Джеймс Джойс
Улисс
* * *
Летний вечер постепенно охватывал мир своим таинственным объятием. Далеко на западе садилось солнце и последний отблеск столь быстролётного дня любовно длился над морем и над прибрежным пляжем, над горделивой вершиной старого милого Тёрна, извечного опекуна вод залива, над зеленью утёсов вдоль берега у Сэндикова и (пусть в заключение, но столь же значимо) над мирным храмом, откуда порой изливались в вечернюю тишь звуки молитвы к той, чьё чистое сияние являет вечный маяк в бушующем сердце человека – к Марии, путеводной звезде.
Три подружки сидели на камнях, наслаждаясь картиной вечера и свежим, но не промозглым воздухом. Давно уж и довольно часто хотелось им прийти сюда, в излюбленный их уголок и, близ искристых взблесков волн, всласть поболтать, обсуждая чисто женские дела и вопросы. Кисси Кэфри и Эди Бодмен с младенцем в колясочке, а также Томми и Джеки Кэфри – два кудрявоголовых мальчугана в матросских костюмчиках и в одинаковых шапочках, где печатными буквами значилось БЕЛАЙСЛ: К.Е.В. Ведь Томми и Джеки близнецы, которым всего-то четыре года отроду, причём весьма шумливые и избалованные близнецы, хотя, вобщем, премилые крохи с весёлыми смеющими личиками – просто прелесть. Вот они и возились в песке со своими лопатками и ведёрками, строя крепости, как заведено у детишек, либо бегали за своим большущим многоцветным мячом, полные счастья, как долгий ясный день. А Эди Бодмен покатывала туда-сюда колясочку с младенцем-ангелочком и этот юный джентельмен прямо-таки захлёбывался от восторга. Ему исполнилось всего одиннадцать месяцев и девять дней. Но этот, совсем ещё малюсенький пупсик, начинал уже лепетать свои первые младенческие слова.
Кисси Кэфри склонилась над ним: пощекотать его пухленькие щёчки и прелестную ямочку на подбородке.
– Ну-ка, малыш,– сказала Кисси Кэфри.– Скажи-ка нам, хорошо-прехорошо. "Я хочу водички."
И крохотулька пролепетал за нею:
– А аньк аньк абонь.
Кисси Кэфри немножко потискала ребёночка, уж очень она любит малышат, и столько у неё с ними терпения, вон Томми Кэфри, например, нипочём не заставишь принять касторовое масло, покуда она, Кисси Кэфри, не возьмёт его за нос и не пообещает ему хрусткую горбушку от буханки чёрного, намазаную золотистым повидлом. Просто мастерица найти к ним подход эта девушка! Но и ребёночек в коляске, ах! – просто золотко и загляденье в его новых цветастых ползунках. Так что всякие там порченые красотки, вроде Флоры МакФлинси, не идут ни в какое сравнение с Кисси Кэфри. Не сыскать другой такой чистосердечной девушки на свете, с неизменной улыбкой в её цыганистых глазах и весёлым словцом на алых, словно спелая вишня, губках – что за прелесть эта девушка! Вон и Эди Бодмен рассмеялась на забавный лепет своего братика.
Но в этот момент между мастером Томми и мастером Джеки случилось маленькое разногласие. Мальчишки есть мальчишки, и наши двое близнецов не составляют исключения из этого золотого правила. Яблоком раздора послужила одна из песчаных крепостей, которую выстроил мастер Джеки, а мастер Томми чуть было не испортил, намереваясь архитектурно дополнить парадной дверью, как у башни Мартелло. Но если мастер Джеки был упрям, то мастер Томми тоже не подарок и, согласно пословице, что для каждого малыша-ирландца дом это его крепость, он дал отпор назойливому сопернику да так, что посягнувший крепко пострадал и (ах, какая жалость!) вожделенная крепость тоже. Нечего и говорить, что вопли расстроенного мастера Томми привлекли внимание подружек.
– Поди-ка сюда, Томми,– повелительно окликнула его сестра.– Сию минуту! А тебе, Джеки, стыдно толкать бедняжку Томми в грязный песок. Ну, погоди – схлопочешь ты у меня.
Непролитые слёзы туманили глаза мастера Томми, когда он приблизился на её зов, потому что слово старшей сестры было законом для близнецов. И весь его вид казался таким жалким после стрясшегося злоключения. А шапочка маленького военного моряка, и неназываемые части туалета были все в песке. Но Кисси просто волшебница, если надо загладить мелкие неприятности жизни, и вот уже на его нарядном костюмчике не видно ни песчинки. Однако, синие глаза всё ещё полны жгучих слёз, что готовы вот-вот пролиться, и она, сцеловывая обиду, погрозила рукой мастеру Джеки, виновнику, да ещё сказала, что доберётся до него, и глаза её при этом грозно приплясывали.
– Гадкий Джеки!– крикнула она.
Она обняла рукой маленького матроса и неотразимо подлизалась:
– Как тебя зовут? Масло со сливками?
– Скажи-ка, кто твоя любимая,– заговорила Эди Бодмен.– Кисси твоя любимая?
– Неа,– сказал полнослёзый Томми.
– Эди Бодмен твоя любимая?– принялась выведывать Кисси.
– Неа,– сказал Томми.
– Я знаю,– медоточиво произнесла Эди Бодмен и хитро повела своими близорукими глазами.– Я знаю кто у Томми любимая. Герти его любимая.
– Неа,– сказал Томми, готовясь разреветься.
Быстрый материнский инстинкт подсказал Кисси в чём причина и она шепнула Эди Бодмен завести его за колясочку, чтоб не на виду у джентельмена, но так чтоб он не замочил свои новые башмачки из дублёной кожи.
Но кто же такая Герти?
Герти МакДовел сидит неподалёку от подруг, устремив в дальнюю даль свой взор полный глубокой задумчивости, и она воистину неотразимый образец неотразимого ирландского девичества, которым всякий был бы рад полюбоваться. Писаная красавица, по мнению всех её знакомых, правда, некоторые при этом утверждают, что она скорее в Гилтропов, чем в МакДовелов. Её тонкая грациозная фигура могла бы, пожалуй, оставить впечатление излишней хрупкости, но те железосодержащие пастилки, на которые она недавно перешла, пошли ей на пользу—да ещё как!—намного лучше женских пилюль Вдовы Велч, и без всяких побочных эффектов и чувства усталости. Восковая бледность её лица, подобная своею чистой белизной слоновой кости, придавала ей вид одухотворённости, однако, розовый бутон её губ смотрелся настоящим луком Купидона, ну, абсолютно греческий стиль. И руки словно выточены из алебастра, с тонкими прожилочками вен и длинными сужающимися пальцами настолько идеальной белизны, насколько можно добиться соком лимона и питательными кремами, и вовсе неправда, будто она одевает замшевые перчатки на ночь, или что парит ноги в молоке. Берта Сапл однажды сказанула такое Эди Бодмен—какая наглая ложь!—но тогда она была на ножах с Герти (девушкам-подружкам тоже случается пофыркаться, как и прочим смертным) и ещё она ей сказала ни за что не говорить, что это она ей сказала, как бы она ни выпытывала, не то она больше не будет с ней разговаривать. Нет. Пусть честь воздаётся по заслугам. Потому что чувствуется в Герти какая-то внутренняя утончённость, а в изысканной форме её рук и крутом арочном подъёме ступни неоспоримо проступает спокойное королевское превосходство. Да, будь судьба к ней подобрее, чтоб она родилась джентльдамой высокого разряда, при соответственных правах, и чтоб имелась возможность настоящего образования, то Герти МакДовел запросто была б на равных с любой леди страны и щеголяла бы в изысканных нарядах с драгоценностями на челе, и видела б у ног своих высокородных женихов, оспаривающих друг у друга право угождать ей.
Может, именно это – все ещё не сбывшаяся любовь – и наполняла временами нежные черты её лица выражением сосредоточеной и сдержанной многозначительности, придавая прекрасным глазам оттенок странного призыва, перед чарующей силой которого мало кто в силах устоять. Откуда берутся у женщин такие колдовские очи? У Герти они лучились синейшей ирландской синевой, отенённые густыми ресницами и тёмными выразительными бровями. Когда-то эти брови не были столь шелковисто-пленительны. Это мадам Вера Верити, хозяйка страницы Женской Красоты в альманахе ПРИНЦЕССА, первой посоветовала ей испробовать новую линию бровей, которая придаст глазам возвышенное выражение, такое же чарующее, как у законодательниц моды, и она об этом ни разу не пожалела. Ещё там были советы как научно излечиться, чтобы не краснеть, и как стать выше ростом, придав себе статности, и ещё – у вас красивое лицо, но ваш нос? Вот что пригодилось бы м-с Дигнам, потому что нос у неё просто кнопка. Однако, венцом славы было самое драгоценное достояние Герти – её прекрасные волосы. Тёмнокаштановые с натуральной волнистостью. Как раз сегодня утром она их подстригла по случаю новолуния, и они вились вокруг её прелестной головки обильем роскошных локонов, и ещё обточила ногти, ведь четверг для богатства. И вот теперь, после слов Эди, когда красноречивый румянец, нежный как утончённейшее цветение розы, прокрался на её щеки, она преисполнилась настолько неотразимо милой девичьей смущённости, что—видит Бог!—во всей пресветлой земле Ирландии не сыщется равных ей.
Какой-то миг она молчала с явной грустью, потупив взор, и собиралась уже дать ответ, но что-то вдруг сдержало слова на устах. Хоть и хотелось высказаться, однако, достоинство подсказывало промолчать. Хорошенькие губки чуть надулись, но она тут же подняла глаза и рассыпалась радостным смехом, юным подобием свежего майского утра. Уж кому, как не ей, знать с чего это косоглазка Эди завела такие речи – намекнуть, что он поостыл в ухаживании, а на самом деле это просто размолвка влюблённых. Ясное дело, кое кто готова просто нос вывихнуть за парнем, который гоняет на велосипеде под её окном, туда-сюда. Просто сейчас отец не выпускает его по вечерам, чтоб подзанимался и хорошо сдал, ведь после школы ему поступать в колледж Троицы и учиться на доктора, по стопам его брата В. Е. Вайли, который участвует в велогонках за Студенческую Команду коллежда Троицы. Его, наверное, не слишком-то заботит каково ей всё это, как порою в сердце глухо ноет пустота, пронизывая до глубины. Впрочем, он ещё так юн, хотя возможно, со временем, ещё научится любить её. В семье у него все протестанты и, конечно, Герти знала Кто превыше всех, а за ним Всеблагая Дева, а потом Святой Иосиф. Бесспорно, он привлекателен и выглядел тем, кем был – джентельмен каждым своим дюймом, а также формой головы, сзади, когда без кепки, она ведь всё примечает, если что-то необычное, и как он заворачивает велосипед у столба, не держа руль руками, и какой приятный аромат у тех дорогих сигарет, да и к тому же они ростом так подходят друг другу, вот почему Эди Бодмен позволила себе так мерзко поумничать, раз он перестал раскатывать туда-сюда перед её палисадничком.
Одета Герти была просто, но с инстинктивным вкусом прирождённой Модной Дамы, что-то ей подсказывало – а вдруг он встретится. Изящная блузка цвета голубой электри́к—собственоручной окраски (потому что ДАМСКИЙ ИЛЮСТРИРОВАННЫЙ полагал, что в этом сезоне в моде будет голубой электри́к)—с манящим разрезом вниз, до ложбинки, и карманчиком для платка (где она всегда держала клочок ваты с ароматом её любимых духов, потому что платок портит контур) и матросская, в три четверти, юбка свободного кроя великолепно подчёркивали её тонкую грациозную фигуру. На голове кокетливая миленькая шляпка широкой чёрной соломки с контрастной отделкой из подкладки синеватой шенили, а сбоку узел-бабочка того же оттенка. Весь прошлый вторник она охотилась за такой шенилью и, наконец, нашла в самый раз на летней распродаже у Клери, чуть залёжанная, но никто даже не заметит, два и пенни за всё про всё. И она сама же и мастерила, а потом так обрадовалась, когда примерила и улыбнулась своему милому отражению в зеркале! Потом она натянула её на кувшин, чтоб сохранялась форма, зная что теперь наверняка собьёт спесь кое-кому из её знакомых задавак. И туфли на ней были новейшей моделью обуви (хоть Эди Бодмен и задается, что у неё размер petite, но у неё никогда не было и не будет такой ножки, как у Герти МакДовел – номер пятый), с лакированными носочками и с одинарной изящной застёжкой на её высоком подъеме. Её, классическая по форме, лодыжка демонстрировала свои превосходные очертания из-под юбки, показывая—в пределах пристойности и не более того—её пропорциональные конечности, обтянутые чулками-паутинкой, с высокой пяткой и широким верхом для подвязки. Что касается нижнего, то это всегда было первоочередной заботой Герти и кто их тех, кому ведомы трепетные надежды и страхи семнадцатилетия (хотя семнадцать ей уже исполнилось), наберётся духу порицать её? У неё имелись четыре набора для смены, с ужасно миленькой вышивкой, из трёх предметов, да ещё ночнушка, а каждый из наборов с отделкой из ленточек своего цвета—розовый, голубой, фиалковый и бледно-зелёный—и она их сама высушивала и подсинивала, когда они возвращались домой из стирки, и гладила тоже сама, у неё даже есть кирпич, чтобы ставить утюг, потому что прачкам она не доверяет, когда убедилась, что они прожигают вещи.
Она одела голубое – привлечь удачу, всё ещё надеясь, всему наперекор, к тому же это не только цвет девичьей удачи, но ещё и её цвет – как тут не одеть что-нибудь голубое, потому что на ней было зелёное в тот день, когда отец загнал его домой готовиться к экзаменам, а кроме того ей подумалось, вдруг ему удасться выйти на улицу, потому что когда она одевалась сегодня утром, то чуть было не натянула свои старые наизнанку, а это уж к удаче и к встрече влюблённых, если одеваешь такие вещи наизнанку, если только это не пятница.
И всё-таки, и всё же! Это озабоченное выражение её лица! Щемящая неизбывная грусть не покидает её. Душа её вся целиком прихлынула к её глазам и она весь мир бы отдала, только бы оказаться в привычной уединённости своей комнаты, где смогла бы дать волю слезам и выплакаться хорошенько, облегчить свои угнетённые чувства. Впрочем не чересчур, потому что она умела очень мило проливать слезы перед зеркалом. Ты прелестна, Герти, говорило оно ей.
Призрачный вечерний свет ниспадает на бесконечно печальное и умудрённое лицо. Душа Герти МакДовел в напрасном томлении. Да, она с самого начала знала, что её грёзы наяву о бракосочетании под перезвон свадебных колоколов в честь м-с Регги Вайли (протому что просто м-с Вайли именуют ту, которая выходит за старшего брата), и о роскошном дорогом платьи из серого, с отделкой мехом редкостной голубой лисицы, ведь м-с Гертруда Вайли разбирается в тонкостях моды, так и останутся несбыточными. Он слишком юн, чтобы понять. Он не поверит в любовь, это удел женщин по праву рождения. И как же далёк тот вечер у Стоеров (тогда он носил ещё короткие штаны), где они остались вдвоём и он украдкой обвил её за талию рукою, а у неё даже и губы побледнели. И он назвал её малышкой, таким странно хриплым голосом и сорвал полпоцелуя (первый!), но тот задел лишь самый кончик её носа, а он сразу же заторопился уйти из комнаты, что-то бормоча насчёт прохладительных. Такой непостоянный! Сила характера никогда не была отличительной чертой Регги Вайли, а тот, кому удасться завоевать Герти МакДовел, должен быть мужчиной из мужчин. Но так трудно ждать и только лишь ждать покуда попросят, а ведь сейчас високосный год к тому же, и такие быстро минуют. В её прекрасной мечте о небывалой удивительной любви, к её ногам её слагал вовсе не милый принц, а мужественный мужчина, со спокойным сильным лицом, которому так и не встретился его идеал, и волосы, возможно, уже чуть тронуты сединой, зато он всё понимает и, заключив в надёжное объятие, прижмет её к себе со всей страстной силой своей глубокой натуры и утешит её долгим нескончаемым поцелуем. Это было бы как в раю. Вот по такому-то и томится она в этот благоуханный летний вечер. И всем своим сердцем готова стать верной только ему, быть супругой его в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, отныне и до того дня, покуда смерть не разлучит их.
И когда Эди Бодмен отвела маленького Томми за колясочку, ей как раз подумалось – придёт ли тот день, когда она сможет назвать себя его жёнушкой. И пусть потом они болтают о ней до посинения, и Берта Сапл тоже, и Эди, которая чуть ли не огнем плюётся, потому что в ноябре ей будет двадцать два. Она бы сумела создать ему уют, потому что Герти была по-женски мудра и знала, что мужчины любят, чтоб их обхаживали. Её пирожки, поджаренные до золотисто-коричневого оттенка, и восхитительный кремовый пудинг королевы Энн нахваливают все, кто пробовал, всё оттого, что у неё лёгкая рука, даже и камин разжигается с первого раза, нужна мелкая дрожжевая мука и постоянно помешивать в одном направлении, потом добавить молока, сахара и взбивать, и ещё чуточку яичного белка, а вот уж есть она не любитель, смущается, когда вокруг много людей, поэтому ей не раз думалось: почему не получается есть что-нибудь поэтичное, типа фиалки, или розы, и у них была бы красиво обставленная гостиная с картинами и гравюрами, и с фотографией милого дедушкиного пса, Герриовена, он до того умный, что чуть ли не разговаривает, и с цветными чехлами на стульях, и с тем серебряным подносом с летней распродажи у Клери, какие бывают в богатых домах. А сам он такой высокий и широкоплечий (её всегда восхищали высокие женатые мужчины), со взблеском белых зубов под тщательно подстриженной щёточкой усов, и свой медовый месяц они проведут на континете (три чудесных недели!), а потом, когда обустроятся в миленьком удобном и уютном домике, то по утрам у них будет завтрачек на двоих, простой, но превосходно сервированный, и перед уходом на службу он будет крепко обнимать свою любимую жёнушку, на миг засматриваясь в её бездонные глаза.
Эди Бодмен спросила Томми Кэфри, кончил он, что ли, и он сказал, что да, и тогда она застегнула ему штанишки и велела бежать и поиграть с Джеки, и быть хорошим мальчиком, и не драться. Но Томми сказал, что он хочет мяч, а Эди сказала, что нет, с мячом играет маленький и, если он заберёт, будет столько крику, но Томми сказал, это его мяч и что он хочет свой мяч, и стал даже подпрыгивать на месте, вы полюбуйтесь только. Что за характер! О, он уже мужчина этот маленький Томми Кэфри, хотя только вчера вырос из слюнявчиков. Эди сказала ему, что нет и нет, и пусть идёт с глаз, и она сказала Кисси Кэфри не потакать ему.
– Ты не моя сестра,– сказал непослушный Томми.– Это мой мяч.
Но Кисси Кэфри сказала маленькому Бодмену посмотреть вверх-вверх, высоко, на её палец, и мигом выхватила мяч, и швырнула его по песку, а Томми пустился следом во весь опор, добившись своего.
– Чего не сделаешь ради спокойной жизни,– засмеялась Кисси.
И она пощекотала малышонка под обе щечки, чтоб он забыл, и стала играть: вот лорд-мэр, вот две его лошадки, вот его карета-пирожок, а вот он заходит: щипульки, щипульки, щипульки, щип. Но Эди надулась, как мышь на крупу, что он такой настырный и все его всегда балуют.
– Уж я б ему дала,– сказала она,– ох, и дала б, не скажу по чём.
– По задовнице,– весело засмеялась Кисси.
Герти МакДовел потупилась и покраснела, пламенея тёмно-розовым румянцем – подумать только, какую непристойность для женских уст выдала эта Кисси, да так громко, она бы умерла от стыда, сказав такое – и Эди Бодмен заметила, что джентельмен напротив наверняка услышал что она тут ляпнула. Но с Кисси как с гуся вода.
– Пусть слышит,– сказала она и, с упрямым встряхом головой, задиристо выставила нос.– Буду я на него смотреть. Дай и ему по тому же самому месту.
Ох, уж эта сумашедшая Кисс с её торчащими, как пружинки, волосами. С ней порой и не хочешь, да засмеёшься. Например, когда спросит, не угодно ли вам чаю с валиновым мареньем, и начнёт расставлять чашки, а на её ногтях мужские рожицы красными чернилами, или когда ей надо сходить (сами знаете куда) она говорит, что забежит проведать мисс Беляшку. И во всём эта Кисси такая. Разве забудешь тот вечер, когда она в костюме и шляпе своего отца намалевала себе усики жжёной пробкой и прошлась по Тритонвил-Роуд, покуривая сигарету? Может такое учудить, что в жизни никто не додумается. А вместе с тем, она – сама искренность, наихрабрейшее и честнейшее сердечко из всех, что сотворяло небо, это вам не какие-то там двуличницы, слишком приторные, для настоящей подруги.
В этот момент в вечернем воздухе проплыл звук голосов и сладкозвучный гимн органа. Это с собрания непьющих мужчин, где миссионер, его преподобие Джон Хьюг, Об. Ис., правит молебен, службу и благословляет всех Преблагим Писанием. Они собрались воедино, без разграничений на общественные классы, и до чего же назидательно это зрелище сказавших "нет" алкоголю в скромном храме у края волн, где, после бурь в этом мире полном трудов и забот, преклонили они колени, исполняя литанию Лорета, моля её о заступничестве – такие древние, но столь знакомые всем слова: Святая Мария, Пресвятая Дева дев. Но, ах, как печалят эти звуки слух Герти! Если бы её отец тоже отринул демонскую привычку напиваться, дав зарок, или с применением порошков от зловредной склонности к пьянству, которые рекомендует еженедельник Пирсона, она бы к сегодняшнему дню уже раскатывала бы на собственном роскошном экипаже. Столько раз повторяла она себе это, задумчиво сидя над угасающими угольями в коричневом кабинете и не зажигая лампы, потому что терпеть не может двойное освещение, либо мечтательно глядя за окно, когда дождь накрапывает в заржавелое ведро. Да, это гадкое зелье, разбившее столько сердец и семей, омрачило своей тенью и дни её детства. Увы, даже в семейном кругу ей приходилось быть свидетельницей диких поступков, следствие невоздержания, и видеть, как её родной отец, во власти паров опьянения, совершенно терял голову, потому что Герти твердо знает одно: если мужчина подымет руку на женщину, с каким бы то ни было (кроме как приласкать) намерением, то этому нет оправдания и иного названья кроме как гнуснейшая из всех мерзостей.
А голоса те сливались в молитве к Деве, самой могущественной, наимилосерднейшей Деве. И Герти, погрузившись в задумчивость, едва ли слышала и замечала своих подружек, или близнецов в их мальчишьей возне, или джентельмена на песчаной косе, которого Кисси Кэфри назвала мужчиной, и который так схож с ним; должно быть пришёл немного прогуляться по пляжу. Правда, по нему никогда не скажешь, что выпивши, но даже и при всём при этом сама она ни за что б не выбрала себе такого отца, может оттого, что слишком старый, или из-за его лица (это был явный случай по доктору Феллу), или из-за его рубинового носа с прыщами, или усов песочного цвета, но побелелых под самым носом. Бедный отец! Несмотря на все его недостатки, ей всё ещё нравилось, когда он пел СКАЖИ-КА, МЭРИ, КАК С ТОБОЙ ПОЖЕНИХАТЬСЯ или МОЯ ЛЮБОВЬ И ДОМИК ВОЗЛЕ РОЧЕЛЛА, в такие дни, когда у них на ужин тушёные мидии и латук с салатной приправой Лезенби, или когда он пел ВЗОШЛА ЛУНА с м-ром Дигнамом, который скорпостижно умер и похоронен, помилуй его Боже, от удара. Недавно был день рожденья её матери и Чарли приехал на каникулы, и тогда Том, и м-р Дигнам, и м-с тоже, и Пэтси, и Фредди Дигнам, и все собрались сфотографироваться всей семьей. Кто бы мог подумать, что конец так близко.
Теперь он погребён в упокоеньи. И её мать ему сказала, пусть это станет ему предупреждением на все оставшиеся дни, а он не смог даже пойти на похороны из-за подагры и ей пришлось выйти в город и принести ему письма, и образцы из его конторы корковского линолеума Кейтсби, живописный узор, хоть во дворец, отличается надёжной прочностью и дом становится ярким и нарядным. Герти была просто безупречно прекрасной дочерью, прямо-таки вторая мать в доме, домашний ангел-управитель с сердечком чистого золота. А когда у матери раскалывается голова от этих диких болей, кто как не Герти втирает ей в лоб ментол из флакончика, правда ей не нравится, что её мать принимает понюшки табаку, и это единственное разногласие, которое может случаться между ними, из-за её привычки нюхать табак. По мнению всех она до того обходительна – просто прелесть. И именно Герти каждый вечер перекрывает основной газовый кран, и она же приклеила на стене в одном месте (которое никогда не забывает обрабатывать хлоркой из бакалейной м-ра Таннера каждые две недели) картинку из рождественского альманаха с изображением дней Альционы, где молодой джентельмен в костюме, какие носили когда и треугольные шляпы, протягивает букет цветов своей возлюбленной леди со старосветской галантностью через её окошко с жалюзи. Сразу догадываешься, что за всем этим целая история. Там так красиво подобраны цвета. Она в мягко облегающем белом со сборками, а джентельмен в шоколадном, и выглядит чистейшим аристократом. Она часто засматривается на них замечтавшись, когда бывает там по известной надобности, и пощупывает свои руки, такие белые и мягкие, точь-в-точь как у той, с поддёрнутыми рукавами, и думает о тех временах, потому что узнала из произносительного словаря Вокера, который есть у дедули Гилтропа, про дни альционы, что они означают.
Близнецы теперь играли совсем по-братски, залюбуешься, покуда мастер Джеки (который и впрямь был вреднулиной, тут уж не поспоришь) нарочно пнул мяч изо всех сил в сторону облипших водорослями камней. Конечно же, бедняжка Томми тут же начал изливать свою обиду, но к счастью джентельмен в чёрном, что там сидел в полнейшем одиночестве, галантно пришёл на помощь и перехватил мяч. Наши два чемпиона нетерпеливыми воплями заявили о своих правах на игрушку и, чтоб те унялись, Кисси Кэфри крикнула не мог бы он бросить обратно, пожалуйста. Джентельмен раз-другой замахнулся и забросил мяч вверх по пляжу, прямо к Кисси Кэфри, но тот откатился по склону и застыл как раз под юбкой Герти, возле маленькой лужицы в скале. Близнецы опять разорались, требуя мяч, и Кисси попросила её зафутболить, и пусть гонятся наперегонки – кто первый; тогда Герти отвела ногу (ей так не хотелось, чтоб их дурацкий мяч скатился б к ней обратно) и пнула, но не попала, на что Эди с Кисси тут же засмеялись.
– Не выйдет сразу, пробуй во второй,– сказала Эди Бодмен.
Герти улыбнулась в знак согласия и закусила губу. Деликатный румянец зарозовел на её хорошеньких щёчках, но она решила показать им и, приподняв юбку (немножко, как раз сколько надо было), примерилась как надо и до того здоровски пнула мяч, что тот залетел далеко-предалеко и оба близнеца погнались следом вниз к россыпям гальки.
Глупая зависть, конечно, и больше ничего, вот так подчёркивать чью-то оплошность лишь бы привлечь взгляд джентельмена напротив. Она почувствовала как тёплый румянец—обычный сигнал опасности у Герти МакДовел—разливается и пламенеет на её щеках. До этого момента они лишь раз обменялись самым кратким взглядом, но теперь она осмелилась взглянуть на него из-под полей своей новой шляпки и лицо, которое её взор различил в сумерках—утомленное и странно осунувшееся—показалось ей самым грустным из всех, что она когда-либо видела.
Из распахнутого окна церкви струилось благоухание ладана, а вместе с ним благоуханные наименованья той, что зачала, не пятнаясь первородным грехом: сосуд духовный, заступись за нас, сосуд благочестия, заступись за нас, сосуд глубочайшей любви, заступись за нас, мистическая роза. Там собрались сердца изнемогавшие под бременем забот, и труженики за хлеб свой насущный, и множество таких, что прежде ошибались, заблуждались, раскаяние увлажнило их глаза, но вместе с тем и зажгло надеждой, ибо преподобный отец Хьюгс растолковал им слова великого святого Бернарда в его знаменитой молитве к Марии, о силе заступничества наибожественнейшей Девы, и что во веки веков не было случая, чтоб молитвы о её могущественном заступничестве остались бы безответными.
Близнецы вновь разыгрались, да так весело, ведь детские горести подобны летним быстролётным ливням. Кисси игралась с маленьким Бодменом, доводя того до полного ликованья и мельтешенья в воздухе младенческими ручонками.
– Ау!– вскрикивала она за поднятым верхом колясочки, а Эди спрашивала: куда Кисси пропала?– и тогда Кисси высовывала свою голову и говорила: ах!– и честное слово, до чего же это восторгало малыша! А потом она велела ему сказать папа.
– Скажи, «папа», маленький. Скажи: папапапапапапа.
И малыш во всю старался повторить, потому что он был очень умненький для одиннадцати месяцев, все так говорили, и довольно крупный для своего возраста, и прям-таки воплощение здоровья, премилый карапуз, и все сходились на том, что из него непременно получится что-то великое.
– Хая яа яа хаяа.
Кисси утерла ему рот слюнявчиком и хотела, чтоб сел ровнее и сказал па па па, но когда развязала тесемку, то воскликнула: святой Дэнис! да он же ж мокрый-мокрющий! – и принялась переворачивать под ним одеяльце. Конечно же его младенческое величество был громогласнейше возмущен такими формальностями туалета и всех известил о том:
– Хабаа баааахабаа баааа.
А две большущие, да такие милые, да преогромные слезы скатились у него по щекам. И нельзя было его утешить никакими нет, нет-нет, маленький, нет, ни заговорить его про чухчух, ни «а где же это пуфпуф?», но Кисси всегда догадается – сунула ему в рот соску от бутылочки и юный варварёнок быстро утихомирился.
Герти так хотелось чтоб они, ради всего святого, забрали рёву-младенца домой отсюда подальше, и не действовали бы ей на нервы, даже на часок не вырвешься отдохнуть, и этих несносных близнецов тоже.
Она засмотрелась в морскую даль. Это похоже на рисунки, которые тот человек делает цветными мелками на асфальте и до того жалко, когда они там остаются – их же вытопчут; и этот вечер, и сбирающиеся облака, и маяк на Тёрне, и звуки этой музыки, и аромат благовоний, воскуряемых в церкви, такое благоуханье. И пока она так засматривалась вдаль, сердце её вдруг забилось. Да, он смотрит на неё взглядом полным особого смысла. Его глаза прикипели к ней, словно выискивая самые сокровенные уголки, словно читая в её душе. Такие замечательные глаза, просто грандиозно выразительные; вот только можно ли им верить? Люди всякие бывают. Она сразу поняла по его тёмным глазам и бледному интеллигентному лицу, что он иностранец, как на том фотопортрете, что у неё был, Мартин Нарви, кумир дневных спектаклей, только без усов, а ей они нравятся, хоть она и не такая заядлая театралка, как Винни Фипинхем, которая хотела, чтоб они напару и одевались одинаково, как в той пьесе, вот только отсюда ей не было видно орлиный у него нос или кверху, не так он сидел. На нём был глубокий траур, она это приметила, и на лице лежала печать неизбывной печали. Он вглядывался на неё снизу так неотрывно, так недвижно, и, конечно же, видел её удар по мячу, и, возможно, обратит внимание на блестящие стальные застёжки её туфлей, если она, вот так задумчиво, станет покачивать ими, оттягивая носочки книзу. До чего удачно, что её будто что-то толкнуло одеть прозрачные чулки на случай, если на улице вдруг повстречается Регги Вайли, но теперь это всё неважно. Вот именно то, о чём она так часто мечтала. Встреча с тем, кто действительно что-то значит, и в лице её затрепетала радость, потому что она инстинктивно почувствовала, что это был именно он, он и никто другой. Её девственно-женское сердце так и потянулось к нему – мужу её мечтаний, сердце вмиг ощутило – это он. Если ему довелось страдать, то скорее за чужие грехи, чем за собственые, но даже если он вдруг и сам грешник, порочный мужчина, ей уже всё равно. Да будь он хоть протестантом или методистом, ей без труда удасться его обратить, если он действительно её любит. Есть раны, для исцеления которых нужен бальзам сердечности. Она была женственной женщиной, не то что всякие там легкомысленные девицы, бесполые, с которыми он знался, те велосипедистки, что много из себя строят, а ей всего-то и нужно: всё узнать, всё простить, если возможно, и зажечь в нём любовь, чтоб стереть в его памяти прошлое. И тогда уж, наверно, он обнимет её бережно, как настоящий мужчина, прижмёт её нежное тело к себе и станет любить её, родненькую свою девоньку, потому, что она такая.