых Христиан, из засады среди теплых сладостных запахов Грехем, Лемон и Ко, вложил листок в руку м-ра Цвейта.
Сердце взывает к сердцу.
Цве… я? Нет.
Цветущего агнца кровию
Замедлив шаг, ноги несли его, погрузившегося в чтение, к реке. Спасен ли ты? Все омыты кровью агнца. Богу требуются жертвы с кровью. Рождение, плева, мученичество, война, закладка здания, жертвоприношение, подгоревшая почка, алтари друидов. Илия грядет. Д-р Джон Александр Дови, возродитель церкви Сиона, приезжает.
Едет! Едет! Едет!
Милости просим!
Игра окупается. Гарри и Александр в прошлом году. Многожёнство. Жена его приструнит. Где это мне попалась реклама фирмы из Бирмингема, распятия с подсветкой? Спаситель наш. Проснёшься среди ночи, а он на стене, висит. Кошмарная идея. Изгвоздили ноги-руки Иисуса.
Это с помощью фосфора. Если оставить кусок трески например. Над ним появится синеватая серебристость. Как в ту ночь я спустился в кладовую на кухне. Не люблю запахи, которые так и прут. Зачем это она меня тогда послала? Малагский изюм. Вспоминает Испанию. Ещё до рождения Руди. Фосфоресценция, это синевато-зеленоватое свечение. Очень полезен для мозга.
От углового дома у монумента Бутлера он глянул вдоль проспекта Беклар. Дочка Дедалуса всё ещё возле аукционного зала Дилона. Наверно хотят что-то сбыть из старой мебели. Моментально узнаёшь по глазам, точь-в-точь как у отца. Торчит, его дожидается. С кончиной матери дом сразу идёт вразнос. Пятнадцать детей у них было. Роды чуть ли не каждый год. Таков их закон Божий, иначе священик не причастит бедную женщину, не даст отпущения. Плодитесь и размножайтесь. Кому сказано? Сгрызут тебя подчистую. Какая семья себя прокормит. А есть что и в масле катаются. Как бы им понравился чёрный пост. На крендельках. Еда раз в день и полдник, чтоб не рухнуть у алтаря. Какую-нибудь из них в экономки, только без этого. Из них это не выбьешь. Как из него денег. Себя не обижает. Никаких гостей. Всё для номера первого. Неотрывный прицел на течение вод. Принесут тебе хлеб, да ещё и с маслом. Его преподобие. Мапочка, иначе и не назовешь.
Боже милостивый, а платье-то у бедняжки, сплошь лохмотья. И явно недоедает. Картошка и маргарин, маргарин и картошка. Потом скажется. Чтобы узнать вкус пудинга. Подкашивает организм.
Как только он свернул на мост О’Коннела, над парапетом поднялся клуб дыма. Винная баржа с креплёным на экспорт. В Англию. От морского воздуха портится, кто-то мне говорил. Интересно было б как-нибудь пройтись по Хенкоку, посмотреть винопроизводство. Мир по своим законам. Чаны портвейна, залюбуешься. Крысы и туда пролазят. Зальются, что их раздувает до размеров утопшей собаки. Наклюкались портвейна вусмерть. Пьют, пока не выблюют, как истые христиане. И такое пить! Чаны: крысы. Хотя, конечно, если б мы знали про всё.
Глянув вниз, он увидал упруго машущих, каруселящих у тощих стен причала, чаек. Если б я бросился вниз? Сынок Ребена Дж. порядком, небось, нахлебался в этой канализации. Переплатил шиллинг и восемь пенсов. Х-ха. Уж он как скажет. Умеет подать анекдот.
Они кружили ниже. Высматривают чего-нибудь перекусить. Погодите.
Он бросил вниз сквозь стаю скомканный клочок бумаги. Илия тридцать два фута в сек. гряд. Хоть бы хны. Клочок, оставленный без внимания, подпрыгивал на оставленных баржей волнах, уплывая под мост. Их не проведёшь. А когда я на КОРОЛЕ выбросил за борт чёрствый пирог не дали ему отплыть и на полсотни метров. Умом живут.
Они кружили, взмахивая.
Кружит чайка голодно-тощая
Над волн угрюмых толщею
Поэты так и пишут, чтоб сходно по звучанию. Однако у Шекспира нет рифм: белый стих. Это поток речи. Мыслей. Торжественно.
Гамлет, дух твоего отца я,
Что обречён до времени блуждать средь вас
– На пенни пару яблок! Два за пенни!
Взгляд его прошёлся по рядкам сияющих яблок на её лотке. Должно австралийские, в такой сезон. Кожура аж лоснится: полирует их тряпкой или носовым платком.
Погоди. Бедные птицы.
Он вновь остановился и купил у старой торговки яблоками два пирожка за пенни, размельчил мякуш и бросил в Лиффи. Видал? Чайки молча ринулись вниз – две, потом все, со своих высот, пикируя на добычу. Прикончили. Подчистую.
Подивившись их прожорливости и догадливости, он стряхнул с ладоней мелкие крошки. Вот уж не ждали. Манна. Им положено жить на рыбьем мясе, всем морским птицам, чайкам, ныркам. Лебеди из Анны Лиффи порой заплывают сюда полакомиться. Какая там разборчивость вкусов. Интересно, что за вкус у лебедятины? Робинзону Крузо пришлось жить на их мясе.
Они кружили, вяло взмахивая. Больше не дождётесь. Хватит на вас и пенни. Никакой благодарности. Даже не крякнули. Да и ящур они разносят. Если откормить индюшку, скажем, на каштанах, то потом и вкус такой же. От свинины свинеешь. Но тогда почему морская рыба не солёная? Как так получается?
Глаза его вопросили реку и увидели – шлюп на якоре, лениво колышет на мелкой зыби свой размалеваный борт.
Кинс 11/–
Брюки
А неплохо придумано. Интересно, он выплачивает налог корпорации? Разве может быть собственность на волны? Вода течёт потоком, без остановок, то же самое видим и в потоке жизни. Потому что жизнь это поток. Любое место пригодно для рекламы. Тот шарлатан, лекарь от триппера, расклеивал по всем уборным. Снимает как рукой. Строго между нами. Д-р Хай Френкс. И не потел, как Маггини, учитель танцев, для саморекламы. Нанял небось парней для расклейки, а может и сам цеплял, когда заскочит ширинку расстегнуть. Ширинка. Тоже местечко для рекламы.
ХОТЬ ТРИ-ПЕРА, ХОТЬ ВЕСЬ БУКЕТ,
ОДНА ТАБЛЕТКА И – НЕТ, КАК НЕТ!!
Какой-нибудь малый крепко под градусом.
А вдруг у него…
О!
А?
Нет… Нет.
Нет, нет. Не думаю. Точно, у него нет?
Нет, нет.
М-р Цвейт двинулся дальше, подымая встревоженные глаза. Не думать больше об этом. Второй час. В балластонадзоре уже перерыв. Безнадзорное время. Занятную книжицу написал сэр Роберт Балст. Параллакс. До конца я так и не разобрался. Вон священик. Можно б спросить. Пара – это из греческого: параллель, параллакс. Мне там пас коз выговаривала она, пока я не растолковал насчёт переселения душ. О, пропасть!
М-р Цвейт улыбнулся на о, пропасть! двум окнам балластонадзора. Вобщем-то она права. Заумно звучащие слова для обозначения простейших вещей. И не сказать, что остроумна. Порой похабна. Может ляпнуть такое, что я только в мыслях. Ну, не знаю. Прозвала Бена Долларда бочковым барельтоном. Ноги у него как бочки и поет как в бочку. Ну, чем не острота? А все его кличут Биг-Бен. И в половину не так остроумно, как бочковый барельтон. Прожорливее альбатроса. Хрумкает говяжьи мослы. Как дорвётся до пива Басса и вовсе удержу нет. Бочка с Бассом. Усёк? Ловко склалось.
Процессия белопиджачных мужчин неспешно ступала вдоль сточной канавы ему навстречу, фанерные листы на них перехвачены алыми лентами. Зазывалы. Похожи на того священика сегодня утром: мы прегрешали: мы страдали. Он прочел алые буквы на их пяти белых цилиндрах: Х.Е.Л.И.С. Виздом Хелис. С., приотстав, вытащил краюху хлеба из-под своей фанеры и чавкал на ходу. Основная пища наша. Три шиллинга в день и топай вдоль сточных канав, улицу за улицей. Чтоб лишь душа держалась в теле, хлеб и пшёнка. Нанимались через Бойла: нет: Маглейда. Но фиг ты угадал, привлечь этим покупателей. Я ему предлагал насчёт прозрачного экипажа с парой хорошеньких девушек, чтоб сидели, писали бы письма, а вокруг них тетради, конверты, промакательная бумага. Вот на такое – клюнули б. Хорошенькие девушки, когда что-то пишут, это враз притягивает глаз. Всякому до смерти охота знать что это она там пишет. Стоит тебе отрешённо уставиться в никуда – вокруг тут же столпятся человек двадцать. Не упустить свою долю. Женщины тоже. Любопытство. Соляной столп. Конечно, он отклонил, потому что не сам придумал. Или та чернильная бутылка, что я предлагал, с поддельным пятном из черного целлулоида. Он в рекламе смыслит не больше фирмы Сливви, которая нахваливает свою тушенку на одной странице с объявлениями о смерти. Их не закляксить. Что? Наши конверты. Привет! Куда разогнался, Джонс? Некогда, Робинсон, спешу приобрести единственно надёжный черниловыводитель KANSELL, что продается в Холис-лимитед, Дейм-Стрит, 85. Развязался я таки с этой каторгой. Дьявольская маята – выбивать заказы от всех тех монастырей. Монастырь Упокоения. Миленькая была там монашенка, прелестное лицо. Скуфейка так шла её маленькой головке. Сестра… Сестра…Наверняка, ей не повезло в любви, по глазам. Жуть как трудно уговорить таких женщин на покупку. В то утро я оторвал её от молитв. Но рада пообщаться с внешним миром. У нас, говорит, великий день, праздник нашей святой покровительницы с Монт-Кармел. Сладкое имечко: карамель. Она, по-моему, познала, потому что. А выйди она замуж, то была б совсем другой. Пожалуй, у них и вправду туговато было с деньгами. Однако, всё поджарено на самом лучшем масле. Жира не признают. У меня аж сердце таяло, как ел. Любительницы умащаться: как изнутри, так и снаружи. Молли пробует на вкус, приподняв вуаль. Сестра… Пат Клефи, дочь держателя ломбарда. Говорят, колючую проволку монахиня изобрела.
Он пересекал Вестморленд-Стрит, когда буква С. протопал мимо. Веломагазин. Сегодня скачки. Сколько ж это лет прошло? В тот год умер Фил Джилиган. Мы жили на Ломбард-Стрит. Нет, погоди, на Том-Стрит. Начал работать у Виздома Хелиса в том году, как мы поженились. Шесть лет. Десять лет назад: в девяносто четвертом он умер, да, точно, большой пожар у Арнотса. Лорд-мэром был Вэл Дилон. Обед в Гленкри. Олдермен Роберт О'Релли мигом выплюхнул в себя портвейн и припал суп нахлёбывать. Даже оркестр заглушал. За всё, что претерпели мы, пусть Бог нас. Милли была тогда совсем крошкой. На Молли платье слоново-серого с плетёной отделкой. Мужской покрой, с обтянутыми пуговицами. Её нелюбимое, потому что, когда одела в первый раз на пикник с хором, у меня случилось растяжение связки. Можно подумать из-за этого. Цилиндр старого Гудвина набитый всячиной, чтоб не проседал. Ещё пикник у Флайсов. Бесподобное было платье. Облегало её, словно перчатка: плечи, бедра. Как раз начинала наливаться. Мы тогда ели пирог с крольчатиной. Все на неё заглядывались.
Счастливые. Счастливее тогда. И комната была такая милая с красными обоями, от Докрела, шиллинг и девять пенсов за дюжину. По вечерам купание Милли. Я купил американское мыло: цветочное. Уютный запах её ванны. Такой у неё был смешной вид – вся в мыльной пене. Тоже фигуристая. Теперь вот фотографией занялась. Ателье дагерротипов бедного папы, он мне рассказывал. Наследственная склонность.
Он шёл вдоль бордюра.
Поток жизни. Как звали того малого, что смахивал на святошу? Проходя мимо, он всё косил украдкой. У слабых зрением слабость на юбки. Даже остановился на Св. Кевина где жил Цитрон. Пен как-то там. Пенденис? Память у меня начинает. Пен..? Конечно, столько лет прошло. Да ещё трамвай грохочет. А, чтоб тебе, тут не вспомнишь даже имя святого отца, с которым здравствуешься каждый Божий день.
Бартел Д'Акри был начинающим тенором. Провожал её домой с распевок. Надменный малый с напомаженными усами. Дал ей эту песню ВЕТРЫ С ЮГА.
Сильный был ветер в тот вечер, как я зашёл за ней на собрание насчёт тех лотерейных билетов после гудвинова концерта в столовой или в зале заседаний ратуши. С ним, а я позади. У меня ноты вырвало из рук, ветер притиснул их к ограде школы. Хорошо ещё хоть. Какая-нибудь из таких мелочей портит ей настроение на весь вечер. Профессор Гудвин впереди, с ней под руку. Нетвёрдая походка. Старый дуралей. Его прощальное выступление. Чувствовалось, что последний выход на сцену. Может на месяцы, а может и навечно. Как она хохотала под свист ветра, накинула капюшон. Угол Накот-Роуд помнит тот порыв? Врфуу! Взлетели все её юбки, а боа чуть не удушило старика Гудвина. Она так раскраснелась на ветру. Помню, уже дома, расшевелил огонь и жарил ей баранину на ужин с её любимым Чатни-соусом. Пунш готовил. От камина видно было как она в спальне рассегивает свой корсет. Белый.
Скользкое шелестанье и мягкий шлепок корсета на постель. Нагрет её теплом. Любит дать себе волю. Потом сидела чуть ли не до двух, вынимая шпильки из волос. Милли, укутанная, в кроватке. Счастье. Счастье. Вот это была ночь…
– О, м-р Цвейт, как поживаете?
– Как вы, м-с Брин?
– Не жалуюсь. Как там Молли? Сто лет её не видела.
– Цветёт,– ответил м-р Цвейт игриво.– Милли устроилась в Малингаре, знаете?
– Это ж надо! У неё всё прекрасно?
– Да, в тамошнем фотоателье. Дела идут, как в горящем доме. Как все ваши подопечные?
– Живут, хлеб жуют,– ответила м-с Брин.
Сколько их у неё? Прибавления, вроде, не ожидается.
– Вы, смотрю, в чёрном. У вас не…
– Нет,– сказал м-р Цвейт,– я только что с похорон.
Придётся пожинать весь день, знаю наперед. Кто умер? Да когда? А от чего? Вертеть так и эдак, как подпорченный грош.
– О, Боже,– сказала м-с Брин,– надеюсь не из близких?
Пусть посочувствует.
– Дигнам,– сказал м-р Цвейт,–старый мой приятель. Скоропостижно скончался, бедняга. Сердце, наверно. Сегодня утром хоронили.
Тебя схоронят завтра,
Пока ж бредёшь по ржи
Дидл-дидл дам-дам
Дидл-дидл …
– Грустно терять старых друзей,– меланхолично молвили её женоочи.
Ну и хватит об этом. Исподволь: муж.
– А ваш бог и повелитель?
М-с Брин воздела свои большие глаза. Их-то она не утратила.
– И не спрашивайте,– сказала она.– Он и гремучую змею до столбняка доведёт. Сегодня вот зарылся в кодексы, отыскивает статью об оскорблении. Без ножа меня режет. Сейчас вам покажу.
Горячие испарения супа с телятиной и запах свежеиспеченых пирожков лились из ГАРРИСОНА. Прогорклый душок щекотнул гортань м-ра Цвейта. Тесто нужно хорошее, масло, первосортная мука, сахар Демерара, а то ведь распробуют с горячим чаем. Или это от неё? Босоногий беспризорник стоял над решёткой, вдыхая пары. Притупить голодные рези таким способом. Наслажденье это или боль? Грошовый обед. Нож и вилка прикованы к столу цепочкой.
Открыла свою сумочку, кожа потрескалась, шляпная шпилька: осторожней с этими штуками. Выколет глаз кому-то в трамвае. Роется. Нараспашку. Деньги. Передайте, пожалуйста. Чертям тошно, если пятак затеряется. Покойники повыскакивают из могил. Муж супится. Где десять шилингов, что я тебе дал в понедельник? Подкармливаешь семью братца? Грязный платочек: пузырёк из аптеки. Пастилки из чего-то. Что если она?
– Сейчас, наверно, новолуние,– сказала она.– В новолунье с ним всегда такое. Знаете, что он выкинул прошлой ночью?
Рука её прекратила рыться. Глаза уставились на него, тревожно расширенные, но улыбчивые.
– Что?– спросил м-р Цвейт. Пусть выговорится. Смотри ей прямо в глаза. Я тебе верю. Положись на меня.
– Поднял меня среди ночи,– сказала она.– Сон ему приснился, кошмар.
Несваре.
– Как будто по лестнице подымается пиковый туз.
– Пиковый туз!– откликнулся м-р Цвейт.
Она вытащила из сумочки сложенную почтовую открытку.
– Вот прочтите,– сказала она.– Сегодня утром он получил это.
– Что это?– спросил м-р Цвейт, беря открытку.– Э. Х.?
– Э.Х.: эх,– сказала она.– Кто-то его подначивает. Стыд и позор, кто бы это ни был.
– Вот уж действительно,– сказал м-р Цвейт. Она взяла открытку обратно, со вздохом.
– И теперь он отправляется в контору Ментона. Говорит, что возбудит иск на десять тысяч фунтов.– Она уложила открытку в свою захламленную сумочку и щёлкнула застёжкой.
На ней всё то же платье из синей саржи, что и два года назад, выгорело. Видало виды. Над ушами повыбивались пряди. И эта допотопная тока, три обшарпанные грозди, чтоб как-то скрасить. Убогая христианка. А любила одеться со вкусом. Морщинки вокруг рта. На год, кажется, старше Молли.
Ты ж посмотри как эта женщина зыркнула на неё, проходя. Жестоки. Безжалостный пол.
Он всё ещё смотрел на неё, скрывая за взглядом своё нетерпение.
Наваристый говяжий суп, черепаховый харчо. Я тоже проголодался. Крошки бисквита в сборках её платья: на щеке мазок сахарной пудры. Руберб-торт с начинкой, щедро украшенный фруктами. Джози Повел. В доме Дойла, давным-давно, на Долфин-Барнз, шарады. Э.Х.: эх.
Сменить темy.
– Давно вы видели м-с Бюфо?– спросил м-р Цвейт.
– Минну Пурфо?
Филип Бюфо мне припутался. Из лакомых кусочков. Мэтчем частенько вспоминает уловку. Правильную я дёрнул ниточку? Да. Заключительный акт.
– Да.
– Я только что по дороге зашла спросить как у неё. Она в родильном доме на Холлиз-Стрит. Под присмотром д-ра Рогена. Мучается уже третьи сутки.
– О,– сказал м-р Цвейтакая жалость.
– И дома у неё мал-мала-меньше. Санитарка говорит ужасно трудные роды.
– О,– сказал м-р Цвейт.
Его отягчённый сочувствием взгляд вобрал её новость. Язык coжалеюще прищелкнул. Тц! Тц!
– Печально слышать,– сказал он.– Бежняжка! Трое суток! Для неё-то какой ужас!
М-с Брин кивнула.
– Схватки начались во вторник.
М-р Цвейт мягко коснулся её локтя, предупреждая.
– Минутку! Дайте ему пройти. Пропустите.
Костлявая фигура шагала вдоль бордюра от реки, заворожённо уставясь в солнечный свет через тяжелый телескоп на ремешке. Тугая, как колпак, крохотная шляпа стискивала его голову. Плащ, переброшенный через руку, трость и зонт побалтывались в такт шагам.
– Посмотрите,– сказал м-р Цвейт.– Он всегда ходит по внешнему краю. Видите?
– А кто это, позвольте спросить,– сказала м-с Брин.– Он не в себе?
– Его зовут Кешел Бойл О'Коннор Фиц-Морис Тисдел Фарелл,– сказал м-р Цвейт, улыбаясь.– Смотрите!
– Ну, и нахватался он этих имен,– сказала она.– Вот и Денис в один прекрасный день таким же станет.
И вдруг осеклась.
– Вон он,– сказала она.– Надо догнать. До свиданья. Молли от меня привет передадите?
– Да,– сказал м-р Цвейт.
Он смотрел как она огибает прохожих спеша к вывескам. Денис Брин, в сюртучишке и синих шлёпанцах вышаркал из конторы Гаррисона, прижимая к рёбрам два толстенных тома. Здрасьте среди ночи. Её перехват его ничуть не удивил и, уставив в неё свою седую свалявшуюся бородёнку, он горячо заговорил, виляя расхлябанной челюстью.
Чокнутый. Не все дома.
М-р Цвейт лёгкой поступью двинулся дальше, видя в солнечном свете впереди тесный головной убор, болтающиеся трость, зонт, плащ. Отгуливает свои пару дней. Гляньте-ка! Он опять вышел. Тоже способ перебиться в этом мире. Как и тот пришлёпнутый старый лунатик в своих тапочках. Должно быть трудно ей с ним приходится.
Э.Х.: эх. Могу поклясться это Альф Берган или Ричи Гулдинг. Писали в Скоч-Хаусе, похохмить, поспорю на что угодно. Напротив конторы Ментона. То-то выпучится на открытку своими гляделками. Аж боги обхохочутся.
Он миновал ТАЙМЗ ИРЛАНДИИ.