Джеймс Джойс
Улисс
– Он цеплялся и так, и эдак,– поведала эта многострадальная, но, в целом, уравновешенная личность,– однако, я не обращал внимания. Он распсиховался и обозвал меня евреем, да так оскорбительно. Тогда я, ничуть не искажая голых фактов, так ему и выдал, что его Бог, я имею ввиду Исус, тоже был евреем, и все его сородичи такие же как и я, хотя, на самом деле, я не еврей. Это его достало. Тихий ответ сокрушает гнев. Ему просто нечем было крыть, и все это видели. Разве я не прав?
Он обратил на Стефена долгий взгляд типа "ну-разве-так-можно?", однако, наряду с ненавязчивой гордостью и тихим умиротворением, во взгляде этом сквозила ещё и доля вопрошания, ибо ему, похоже, с какой-то стороны казалось, что это всё-таки было как-то не совсем чтоб.
– Ex quibus,– бормотнул Стефен непреклонным тоном, оба-два каждого из них, иначе говоря, все четыре их глаза в контакте,– нарекли его Христос, или Цвейт, или ещё как, в конце концов, угодно, secundum carnem.
– Разумеется,– продолжал подводить базу м-р Цвейт,– надо брать обе стороны вопроса. Трудно выдвигать какие-либо твёрдые и неизменные правила для выяснения где истина, а что неверно, но возможность продвижения в этом направлении, конечно же, имеется, хотя любая страна, включая и нашу бедняжку, получает такое правительство, какого она достойна. Но и такого вполне достаточно при наличии доброй воли пусть даже в самой малой дозе. Много ума не надо, чтобы кичиться общим превосходством, но как насчёт общего равенства? Мне противны насилие и нетерпимость любого направления и толка. Этим ничего не добьёшься и ничего не исправишь. Революция должна проводиться путём хорошо спланированных реформ. Полнейший, в сущности, абсурд – ненавидеть людей за то, что они живут на другой улице и говорят не таким, так сказать, говором.
– Достославная кровавая битва и семиминутная война на мосту,– подытожил Стефен,– между переулком Скинерса и Ормондским рынком.
– Да,– безоговорочно согласился м-р Цвейт, целиком принимая это (угодившее в самую, что ни наесть, тютельку) замечание,– весь мир полон разборками такого рода.
– Вы прямо-таки опередили сказать что у меня на уме,– продолжил он.– На чём и стоит горлохватное препирательство, которое, давайте уж начистоту, даже и близко не способно…
Все эти мерзкие нападки, по его скромному мнению, чтоб вскипала дурная кровь (из-за шишки драчливости, или какой-нибудь там железы) при неверно толкуемой щепетильности в вопросах чести и флага, являются (в более чем значительной степени) вопросом денежного вопроса, он основа основ жадности и завистливости, люди просто перестают понимать где следует остановиться.
– Возводят напраслину…– сообщил он послышнее, отвернувшись от остальных, которые возможно… и заговорил сблизи, так чтоб те… на случай, если они…
– Евреев,– поведал он в непосредственную близость от уха Стефена,– обвиняют в подрывании основ. Беспочвенная чепуха, могу смело заверить. История—вы представляете?—доказывает (и тут уж носа не подточишь), что Испания пришла в упадок как только Инквизиция устроила травлю и изгнание евреев, Англия же вступила в полосу процветания, когда Кромвель, на редкость смышлёный мерзавец, которого по другим пунктам много за что следовало бы призвать к ответу, импортировал их. Почему? Из-за их практичности и они доказали это. У меня и в мыслях нет позволить себе как-то… вам ведь известны фундаментальные труды по предмету, и к тому же человек вашей ортодоксальности… Но в экономическом, оставляя религию в стороне, смысле, священик равнозначен нищете. Всё та же Испания, вы были свидетелем, в войне со свободомыслящей Америкой. Или турки, у них это главная догма. Ведь если б не вера, будто когда погибнут прямиком попадут на небо, то постарались бы лучше устроить жизнь, во всяком случае, я так думаю.
– Беда в том, что попы подливают масла ложными измышлениями. Я,– заключил он с драматическим нажимом,– такой же добрый ирландец, как и тот невежа, про которого рассказал вам вначале, и моё заветное желание увидеть всех и каждого,– подвёл он черту,– без различия вер и классов, имеющими pro rata приятственный средний доход, а не типа кот наплакал, ну, скажем, в районе 300 фунтов стерлингов годовых. Вот где самый трепещущий из поставленых вопросов и его решение приведёт к более гуманному отношению человека к человеку. По крайней мере, в этом суть моей мысли, расценивайте её как хотите. Вот что я называю патриотизмом. Ubi patria, как мы поверхностно нахватались в наши классические дни в Alma mater, где vita bene, если жить достойно и старательно, конечно, трудиться.
По ходу столь общего обзора всего подряд, взор Стефена уставился поверх его чашки безвкусного подобия кофе в ничто конкретно. Он, конечно, различал переливы разнообразных слов, меняющих окраску, как те крабы возле Рингсенда поутру, что торопливо закапывались во всевозможные оттенки различного только с виду, но одного и того же, песка, где у них в глубине был где-то дом, или, вроде бы, должен был быть. Затем он поднял глаза и увидел взгляд подпиравший слова, которые произнёс голос и которые он разобрал – если трудиться.
– На меня прошу не рассчитывать,–смог он заметить,– насчёт труда.
Глаза удивились такому ответу, потому что он (лицо, которому они принадлежали) ответил на это, или, вернее, произнес его неумолчный голос: – Всем непременно надо трудиться, до единого.
– Но, конечно, – поспешил тот заверить,– я имею ввиду труд в самом что ни есть широком смысле. Сюда входит и работа литератора, не только ради славы. Писать в газеты, они теперь самый читамый канал. Это тоже труд. Важный труд. В конце концов, из той малости, что мне о вас известна, после всех расходов на ваше образование, вы имеете право на компенсацию и сами можете назначать цену. И ваше право жить своим пером, согласно вашей философии, ни капельку не меньше прав крестьянина. Не так ли? Вы оба принадлежите Ирландии – мозг и мозоли. Каждый одинаково важен.
– Вас послушать,– отпарировал Стефен с каким-то полусмешком,– я могу представлять какую-то ценность из-за принадлежности к faubourg Saint-Patrice, именуемому, для краткости, Ирландией.
– Тут бы сделать ещё один шаг…– гнул своё м-р Цвейт.
– Однако, в моём понятии,– прервал Стефен,– Ирландия имеет ценность потому, что принадлежит мне.
– Что принадлежит?– переспросил м-р Цвейт наклоняясь, подумав, что он, вероятно, как-то не так понял.– Извините. К сожалению, я упустил заключительную часть. Так вы говорите?..
Стефен с явной злостью повторил и отпихнул свою кружку с кофе (или уж как соблаговолите его назвать), добавив, не слишком-то вежливо:
– Мы не можем поменять страну, давайте сменим тему.
На столь вызывающее предложение м-р Цвейт отвёл, для смены темы, взгляд в некотором, однако, замешательстве, так до конца и не улавливая, что в этой конструкции с чем увязывается, пойди разберись. Явственней всего прочего проступала некая, своего рода, отповедь. Что и говорить, в его высокомерной холодности всё ещё сказывались пары его недавней оргии с примесью какой-то едкой горечи не свойственной ему в трезвом состоянии. Возможно внутрисемейная жизнь, которой м-р Цвейт придавал важнейшее значение, протекала не совсем так, как надо, или же он не водил дружбу с людьми нужного сорта. С долей опасения за его дальнейшую судьбу, он исподтишка разглядывал сидящего рядом молодого человека, с каким-то даже налётом преклонения, вспомнив, что тот совсем недавно из Парижа, глазами до того похож на своего отца и на сестру, однако, так и не прояснив для себя истинную суть вопроса, он перебрал в памяти примеры образованых ребят с не менее блестящими задатками, которые скапутились на старте от скоротечного разложения и тут уж некого винить кроме самих себя. Взять хотя бы случай того же О'Калагхина, прикольный чудик с респектабельными связями, но при скудных средствах, откалывал совершенно сумасбродные номера, и среди прочих его причуд, когда впадал в полный бзик, и тем сидел уже всем в печёнках, была у него привычка разгуливать на публике в костюме из обёрточной бумаги (факт). А потом обычный denouement этой забавы стал приедаться, и пара доброхотов посодействовали ему смыться, когда запахло жареным и Джон Мелон из Ловер-Кастл-Ярда сделал даже слепому коню понятный намек на статью из второго раздела Акта Поправки Уголовного Права, имена кое-кого из причастных были известны, но не разглашались по причинам, которые дойдут любому, если имеется хоть горсть мозгов. Короче, когда сплюсуешь два и два, шесть шестнадцать, на что он подчёркнуто оборачивался глухим ухом, Антонио и всё такое прочее, типа жокеи, эстеты и татуировки, что было самым модным писком в семидесятых, или около того, даже и в палате лордов, в молодые годы монарха, в ту пору несомненного престолонаследника, а остальные члены верхней десятки и прочие великосветские особы просто потянулись тропкой проторенной главою государства, и тут ему подумалось о заскоках в головах увенчанных славой или просто коронами, попрание морали, взять тот же корнуэльский случай, порядком лет тому назад, сколько их ни учат этикету, который вряд ли составлялся матушкой природой, добрейшая м-с Гранди так негодовала, хотя не из-за того, что на них подумали сперва, вобщем, кроме женщин, которые только рады случаю ущемить друг дружку, если не на всю, то хоть малость, а всё из-за нарядов и такого прочего. Дама, что любит шикарное нижнее бельё, и любой мужчина с хорошим портным, должны доводить различия до крайности, чтоб не раз-два и готово, а придать побольше настоящей стимуляции взаимным актам обладания, она у него расстегивает, а он на ней развязывает—осторожней, там булавка!—тогда как дикарям на людоедских островах при сорока, скажем, градусах в тени плевать на эти утончённости. Однако, подводя черту, кое-кому, с другой стороны, случалось выбиться наверх с нижней перекладины с опорой лишь на собственные шнурки. Просто сила природного дарования. Нужно с умом, сэр.
По данной и ей сопутствующим причинам, он чувствовал, что интересно, и необходимо даже, было бы выждать и использовать подвернувшийся случай, хотя он не смог бы толком объяснить почему, и без того уже потратив несколько шилингов, по собственной, фактически, как ни крути, склонности. Вместе с тем, знакомство с личностью неординарного калибра, дающей пищу для размышлений, сторицей возместит любые небольшие… Интеллектуальная стимуляция, как таковая, порой является первоклассным, как он чувствовал, средством тонизации ума. А тут ещё прибавились случайные совпадения встречи, разговора, танца, драки, морского волка, из породы нынче-здесь-завтра-там, полуночников, целая галактика проишествий, всё подводило к воссозданию миниатюрной камеи мира, в котором мы живём, особенно раз в последнее время жизнь подспудной десятой части, то есть шахтёров, ныряльщиков, мусорщиков и т.д. и т.п., оказалась под микроскопом. Не упускать же золотую возможность, а вдруг и ему повезёт, как тому же м-ру Филипу Бюфо, если взять да и записать. Может ему выпало описать нечто за пределами привычной повседневной колеи (он так и собирался), с расценкой по гинее за колонку, ЧТО Я ПОЧЕРПНУЛ, скажем так, В ИЗВОЗЧИЧЬЕЙ ЗАБЕГАЛОВКЕ.
Розовый (спортивный) эктра-выпуск ТЕЛЕГРАФА, "тело графа", лежал, "лежало"—так уж к слову пришлось—возле его локтя и он, поставленный в тупик головоломкой про страну не ему принадлежащую, как и предыдущим ребусом: корабль прибыл из Бриджвотера и открытка адресована А. Будину, найти сколько лет капитану, бесцельно пробежал глазами заголовки, поочерёдно, на подвернувшемся ему развороте, дай нам днесь, Всемогущий, прессу насущную. Сперва он чуть вздрогнул, но там просто было что-то про какого-то Х. ду Бойлса, агент по пишущим машинкам или типа того. Великая битва Токио. "Любовные игрища" на ирландском, 200 фунтов штрафа. Гордон Беннет. Эмиграционная афера. Письмо преподобного Вильяма. Эскотский Клочок напоминает Дерби '92, когда тёмная лошадка капитана Маршалла, Сэр Гуго, вырвала призовую ленту при самых мизерных шансах. Нью-йоркская катастрофа, тысяча утраченных жизней. Ящур. Похороны покойного м-ра Патрика Дигнама.
И тут, для перемены темы, он почитал о Дигнаме, пок. с мир., что, как он подумал, было отнюдь не развлекательной разрядочкой.
"Сегодня утром (это конечно Гайнс накропал) останки покойного м-ра Патрика Дигнама были вынесены из его жилища на Ньюбридж-Авеню, 9, Сэндимонт, для захоронения на Гласневинском кладбище. Усопший джентельмен был одним из общеизвестных и приятных лиц в жизни города, а его кончина, после непродолжительной болезни, явилась тяжким ударом для сограждан всех классов состояния и повергла их в глубокую скорбь. Многие из друзей покойного присутствовали на церемонии организованной (а это, как пить дать, Гайнс вставил уже под диктовку Корни) похоронной конторой Г. Дж. О'Нейл & Сын, Норд Стрэнд Роуд, 164. Среди провожающих в последний путь присутствовали: Патк. Дигнам (сын), Бернард Кориган (шурин), Джон Генри Ментон, Адв., Мартин Канинхем, Джон Повер, итон док физ 1\8 aдор дорадор дорадора (на этом месте он окликнул Монкса, отца ежедневных, насчёт рекламы Ключчи), Томас Кернан, Саймон Дедалус, Стефен Дедалус, Бклр. Иск., Эдвард Дж. Ламберт, Корнелиус Келлехер, Джозеф М.К. Гайнс, Л. Цвит, Ч. П. М'Кой, М'Интош и некоторые другие."
Вскипев из-за Л. Цвита (надо ж, как переврали) вдобавок к строчке полной бестолочи в наборе, но вместе с тем жутко заинтригованный Ч.П. М'Коем и Стефеном Дедалусом, Бклр. Иск., которые моментально бросались в глаза своим совершенным, что и говорить, отсутствием (не говоря уж про М'Интоша), Л. Цвит указал на это своему компаньону – Бклр. Иск., сосредоточившемуся на сдерживании очередного зевка, реакция нервов, не умолчав и про обычный урожай бессмысленно курьёзных опечаток.
– Что там, первое,–спросил он, как только позволила его нижняя челюсть,– послание евреям? Ибо сказано: раскрой рот свой и всунь туда ногу свою.
– Вот уж действительно,– сказал м-р Цвейт (хоть сперва думал, что тот намекает на архиепископа, пока не добавилось про ногу и рот, которые тут вообще ни к селу ни к городу), с прихлынувшей радостью что можно успокоиться и малость ошеломлённый, что Майлз Крофорд—надо же!—дотюкал-таки дело до конца, так-то вот.
Покуда второй вчитывался на предложенной странице, Цвит (привешивая ему ещё разок его новое мимоимя) коротал пару-другую бездельных минут, просматривая, с пятого на десятое, отчёт о третьем заезде в Эскоте, на третьей странице, сумма приза в 1000 соврн., 3000 соврн. поставлено на всех жеребцов и кобыл: Клочок, сын Резвуна, 5 л, 9 ст. 4 фнт., собственность м-ра Александера, Трейл, (В.Лейн), 1. Цинфандель, лорда Говарда де Валдена, (М. Кеннон), 2. Мантия, м-ра В. Басса, 3. Ставки 5 к 4 на Цинфанделя, 20 к 1 на Клочка (аутсайдер), Клочок и Цинфандель пришли почти грудь в грудь. Скачки, редкое зрелище, надо было видеть как резвый аутсайдер вырвался вперёд, долго лидировал, обойдя чалого жеребца лорда Говарда де Валдена и гнедую кобылку м-ра В. А. Басса в заезде на 2 1\2 мили. Тренер победителя Брейн, так что версия Лениена на этот счёт оказалась полной трепотнёй. А чтоб поверили, талдычил без конца. 1000 соврн, на 3000 в кармане. В скачках принимал участие также Максимум II, Ж. де Бремона (французская лошадь, про которую так усердно выспрашивал Бентем Лайенс, к финишу ещё не пришла, но ожидается с минуты на минуту). Есть способы подстраховаться от пустой наводки. Возмещение за любовные игрища. Но этот недоумок Лайенс гнал как ошпаренный, горя желанием поставить. Конечно, в азартных играх всегда подстраивают такие трюки, по тому как кончился заезд, у бедного придурка нет причин поздравлять себя – клюнул на пустой номер. Тут, таки, как угадаешь.
– Всё к тому и шло, что этим кончат,– сказал м-р Цвейт.
– Кто?– второй, с поврежденной, кстати, рукой, спросил у него.
– Однажды утром откроешь газету,– убеждал извозчик,– а там чёрным по белому: ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАРНЕЛЛА.
Он поспорит на что хочешь. Тут как-то ночью в забегаловку притопал дублинский фузилер, так он вообще его видел в Южной Африке. А скопытился он из-за гордости. Надо было или смотаться, или залечь на какое-то время, после комиссии кабинета № 15, выждать, пока всё станет как прежде и никто не будет тыкать пальцами. И они все, как миленькие прибежали б на задних лапках, как только он опять был бы в норме. И всё-таки он не умер. Просто прячется где-то. В гробу, что тогда привезли, были просто камни. Теперешнее его имя – Де Вет, генерал у буров. Его промашка была, что рыпнулся против священиков. И так далее и тому подобное.
Однако, Цвейта (с правильным правописанием) крепко изумляла их памятливость, ведь в девяти случаях на десять, сперва окатят дёгтем, да не парой бочек, а тысячью, прежде чем предать полнейшему забвению, уж как-никак двадцать лет минуло. Конечно, очень даже вряд ли, чтоб во всей этой трепотне, была хоть капля истины, но и даже просто предположить, возвращение, по его мнению, никак не стоило свеч, если взвесить всё как следует. И что-то в его смерти им явно против шерсти. То ли слишком уж беспрекословно он усоп от острой пневмонии, как раз когда различные политические манёвры близились к развязке и, как бы, смертью своей обязан тому, что поленился сменить ботинки и одежду, когда промок, вот и простудился и, не показываясь специалистам, отлёживался у себя в комнате, пока не умер-таки, среди широко разлившейся скорби, не прохворав и пары недель, либо, что очень даже не исключено, их бесит, что не удалось сделать это собственными руками. Разумеется, никого не извещали о его переездах, ни малейшего намёка на его адрес, бывший абсолютно чем-то типа "АЛИСА, ГДЕ ТЫ?", даже и до того, как начал пользоваться несколькими псевдонимами, Фокс или, там, Стюарт, так что замечание нашего друга извозчика не выходило за пределы круга вероятного. И ему, конечно, совсем бы не понравилось, как прирождённому вождю народа, каковым он, несомненно, и был, внушительная фигура полных шести футов, или, во всяком случае, пять и десять, или одиннадцать, даже если в носках, тогда как г.г. Всякие-и-Прочие, хоть и в подмётки не годились такому человеку, продолжили править курятником ещё долго после того, как их верительные грамоты вконец обветшали. И тут напрашивается вывод: кумир на глиняных ногах. А потом семьдесят два его верных соратника открыли по нему пальбу, забрасывая грязью наперебой. Точно так и с убийцами. Неодолимое чувство – поневоле тянет вернуться и показать недоучке в заглавной роли как оно делается. Ему однажды довелось увидеть его вблизи, когда разбили набор в НЕПОКОРИМОМ—или то была ЕДИНАЯ ИРЛАНДИЯ?—привилегия, которой он глубоко дорожил и в действительности подал ему его шёлковую шляпу, когда ту с него сбили, и он ещё сказал спасибо, храня, при всей его взвинченности, которую он, несомнено, испытывал, полную невозмутимость внешнего вида даже при той небольшой неприятности, что стряслась под занавес, вот что значит воспитанность до мозга костей. И всё же, опять-таки насчёт возвращения, считай что крупно повезло, если не спустят пса, при твоём появлении. А потом невпроворот обычной тягомотины. Том – за, а Дик и Гарри – против. И, перво-наперво, стычка с тем, кто вступил в права владения и приходится предъявлять свои верительные грамоты, как тому истцу в деле Тичборна. Роджер Чарльз Тичборн, а корабль назывался БЕЛЛА, если не изменяет память, с которым он, наследник, утонул, как потом пытались доказать, и ещё была татуировка индийскими чернилами, лорд Беллью, кажется? Мол, эти-де подробности проще простого можно было выведать у какого-нибудь братишки на борту корабля, а потом, пользуясь описанием, приходишь и говоришь, извините, меня зовут Так-то-и-так-то, или другим простым манером. Намного осмотрительней (как заметил м-р Цвейт, не столь, фактически, многоречивому лицу, как то, выдающееся, ставшее предметом текущего обсуждения) сперва проверить что к чему и почём.
– Та сучка во всём виновата, английская прошмандовка,– прокомментировал владелец забегаловки.– Она вколотила первый гвоздь в крышку его гроба.
– Всё равно, отличный кусок бабенции,– заметил soi-disant городской клерк Генри Кемпбелл,– вся при теле. Я видел её картинку в парикмахерской. Муж её был капитан или офицер.
– Ага,– подхватил Шкуродёр с усмешкой,– а кроме был полной подтиркой.
Эта бесплатная добавка юморного плана произвела затяжной хохот среди его entourage. Что до Цвейта, то он, без наималейшего намёка на улыбку, сидел уставившись куда-то по направлению к двери и размышлял о той, канувшей в былое, истории, что вызвала тогда огромный интерес, как только обнародовались факты вместе, что окончательно усугубило, с письмами их переписки, полными обычной для влюблённых слащавой чепухи. На первых порах всё шло чисто платонически, покуда вмешательство природы не вызвало взаимную привязанность и та, своим чередом, заполыхала кульминацией, что наполнила сплетнями весь город, пока не грянул ошеломительный удар, как долгожданное известие для многочисленных (и даже очень) злопыхателей, горящих готовностью ускорить его крах, хотя их связь с самого начала была достоянием публики, просто без той сенсационной огласки, что позже распустилась таким махровым цветом. Но раз имена их уже притёрлись слуху и раз уж он был её постоянным фаворитом, какая, спрашивается, особая нужда орать во всеуслышание любым и каждым, то есть про факт, что он делил с ней спальню, как выяснилось из свидетельских показаний под присягой, когда переполненный зал суда поголовно замирал от потрясения, буквально наэлектризованный непрестанно нарастающим числом свидетелей, видевших как он, такого-то и такого-то, конкретно, числа выкарабкивался в спальном одеянии из апартаментов верхнего этажа посредством приставной лестницы, также использованной и для получения доступа туда же, а еженедельники, такие падкие на ягодку, просто лопатой гребли из этого всего деньги. А дело, всего-то-навсего, в том, что это был самый обычный случай, когда муж не тянет, как положено, и между ними нет уже ничего общего, кроме фамилии, когда на сцене появляется настоящий мужчина, сильный до потери пульса, который оказывается жертвой её бархатистых чар и забывает кто он и откуда. Обычный итог, таять от улыбок возлюбленной. Всплыл извечный вопрос супружеской жизни, если начистоту. Могут ли состоящие в браке любить настоящей любовью, то есть, если брать посторонних? Впрочем, их случай сюда совершенно не вписывается, он видел её глазами влюбленного, мчась на волне безрассудности.
По своим личным качествам, это был отличный экземпляр мужчины, наделённый, что и говорить, истинными дарованиями высшего порядка, то есть, если сравнивать с тем пришей-пристегай военным на роли без слов (оказавшимся пустым местом из разряда ПРОЩАЙ, МОЙ БРАВЫЙ КАПИТАН, из лёгкой кавалерии, 18-й гусарский, если быть точным), с неугасимой верой (падший вождь, то есть, а не первый из них обоих) в предначертанный ему путь, в котором она—ну, ещё бы, на то и женщина!—быстро предугадала явную способность пробиться к славе, и он был почти на волосок, да подгадили священики и приверженцы писания как такового, а его, такие верные на первых порах, товарищи в борьбе, совместно со столь близкими его сердцу изгнанныеми арендаторами, за которых он так ратовал и принимал колотушки в сельских местностях страны, на что они не расчитывали и в самых буйных своих мечтаниях, весьма сноровисто поджарили его матримониального гуся, причём костер разложили на его же голове, точь-в-точь как тот брыкливый осёл из притчи. Теперь оглядываясь вспять в ретроспективном расположении, всё кажется как бы сном. И возвращение назад – самый никудышний выбор, тут и без слов ясно, что оказываешься отрезанным ломтём, потому что всё меняется с течением времени. Вроде того, подумалось ему, как район Айриштаун-Стренд, где он прожил немало-таки лет, смотрится как-то иначе со времён его переезда на жительство в северную часть. Неважно, север или юг, но это оказалось обычным случаем, простым и неподдельным, пылкой страсти, перевернувшей на себя тачку мщения, что слово в слово подтверждает его правоту, ведь и она была испанкой, или наполовину, а женщины такого типа не делают чего-то вполовину, готовые с южной необузданностью страсти пустить по ветру последний лоскуток пристойности.
– Точное подтверждение моим словам,– сказал он, с жаром в груди, Стефену,– и, если я не слишком заблуждаюсь, она тоже была испанкой.
– Дочь короля Испании,– выговорил Стефен, бормотнув что-то ещё такое или эдакое, довольно неразборчиво, про прости-прощайте испанские луковицы, и первая земля накликавшая Мертвяка, и от Баранолба до Скиллы столько уж их побывало…
– Неужто?– воскликнул удивленно Цвейт, впрочем, ничуть не изумляясь.– Мне ещё не приходилось слышать эту версию. Хотя, наверно, так оно и есть, ведь она оттуда. Насчёт, Испании.
Осторожно, в обход книги в своем кармане, УСЛАДЫ, которая, кстати, ему напомнила про другую – просроченную, из библиотеки на Капел-Стрит, он вынул свой записник и, поспешно пролистывая всякую всячину, наконец-то…
– Кстати, на ваш взгляд,– сказал он, задумчиво доставая потёртое фото,– это испанский тип?
Стефен, следуя приглашению, посмотрел вниз, на фото дамы крупных форм в полном расцвете женственности, с притягательной, без утайки, плотью в вечернем платье свободного кроя и откровенно низким вырезом для удобств обозрения ощутимо объёмистых грудей, которая, чуть приоткрыв полные губы для показа отличных зубов, стояла весомо опираясь на рояль с раскрытой на пюпитре балладой СТАРЫЙ МАДРИД, по своему прелестная вещица, что была тогда в самой моде. Её (дамы) большие, тёмные глаза смотрели на Стефена, готовые вот-вот улыбнуться чему-то восхитительному, эстетические достоинства всей композиции лежали на Лафайете, моднейшем дублинском фотографическом художнике с Вестморленд-Стрит.
– Моя жена, м-с Цвейт, prima donna мадам Твиди,– пояснил Цвейт.– Снимок сделан не так уж много лет назад. В 96 или того около. Очень похожа на себя – тогдашнюю.
Он тоже смотрел, совместно с молодым человеком, на фото дамы, своей законной нынешней жены, которая, по его словам, являлась одарённой дочерью майора Брайана Твиди с замечательной, проявившейся уже в раннем возрасте, способностью к пению, а первое публичное выступление имело место, как исполнились сладкие шестнадцать. Лицо удачно получилось, передавая присущую ей выразительность, зато фигура в жизни намного привлекательней, просто тут поза не та. Она бы запросто могла (просто к слову пришлось) быть натурщицей, не вдаваясь в плавность линий на… Он перешёл, будучи, отчасти, художником в свободное время, на общую эволюцию образа женщины, такое совпадение – не далее как сегодня ему довелось любоваться теми греческими статуями, образцы художественного совершенства в Национальном музее. Мрамор способен передать оригинал, плечи, спину, всю симметрию. И прочее, ну, да, пуританизм. Скажем у Св. Иосифа главное… а вот на фото не то, всё-таки это не совсем искусство, вобщем.
Воодушевившись, он был бы рад последовать хорошему примеру Джека Тара, чтоб схожесть пару минут говорила сама за себя, поддерживая его… чтоб и другой смог упиваться красотой, а уж как на сцене держится, честное слово, истинное наслаждение, никакая камера не способна воздать должное. Хотя в среде художников не принято принижать, какая, однако, приятная ночь – тепло, но вместе с тем такая приятная свежесть, для такой поры, ведь солнца блеск, когда утихнет буря… Его так и подмывало выдвинуть предложение, так уж оно одно за другим, словно некий внутренний голос, чтоб выручить в затруднении по мере сил. Но он лишь сдержанно сидел, взирая на чуть затасканное фото объёмисто пышных выпуклостей, ничуть не портит то, что потёртое, м-да, потом задумчиво уставился вдаль, чтоб не смущать при оценке симметрии её пышности. Фактически, лёгкая потёртость лишь добавляет очарования, как чуть поношенное бельё, не хуже нового, даже, в сущности, лучше, когда без крахмала. А что если её не было дома, когда он? Я искал лампу, какую она хотела, пришло ему на ум, просто как мимолетная фантазия, потому что тут же вспомнилась развороченная постель поутру и книга о Рубине, с тем мне-там-псы-коз (sic), которая свалилась в самое подходящее для неё место, на домашний ночной горшок, да простит Линдлей Мюрей.
Он явно смаковал пребывание в компании с этим молодым человеком – образованый, distingue, и такой импульсивный, буквально, самая элита своего круга, а на вид и не скажешь, что в нём всё это есть… хотя, пожалуй, скажешь. К тому же, и портрет он оценил – понравилась, ещё бы, есть чем, хотя теперь она здорово раздалась. А почему бы и нет? Такая прорва условностей вокруг всего этого, включая пожизненное пятно от типографского листа про всё тот же матримониальный узел с предположением о блуде с профессиональным игроком в гольф или свежим любимцем сцены, вместо совершенно откровенной честности, до конца. О том, как судьба уготовила их встречу и как вспыхнуло неудержимое влечение, из-за которого их имена в глазах публики слились в одно, что и было доказано на суде письмами полными обычного копромата из нескрываемо прямых выражений не оставлявших места для увёрток, как и открытое их сожительство, два или три раза в неделю, в общеизвестном приморском отеле, где их отношения, как и бывает при нормальном развитии событий, вылились, соответственно, в интим. Последовало постановление nisi и передача королевскому проктору для вынесения о наличии состава, и когда ему не удалось замять, то nisi стало доказанным. Но когда двое увлечены, в нарушение кодекса, безудержно (как и было в их случае) друг другом, то свободно могут начхать, как они, собственно, и сделали, пока за дело не взялся адвокат, предъявивший иск от непосредственно ущемлённой стороны.
Ему же, Цвейту, выпала высокая честь оказаться рядом с некоронованным королём Эрин во плоти, по ходу исторической fracas, когда вождь уже пал, но упрямо гнул своё до последнего, даже будучи обряженным в адюльтерову мантию, несколько его (вождя) верных соратников, вдесятером, или дюжиной, или даже большим числом, проникли в типографию НЕПОКОРЁННОГО, хотя нет, это была ЕДИНАЯ ИРЛАНДИЯ (никоим образом, между прочим, не отражающее действительности имя) и разбили наборные ящики молотками, или чем-то там ещё, и всё из-за шутовских выбрызгов с плоских перьев писак О'Брайена, мастаков по обливанию грязью, насчёт личной моральности бывшего трибуна, а он, уже заметно и круто изменившийся человек, всё ещё смотрелся представительной фигурой, пусть и небрежно одетой, с характерным ему видом сосредоточенности, как следствие давнишнего валанданья с и-нашим-и-вашими, пока тем не дошло, к своему стыду и конфузу, что кумир-то их на глиняных ногах, уже после вознесения его на пьедестал, который она, между прочим, первая предугадала своим чутьём. И в момент особого накала страстей Цвейт в общей свалке нарвался на небольшое повреждение от подлого пырка локтем в толпе, которая, конечно же, сгрудилась, врезавшего, примерно, где-то в области желудка, без слишком, к счастью, тяжких последствий. Его (Парнела) шляпа была нагло сбита и, строго следуя историческим фактам, именно Цвейт оказался тем человеком, кто подобрал её в давке, оказавшись свидетелем проишествия и намереваясь вернуть её ему (каковой возврат он и произвёл с полной незамедлительностью), а тот, запыхавшись и выдохшись, пребывал в тот момент мыслями за многие мили и мили от своей шляпы, но был прирождённым джентельменом, поставившим на эту страну, и, в сущности, пошедшим на всё это скорее ради престижа, чем чего-то там либо ещё, проявил воспитанность привитую ему с младых ногтей, в пору младенчества у мамы на коленях, в виде понятия о хороших манерах, что тут же сказалось, потому что он обернулся к подателю и поблагодарил, произнеся с великолепным апломбом: "спасибо, сэр," но тон его не имел ничего общего с голосом того украшения законоведческой профессии, чей головной убор Цвейт тоже упорядочил по ходу текущего дня—история повторяется изменяясь—после похорон общего друга, когда они оставили его один на один с вечным покоем, завершив печальный обряд предания земле его останков.