Джеймс Джойс
Улисс
И именно это было пределом желаний любого из сборища засевших в Обители Материнства, и когда им встречалась эта шлюха – Пташка-в-Руке (что пособничала всем мерзостным заразам, чудищам и пакостному бесу), они выскребали свое достояние до последнего гроша и отправлялись к ней, и познавали её. Относительно канонов Уверуй-в-Меня они, как один, твердили, что это всего лишь понятие и ничего более и нет никакой возможности его осмыслить, ибо, во-первых, Двое-в-Кустике, куда она их сманивала, был весьма премиленький грот с четырьмя подушками, а поверх них четыре билетика с вытиснутыми на них словами: Спиночёс, и Наоборотка, и Глиномес, и Щечка-к-Ложке; а, во-вторых, они ничуть не опасались грязной заразы – Всегноя, и чудищ мерзких, ибо Презерватив давал им прочный щит, бычьекишочный, а в-третьих, для них даже и угроза Отпрыска пресекалась мерзопакостным бесом, благодаря всё тому же щиту, именуемому ещё Дитегубец. Так что, все они отдавались своей слепой похоти, м-р Шутник и м-р Иногда Набожный, м-р Обезьян Винохлёб, м-р Лже-Рыцарь, м-р Элегантный Диксон, Юный Бахвал и м-р Осмотрительный Увещеватель. А между тем, О сборище порочных, как глубоко вы обманулись, ибо то было-таки гласом Господа и Он, преисполнясь наигорчайшим гневом, уж скоро возъемлет руку Свою и выплеснет их души – за гнусность их, и за выпрыски мимо, чинимые ими вопреки Его слову, кое плодиться и размножаться пламенно призывает.
Итак, в четверг, шестнадцатого июня, Патк. Дигнам скоропостижно уложен в глину, от апоплексии, и, после томящей суши, сподобил Господь – подождило; баржевики, приводящие свои суда по воде за пятьдесят миль, или того около, с грузом торфа, говорили, что посевы не прорастут, поля иссыхают, болота шибко поблекли и завонялись, да и торфяники также, аж дышать тяжко. Всходы овсюга посохли на корню, без капли воды; никто и не упомнит, когда ещё бывала столь затяжная сушь. Бутоны роз покоричневели и взялись пупырьями, на холмах – ничегошеньки, кроме иссохшего тростника да хвороста, что займётся от первой же искры. В миру все толкуют, а уж им-то ведомо, что ущерб от великого ветродуя, в феврале минувшего года, и то – мелочь, рядом с эдакой засухой. Но потихоньку да, как говориться, полегоньку, с заходом солнца поднялся западный ветер и ближе к ночи громадные, набухшие облака надвинулись, и те, кто понимает в погоде, всё поглядывали на них, где сперва поигрывали зарницы, а затем, часов после десяти, загромыхало—да уж так-то протяжно!—и все мигом – врассыпную, скорее по домам от проливного дождя; мужчины, покрывая свои соломеные шляпы клочком каким-либо, или хоть даже платком, а женский род улепётывал, подхватив подола, шибчее ливня. По Эми-Плейс, Беггот-Стрит, Дюкс-Лейн, оттуда через Марион-Грин вдоль по Холлиз-Стрит—где перед тем сухо было до костяной твердости—потоком хлынула вода, а ни дрожек, ни экипажа, ни фиакра и близко не видать, но, правда, уж не громыхало после того, первого, раската. Через дорогу напротив от двери высок. досточт. м-ра Фицгиббона, судьи (что засиделся с м-ром Хили в парке колледжа), Хват Малиган, джентельмен по всем статьям, ступив за двери от м-ра Моора, писателя (что допреж был папистом, но нынче, как толкуют люди, добрый стал Вильямит), столкнулся с Алек. Беноном, в коротком сюртуке (они ныне продаются, вместе с бальными нарядами, на Килдар-Грин), только что из Малингарского дилижанса, где его кузену и брату Мака М-на торчать ещё почти что месяц, до дня св. Свитина, и первый же вопрос: что за дела, скажи на милость, у него тут, а тот ему: домой-де, ну, а он? – в Эндрю Рогеновскую, поторчать и раздавить винишка чашку, по его выражению, а этого так и подмывает рассказать ему про шалую тёлку, дородную для её возраста и с говядами до пят, а тут, при всём при этом, дождь льёт, аж хлещет, и вот они, оба-два – прямиком в Рогенову. А там Леоп. Цвейт, из Крофордова журнала, уютно засиделся со сворой отрывак, парни – только дай: Диксон младший, школяр из моей Леди Милосердия, Вин. Линч, хлопец шотландской закваски, Билл Медден, Т. Лениен, крепко взгрустнувший из-за скаковой лошади, которой он доверился, и Стефен Д. Что до Леоп. Цвейта, так он там оказался из-за навалившейся было истомы, но теперь ему попустило, а накануне ночью снилась ему чушь какая-то, будто хозяюшка его, Молл, в красных тапках да в турецких, зачем-то, штанах, а это, по мысли тех, кто в курсе что к чему, означает перемену; мадам Пурфо в заведении ж, по случаю своей брюхатости, мается, горемыка, на кушетке – два дня уж, как ей вышел срок, акушерки стараются во всю, но та никак не разродится и ей ужо аж муторно от одного вида миски рисового отвара, что секундально осушает нутро, и дышит до того уж тяжко, не так, как должно, однако, крепкий должно быть бычочек, что так-то там толкается, но, говорят, Бог скоро даст ей разрешиться. Это она девятого родит, слыхал я, а на Пречистую отошёл её младшенький, которому было ровно годик, и, вместе с ещё тремя, что померли в грудном возрасте, вписан он красивыми буковками в королевскую библию. Муженьку-то её за пятьдесят и он методист, но принимает Святое причастие, а каждую погожую субботу его увидишь с парой сыновей за Баллокской гаванью – забрасывает спиннинг на всплеск, или в пруду заводит невод за плотичкой и окунем, и увесистую налавливает сумку, говорили мне.
Вобщем, хороший прошёл ливень и освежил всё, да и для урожая как раз что надо, правда, знающие люди говорят – после ветра и воды должон огонь нагрянуть, по предсказательствам альманаха Малачи (я слыхал, будто м-р Рассел раскопал пророческиие заклинанья такой же сути и для своей фермерской газетты), чтоб куда ни кинь выходило б по три, но это уж сплошь призрачность без дна резона – для стариканов и детворы, однако ж, иногда они угадывают в точку своими странностями – пойди пойми как.
Такие разговоры затеял Лениен в конце стола и для показа как оно пропечатано в той газетте принялся обшаривать себя (всё божился что вот-вот достанет, где-то она тут при нём), но просьбу Стефена отставить поиски и подсесть поближе исполнил вмиг. Он был в некотором роде джентельменом спорта, как говорится рубаха-парень, или свой в доску, и что касалось женщин, конской стати или недавнего скандала, знал назубок. Правду сказать, финансы он имел худые и, по большей части, околачивался в кофейнях и низкопробных тавернах, знаясь с вербовщиками, конюхами, букмекерами, праздношатающимися, жокеями, подмастерьями, потаскухами, банными дамами и прочей швалью той же масти, или с подвернувшимся констеблем, или с кем-нибудь из ипподромного закулисья, часто заполночь, до рассвета, которые, прихлёбывая из кружек, калякали с ним про сё и то. Питался он у торговцев горячим, и стоило ему заправиться всякой всячиной, или тарелкой потрохов, то, с одним единственным шестипенсовиком в кармане, мог запросто и где угодно пробиться своим языком: уж если что сказанёт, так сказанёт—хоть проститутке, хоть кому—так, что любой мамки сын лопнет со смеху. Другой же – Костелло, усёкши, стало быть, тот разговор, стал допытываться: стихи там, или рассказ какой?
– Ни то, ни сё,– говорит он,– Френк (так того звали), там насчёт коров из Керри, что всех их на убой из-за заразы. Как по мне, то хрен с ними со всеми,– продолжил он с подмигом,– и со всей ихней бычачьей говядиной, язва их побери. Рыбки в этой банке куда лучше,– и он запанибратски предложил подналечь на маринованные шпроты, что тут же и стояли, дразня его глаз, вот он и подвёл к цели, только ради которой и изощрялась вся эта его дипломатия.
– Mort aux vaches,– говорит тогда Френк по-французски, который служил у оптового торговца спиртным, имевшего винный погреб в Бордо, и он тоже калякал, как джентельмен, по-французски. Ещё дитятей был этот Френк самым, что ни на есть, никчемушником, которого его отец, местечковый голова, насилу смог продержать в школе, чтоб выучился грамоте да начал разбираться в глобусах, потом пристроил было его в университет – изучать механику, но тот закусил удила, как невыезженный жеребчик, и больше знался с правосудием да околоточным, чем со своими учебниками. Какое-то время подвизался он актёром, потом был маркитантом, не то надувалой на скачках, потом его нипочем не отвадить было от медвежьей грызни и петушиных боёв, спустя немного времени он то качался на окиан-море, то топтал дороги с племенем ромэнов, воруя наследника усадьбы, при пособничестве лунного света, или утаскивая девичье бельё, или сворачивая головы цыплятам, что сдуру выскочили за изгородь. Он пропадал столько раз, сколько у кошки жизней, и являлся опять—с пустыми карманами—к своему отцу, местечковому голове, который проливает по кружке слёз всякий раз, как его увидит.
– Да?– молвил м-р Леопольд скрестив руки, которому и впрямь хотелось разузнать,– так-таки всех и на убой? Да как же можно, я видел их сегодня утром, как шли на пароходы до Ливерпуля. (А уж он-то разбирался и в этом задумчивом скоте, и в резвой живности—жирных свинках и барашках оскопленных—послужив за несколько лет перед этим деловодом у м-ра Джозефа Каффа, достойного негоцианта, что ведёт бойкую торговлю скотом и полевые аукционы на дворе м-ра Гавина Лова по Прусской-Стрит.)
– Потому только и спрашиваю,– говорит.– Скорее весь сыр-бор из-за отвердения языка.
М-р Стефен, малось взведенно, но вполне пристойно сказал ему, что ничего подобного и что у него имеются депеши от главного императорского хвостокрута, в благодарность за гостеприимство посылается доктор Риндерпест, с репутацией лучшего дойкощупа во всей Московии – с парой мешков снадобий, дабы взять быка за рога.
– Тоже мне,– сказал тут м-р Винсент,– честный обмен. Он окажется на рогах дилеммы, если связывется с быком из Ирландии, зарубите на носу.
– Ирландский и по прозванию, и по натуре,– отозвался Стефен, с бульканьем подбавляя всем эля.
– Ирландский бык в английской посудной лавке. Я уловил тебя,– говорит м-р Диксон. – Это тот самый бык, которого прислал на наш остров фермер Николас, доблестнейший скотовод, с изумрудным кольцом в носу.
– Верно баешь,– говорит м-р Винсент чрез стол,– прямо в точку, и более упитанный и осанистый бык,– говорит он,– никогда ещё не дристал на трелистник. Рога он имел преобильные, шкуру золотистую и сладкое дымчастое дыхание рвалось из его ноздрей так, что женщины нашего острова, покинув тесто и скалки, побрели за ним, вздевая на его быковинность веночки из маргариток.
– Что толку,– подхватил м-р Диксон,– ведь он прошёл через фермера Николаса, который и сам был евнух и его кастрировал, как положено, с коллегией докторов, что и сами-то были не лучше. "Ступай же,– понапутствовал он,– и делай как тебе наказывает мой родной кузен лорд Гарри, и на том тебе моё фермерское благословение,"– и при этом он шлёпнул его по заду, весьма звучно.
– Но шлепок и благословение пошли ему на пользу,– говорит м-р Винсент,– ибо, для компенсации, он научил его фокусу, что стоит двух иных, потому-то всякая девица, иль жена, иль аббатиса, иль вдова, и поныне твердят в один голос, что они предпочтут в любое время месяца шептаться с ним на ушко в потёмках коровника, или дать, чтоб облизал ей шейку своим длинным святым языком, чем лечь с наилучшим удальцом-молодцом на все четыре края Ирландии.
– И они облекли его,– перебил его другой,– в изысканные одеянья из юбки с капюшоном и поясом, а на запястьях жабо, и подстригли чубчик, и всего его натерли спермацетным маслом, и понастроили стойла для него на каждом повороте дороги, с золотыми корытами полными отборнейшего сена, какое только есть на рынке, так, чтоб он мог спать и срать сколько душе угодно. К этому времени отец верных (так его именовали) до того отяжелел, что едва мог выходить на пастбище. Для поправления чего наши переменчивые дамочки и дамки приносили ему его жратву в подолах их фартучков, и как только брюхо его переполнялось, он восседал на свои задние части, показать их леди-сиятельствам таинство, и ревел и мукал на бычьем своем языке, а они ему вторили.
– Точно,– поддакнул другой,– и до того уж перед ним они стелились, что ему невыносимой стала даже мысль, что где-то на земле произростало б что-то кроме зелёной травки ему предназначаемой (ибо он признавал лишь такой цвет), не зря посреди острова на бугорочке водружена была доска с печатным объявлением: «По воле господина Гарри, траве из земли произрастающей – зелёной быть!»
– И потому,– перенял слово м-р Диксон,– едва зачуяв дух скотогона в Роскоммоне, или диких из Коннемары, или крестьянина в Слиго, что посеял было пригоршню горчицы, или узелок рассады брюквы, он, взбеленясь, вытаптывал половину полей, выворачивая с корнем всё, что подвернётся – согласно указу господина Гарри.
– Сперва-то они плохо уживались,–сообщил м-р Винсент,– и господин Гарри клял фермера Николаса, мол, ни кола ему, ни двора, и звал старым шлюховодом, что держит семь стерв в своём дому, и всё грозил: "Ужо, подпорчу я его делишки. Нюхнёт у меня эта тварь, чем пахнет бычатник, доставшийся мне от папаши."
– Но как-то под вечер,– подхватил м-р Диксоногда лорд Гарри начищал свою королевскую шкуру, чтобы отправиться к обеду в честь победы в лодочных гонках (он грёб широкими веслами, а все остальные—по главному правилу состязаний—должны обходиться вилами), он приметил в себе поразительное сходство с быком и, полистав замусоленный молитвенник, что валялся в его кладовке, вывел, самым положительным образом, своё происхождение от левостороннего потомка знаменитого призового быка римлян, по кличке Bos Bovum, что складно перекручивается с латыни в "большой босс".
– После этого,– встрял м-р Винсент,– в присутствии всей своей дворни лорд Гарри сунул голову в корыто для коровьего пойла и, вынырнув обратно, во всеуслышание восгласил своё новое наименование. Затем (а вода всё ещё так и текла с него) он влез в старый смокинг и юбку, из одёжек его бабули, и раздобыл грамматику бычьего языка—для изучения—но так и не смог запомнить ни слова, кроме личного местоимения первого лица, которое он списал печатнобуквенно и вызубрил наизусть, и с тех пор перед выходом на прогулку набивал себе карманы мелом, чтобы писать это слово где ни попадя – на булыгах, или на столе в чайной, или на мешке хлопка, или на поплавке. Короче, он и бык Ирландии вскоре сдружились ближе некуда – как рубаха и задница.
– Стакнулись плотненько,– присовокупил Стефен,– и мужикам-островитяням дошло наконец, что помощи ждать неоткуда, так как у неблагодарных баб на уме было лишь одно (да и ум лишь один на всех), вот и сколотили они плоский плот, взгромоздились с узлами своих пожитков на борт посудины, врубили бимсы в клямсы, поставили мачты торчком, натянули реи, выперли бушприт, ухнули, распустили три полотнища по ветру, развернули лоханку под ветер, обрубили конец, дали лево руля, подняли весёлого Роджера, издали троекратные три по три, запустили движок, отпихнулись и подалися в море – заново открывать американский континет.
– И по этому случаю,– возвестил м-р Винсенторабельный юнга шутя сложил такой вот стих:
Папа Пётр нассал в кровать,
С мудака чего уж взять?
Наш достойный знакомец, Малачи Малиган, появился в дверях как раз под конец апологии студентов, сопровождаемый только что встреченным другом; этот молодой джентельмен, по имени Алек Беннон, прибыл в город в столь поздний час с намерением купить чин прапорщика, или патент корнета-ополченца, и записаться на войну. М-р Малиган не преминул воздать дань вежливости, выразив определённое удовлетворение их темой, тем более, что та перекликалась с его личным проектом по исправлению зла затронутого в ней. Тут он раздал собранию набор визитных карточек, напечатанных в этот день у м-ра Квинела и крупным шрифтом гласили: м-р Малачи Малиган, Плодотворитель и Инкубатор, Лемей-Айленд. Его проект, незамедлительно им изложенный, состоял в отказе от круга бесплодных развлечений—типа тех, что стали основным времяпрепровождением сэра Жеманника Попрыгинса и сэра Молочнопенка Сплетнекуя в городе—с тем чтоб посвятить себя благородной миссии, для исполнения которой и предназначен наш телесный организм.
– Так просвети ж нас, добрый наш приятель,– сказал м-р Диксон. – Тут, несомненно, пахнет блудодейством. Ну-те-ка, садитесь оба. Стоймя иль сидя – цена одна.
М-р Малиган последовал приглашению и, подводя к своему замыслу, сообщил слушателям, что данная мысль осенила его при рассмотрении случаев бесплодия (как ингибиторного, так и прогибиторного) – и тут неважно является ли ингибиторность продолжением и следствием совокупительных нестыковок, или же недостаточной их сбалансированностью и, равным образом, нет смысла выискивать причины прогибиторности в конгенитальных дефектах, либо в приобретенных наклонностях. Его печалило эпидемически (как выразился он) созерцание брачного ложа обманувшихся в наипылчайшем из своих упований: ведь и помыслить страшно о несметном множестве приятных женщин пышных форм, которые становятся добычей коварных лам и зарывают свой факел в землю в стенах противоприродной обители, либо растрачивают своё женственое цветение в объятиях какого-нибудь затрапезного мускусника, тогда как могли бы преумножать взмывы блаженства, одаривая неоценимыми сокровищами своего пола – как тут не вспомнить сотни отличных парней, изнывающих без ласки, и всё это вместе взятое, заверил он, переполняет рыданием его сердце. Для пресечения затронутой несуразности, подвёл он итог, которая возникает при подавления паляще-плавящего пыла, он поимел консультации с рядом достойных экспертов и, взвесив всё досконально, решился на приобретение в неотторжимую собственность участок на Лемей-Айленде у его владельца лорда Тэлбота Малахайда, джентельмена-тори, что не слишком-то жалует нашу доминирующую партию. Именно там он предполагает устроить общенациональную оплодотворительную ферму и назвать её Омфалос, с обелиском высеченым и возведённым на египетский манер, где начнёт предлагать свои соответствующие йоменские услуги по оплодотворению любой женщины, независимо от её общественного положения и кем бы ни была направлена к нему на предмет исполнения её естественных функций. Деньги для него не цель, заявил он, и он не станет брать и пенни за труды. Неимущая кухарка равно как и дама с солидным состоянием, коль таковыми окажутся их исходные данные, найдёт в нем своего желанного, при условии, что их темпераменты послужат пылкими адвокатами их искательств. Что касается питания, кормиться он предполагает исключительно диетой из пряных растений, рыбы и кроликов—плоть столь плодовитых грызунов весьма рекомендабельна для его целей—как в варёном, так и в тушеном виде, с щепотью муската и стручком-другим перчика.
После выступления, прозвучавшего с пылким подъемом, м-р Малиган вмиг сдёрнул со своей шляпы платок, её покрывавший. Новоприбывших, похоже, прихватил дождь и, как ни ускоряли они шаг, промокли основательно, насколько можно было судить по пиджаку м-ра Малигана, что стал, из однотонно серого, пятнистым. Между тем, проект его был принят слушателями благосклонно и удостоился прочувствованных панегириков от всех, лишь м-р Диксон из Мариинского, в принципе соглашаясь, поинтересовался, с педантичным видом, не собирается ли он, вдобавок, приторговывать зимою снегом. Однако, м-р Малиган учтиво ответил въедливому оппоненту подходящей цитатой из классиков, которая в том виде, как удержалась в его памяти, казалась ему достаточно целостной и исполненой изящества поддержкой его тезису. Talis ac tanta depravatio hujus seculi, O quirites, ut matres familiarum nostroe lascivas cujuslibet semiviri lebici titillationes testibus ponderosis atque exelsis erectionibus centurionum Romanorum magnopere anteponunt, а для умов менее изощрённых он втолковал свою аналогию примерами из животного царства, более им доходчивыми: олень и лань на лесной полянке, утка и селезень на фермерском подворьи.
Носясь своей элегантностью и будучи на самом деле довольно видным мужчиной, этот балагур занялся теперь своим платьем, отпуская довольно резкие выпады в адрес нежданного каприза атмосферности, пока компания изощрялась в восхвалениях выдвинутому им проекту. Молодой джентельмен, его приятель, полнясь весельем от выслушанного пассажа, не мог сдержать его в себе и не выразить ближайшему соседу. М-р Малиган, теперь только приметив стол, поинтересовался кому предназначены эти хлеба и рыбы и, увидя незнакомца, отвесил ему учтивый поклон со словами:
– Милостивый сэр, нет ли у вас нужды в какой-либо профессиональной помощи, которую мы могли бы оказать?– А тот сердечно поблагодарил за предложение, удерживая, впрочем, должную дистанцию, и отвечал, что сам он заглянул сюда узнать о леди пребывающей в доме Рогена в интересном положении, бедняжка, по женской тягости (и тут он испустил глубокий вздох), и целью его было справиться не свершилось ли уже счастье. М-р Диксон, меняя мишень, принялся выспрашивать самого м-ра Малигана, не является ли его изначальная чресломощность, которой он так кичится, признаком яйцелопного вынашивания в простатичном мешочке, то есть, мужской матке, или же—подобно случаю с выдающимся медиком м-ром Остином Мелдоном—стала результатом волка в желудке. На таковую экзаменацию м-р Малиган всхохотал и, браво шлепнув себя ниже диафрагмы, воскликнул уморительно имитируя матушку Гроген (превосходнейший образчик всего её пола, жаль только, что потаскушка):
– Вот брюхо никогда не носившее выблядка!– Выходка получилась столь удачной, что вновь взбурлил шквал веселья, захлестывая комнату буйными восторгами. И покатила говорильня в духе подобного же шутовства, утишиваемая лишь суматохой в приёмном покое.
И тут внимавший, а это был никто иной, как студент-шотландец – льноволосый, пылкий словно пламя – в наиживейших выражениях излил поздравления молодому джентельмену и, прервав свой монолог на учащающем сердцебиение моменте, вежливым кивком дал знать сидящему напротив, чтоб оказал любезность и передал ему флягу вод сердечности, и тот с вопросительным встряхом головы (даже сто лет обучения учтивым манерам не в состоянии выработать столь изысканного жеста) переклонил бутылку над бокалом, спрашивая соседа, наипростейшим языком из всех бытующих в обиходе, не желает ли угоститься.
– Mais bien sur, благородный чужестранец,– отвечал тот весело,– et mille complimentes. Совсем не помешает. Да, мне ничего и не требовалось, помимо этого бокала, чтоб увенчать своё блаженство. Хотя, будь у меня, по милости небес, всего лишь сухая корочка в суме да кружка колодезной воды, то и такой удел—о, Боже!—я принял бы и с ликованьем сердца преклонил колена, вознося благодаренье высшим силам за счастие, которыму сподобил меня Даритель Благ.– С этими словами он поднёс кубок к губам, отпил, сколько душа желала, пригладил волосы и распахнул грудь – тут-то и выпорснул медальон на шелкóвой ленте, с обожаемым образом, который он лелеял с того мига, как её нежная рука сделала надпись. Всматриваясь в милые черты, с безмерной нежностью он молвил: – Ах, месье, видели б вы её—как посчастливилось моим глазам—в то чудное мговенье, в элегантным лифе и в новой кокетливой шляпке (подарок к празднику, как она сказала), всё сбилось в безыскусном беспорядке, а вся она полна столь пылкой нежности, что, клянусь честью, даже вас, месье, благая природа вынудила б сдаться на милость подобного противника, либо же навеки покинуть ристалище. Могу присягнуть, что во всю жизнь свою я не был так затронут. Благодарю тебе, Боже, Предначертателя моих дней! Трижды счастливчик тот, кого облагодетельствует расположением столь чудное создание.– Вздох страсти придал его словам ещё большую убедительность и, вновь пряча медальон на грудь, он снова вздохнул и отёр глаза.– Всемилостивейший Сеятель благ для всех Твоих созданий, сколь необъятной и всеобщей должна быть сладость Твоего владычества, коли способна приводить в покорность и вольного, и крепостного, простолюдина и лощёного модника, полюбившего в приливе бездумной страсти, и мужа зрелых лет. Но, право же, сэр, я отклонился от сути. Как мимолетны и несовершенны все наши радости в подлунном мире! Проклятье! Кабы Господь провидящий надоумил меня прихватить плащ. Я чуть локти себе не кусал. Впрочем, хлынь хоть семижды семь дождей, нам не похужает. Однако, я придумал,– вскричал он, хлопая себя по лбу,– завтра наступит новый день и—разрази меня гром и молния!—я знаю некоего merchant de capotes, месье Пойнца, у которого я могу взять за один ливр – плащ самого прелестного французского кроя, из всех что когда-либо охраняли дам, чтоб не подмокли.
– Те, Те!– воскликнул Плодотворец, вклиниваясь,– мой друг, месье Моор, безупречнейший путешественник (я только что раздавил полбутылки avec lui в кругу острейших умов города), готов поручиться, что на мысе Рог, ventre biche, у них случаются такие ливни, что насквозь пронижут всякий, хоть и наиплотнейший плащ. Столь основательная промочка, по его словам, не одного уж горемыку послала в мир иной, прямиком sans blague.
– Ба! Целый ливр!– воскликнул тут месье Линч.– За мешок мешком, не стоящий и су. Один зонт, размером не более, чем крупный гриб, стоит десяти таких затычек. Ни одна, хоть сколько нибудь разумная женщина, не станет одевать такой. Моя милая Китти сегодня мне сказала, что предпочтёт выплясывать под хлябями разверзшегося потопа, чем изнывать от поста в ковчеге спасения, и ещё напомнила мне шёпотом на ухо (пикантно зарумянившись, хотя там некому было подслушать, кроме разве что хороводящихся мотыльков), что мадам Природа, по своей божественной благости, издавна укоренила в наших сердцах и стало уж расхожим словом, что есть il y a deux choses когда невинность нашего первородного одеяния, при иных обстоятельствах нарушающая приличия, остаётся наиболее, вернее, единственно подходящей, одеждой. Во-первых, как она сказала (при этом, покуда я укладывал её на дёрне, моя философствующая прелестница, чтобы сосредоточить моё внимание, мягко поиграла кончиком своего языка во внешнем отделе моего уха), во-первых, в ванне…– но тут трезвон колокольчика в зале прервал повествование, сулившее неоценимые дополнения для нашего запаса знаний.
Звук колокольчика прорезал гам несдержанного увеселенья и, пока все гадали в чём дело, явилась мисс Келлан негромко что-то сообщить молодому м-ру Диксону и, кротко поклонившись компании, вышла.
Появление женщины, пусть даже столь быстротечное, вызвало во всех участниках вечеринки прилив скромности, сдержав—так целомудренно и так прекрасно—самых развязных гуляк от юморных выходок, но уход её послужил сигналом к взрыву гаерства.
– Ух, шибанула по мозгам,– сказал Кастелло, молодчик низкого пошиба и уже весьма навеселе,– до чего ж лакомый кусок говядины! Могу поклястся, она назначила тебе свидание. Признавайся, кобель. Небось уж снюхался? Бутончик на мази.
– Безмерно верно,– сказал м-р Линч.– В этом Матерном заведении постельные процедуры идут на всю катушку. Чтоб я лопнул, если доктор О'Бульбуль не лапает тутошних сестриц! Но у меня беспроигрышная ставка, ведь я говорю со слов Китти, а она тут уж семь месяцев медсестрой.
– Ах, Божечки, доктор,– вскричал молодой франт в жёлтом жилете, подделываясь под женские "ахи" и нескромно выкрутасничая телом,– ну, вы умеете подзавести! Какой несносный! Божечки, у меня прям мурашки по телу. Да вы такой же негодник, как миленький отец Секеллизон, знаю я вас!
– Чтоб мне подавиться вот этим горшком,– воскликнул Костелло,– если она не беременна. Я моментально усекаю пузатых дам – стоит только лупнуть глазом.
Однако, молодой хирург поднялся и попросил компанию извинить его уход, поскольку сиделка только что сообщила, что в палате необходимо его присутствие. Благому провидению было угодно положить конец мукам дамы пребывавшей enceinte, которая переносила их с похвальной мужественностью и только что произвела на свет крепыша-мальчика.
– Мне остается быть терпимым,– сказал он не имеющим ни ума, чтоб развлекать, ни знаний, чтоб поучать, а способны лишь подвергать нападкам благороднейшую из профессий, величайшую—после служения Божеству—животворящую силу на земле. Скажу без околичностей, возникни надобность я смог бы представить неисчислимые свидетельства благородства её высоких устоев, которыми должна—и это не пустое слово—руководствоваться людская душа. Меня коробит. Как? Чернить личность подобную прекрасной мисс Келлан – светоч её собственного пола и кладезь восхищения для нашего, да ещё в самый знаменательный миг из всех, что выпадают на долю несведущего порожденья праха? Да сгинет и сам помысел! Жутко представить будущность расы, среди которой посеяны столь пакостные плевеллы, что уже даже в доме Рогена не проявляют должного почтения ни к матери, ни девице,– Излив своё негодование, он кратко кивнул присутствующим и направился к дверям.
Раздался общий одобрительный ропот и последовали даже предложения незамедлительно выставить пьянчужку, что и было б—поделом ему!—приведено в исполнение, но он загладил свой проступок заверениями—перемежая их ужасающей божбой (буквально шквал проклятий)—что он такой же добрый сын истиной веры, как и любой из когда-либо дышавших.
– Лопни мои потроха,– заключил он,– в честном сердце Фрэнка Костелло завсегда живы самые тёплые чувства почтения к отцу твоему, и к матери – вот у кого легчайшая была рука на рулет, или ленивый пудинг, таких уже не встретишь, но я всегда их вспоминаю с искреней любовью.
Вернемся, однако же, к м-ру Цвейту, который, с первого момента своего появления, был мишенью довольно нахальных подначек, что, впрочем, он относил на счёт возраста, которому, как говорится, не ведома жалость. Молодые ёрники, чего уж греха таить, не сдерживались в экстравагантных выходках, как дети-переростки: и в бурных прениях позволяли себе немало слов неудобоваримого и не всегда изящного толка: их необузданная божба и шокирующие mots претили разуму своею неразборчивостью: и они не слишком-то блюли рамки общепринятых приличий, хотя запас ядрёного животного духа располагал в их пользу. Однако, высказывание м-ра Костелло прозвучало в совершенно неприемлемом для него ключе, и ему был омерзителен этот негодяй, что смахивал на карнаухую корявомордую тварь, порождённую вне брака и выплюнутую в мир, как тот горбун зубатый, пятками вперёд, а удар по черепу плашмя хирургическими щипцами послужил лишь косметической поправкой, сделав малость пригожее, но и после этого один лишь взгляд на его рожу вызывал мысль о недостающем звене в цепи творения, предполагаемого в гипотезе покойного учёного м-ра Дарвина.