Джеймс Джойс
Улисс
– Ходили мы на БРОДЯГЕ с одним корешом,– продолжил старый морской волк, и сам тоже бродяга,– так он списался на берег и надыбал непыльную cлужбу лакеем у джентельмена, за шесть фунтов в месяц. Вот эти брюки, что на мне, он дал, а ещё штормовку и этот ножичек. Мне бы такую работёнку – побрить да щёточкой почистить. Осточертело шататься по свету. Теперь вот сынок мой, Дэнни, рванул на моря, а мать-то уж было пристроили его к обивщику в Корке, зашибал бы хорошую монету.
– Сколько ему?– вопросил один слушатель, который, между прочим, если всмотреться сбоку, чем-то смахивал на Генри Кемпбелла, городского клерка, что сбросил бремя должностных забот и отдыхает – неумытый и в неглиже, конечно, и крепко подрумянивши свой носовой придаток.
– Ну,– ответил моряк медленным озадаченным тоном,–сынишке моему, Дэнни? Теперь, наверно, восемнадцать будет, я так прикидываю.
Вслед за этим Шкибберийский папаша расхлыстнул серую или, в любом случае, грязную рубаху обеими руками и ими же поскрёб грудь, где виднелась татуировка синими китайскими чернилами с изображением чего-то вроде якоря.
– На той койке в Бриджвотере полно было вшей,– заметил он.– Завтра придётся помыться, или послезавтра. На этих чернявых ребятишек у меня возражения. Терпеть ненавижу этих падлюк. Дай им волю – высосут тебе всю кровь.
Приметив, что все уставились на его грудь, он, для удобства обозрения, распахнул рубаху ещё шире и поверх освящённого временем символа моряцкой надежды и покоя пред ними предстала цифра шестнадцать целиком и профиль лица юноши с хмуро насупившимся выражением.
– Татуировка,– объяснил демонстатор.– Наколота, когда мы лежали в штиле у Одессы, в Чёрном море, под командой капитана Делтона. Набивал её малый по имени Анитонио. Это вот он и есть, грек.
– А сильно больно набивать?– спросил кто-то моряка.
Почтеннейший, однако, был шибко занят, собирая как-то вокруг своими. Ущипывая или…
– Гля-ко,– сказал он, показывая Антонио.– Такой он бывает, когда матерится на приятеля. А теперь вона…– продолжал он,– тот же малый…– натягивая кожу пальцами явно с каким-то умыслом,– а уже смеётся до ушей.
И факт остается фактом – на сизом лице юноши по имени Антонио действительно появилась натянутая улыбка, и этот забавный эффект вызвал общее восхищение присутствующих, включая Шкуродёра, который на этот раз перевесился.
– Эхе, хе,– вздохнул моряк, гляда вниз на свою мужественную грудь.– Его тоже не стало. Сожрали акулы, уже потом. Эхе, хе.
Он отпустил кожу, так что профиль принял нормальное выражение, хмурясь как прежде.
– Тонкая работа,– сказал один сухопутник.
– А зачем тут номер?– поинтересовался бездельник номер два.
– Живьём съели?– спросил моряка третий.
– Эхе, хе,–снова вздохнул помянутый персонаж, на этот раз повеселее, с некоей полуулыбкой, совсем краткой длительности, в направлении спросившего про номер.– Он был грек.
А затем он добавил с чёрным, пожалуй, юмором, если учесть помянутую кончину:
– Нехорошо, старина Антонио,
Покинул меня одногонио.
Лицо уличной, размалёванное и морщинистое, заглянуло в дверь забегаловки из-под чёрной соломеной шляпки наперекосяк, явно в целях личной рекогнисцировки, высмотреть помол для своей мельницы. М-р Цвейт, не зная куда деть глаза, на миг потупился, конфузясь, и с деланой бесстрастностью подхватил со стола розовые страницы органа с Эбби-Стрит, уже отложенный в сторону биндюжником, если таковым тот был, и уставился на розовую бумагу, а с чего это розовая? Причиной подобного поведения было то, что в этот миг за дверью он распознал уже виденное мельком в этот день лицо—возле Ормондской Пристани—слегка чокнутой, вобщем-то, уличной, которая точно знала, что дама в коричневом костюме точно евоная (м-с Ц.) и приучила его делать постирушки. Вопрос—при чём тут, спрашивается, постирушки?—мог скорее вызвать недоумение, чем наоборот. Постирушки-стирочки для твоей. Все же, по чести, он должен признать, что он постирывал нижнее бельё своей жены, по мере загрязнения, на Холес-Стрит, с чем справилась бы и женщина, как они и делают, с подобными же предметами мужской одежды, с меткой несмываемыми чернилами от Бевли и Дрейпера (ими она метила своё), если действительно любят, и что тут такого. Любишь меня, люби и мою несвежую рубаху. И всё же, будучи застуканным в момент развешиванья на верёвку, отсутствие красотки для него было бы предпочнительней её компании и он испытал истинное облегчение, когда держатель грубо махнул ей проваливать. Поверх раскрытого ВЕЧЕРНЕГО ТЕЛЕГРАФА он краем глаза уловил безмозгло застылую улыбку—сразу видно, что не все дома—на её лице, распотешенно взиравшем из-за дверного косяка на группу зрителей мореходной груди шкипера Мерфи, прежде, чем она смылась.
– Патрульный крейсер,– сказал держатель.
– Меня просто коробит,– признался м-р Цвейт Стефену,– подходя с медицинской точки, что такое вот ущербное создание, по которой психбольница плачет—явно ж ведь больная—имеет наглость предлагать себя, да кто позарится на неё при трезвой памяти, если хоть сколько-нибудь ценит своё здоровье. Несчастное создание! Конечно, изначальной причиной её состояния был, наверное, какой-то мужчина. Но дело, всё же не в том, из-за чего…
Стефен не углядел её и, пожав плечами, сказал лишь:
– В этой стране торгуют напропалую—куда уж ей угнаться—и зашибают бешеные деньги. Не бойтесь тех, кто продаёт тело, но не в состоянии купить душу. Она никудышняя торговка. Покупает втридорога, а продаёт по дешёвке.
Мужчина постарше, отнюдь не будучи ни старой девой, ни ханжой, заметил, что всё это ни что иное, как вопиющий скандал и следует положить конец подобной практике, так сказать, безотлагательно, а женщины такого рода (то есть, подходя к предмету без всякого стародевского чистоплюйства) неибежное зло, но всё-таки нельзя же без лицензии и надлежащего осмотра соответствующими учреждениями по медицинской части, именно за это и ратовал он, как, прямо скажем, pater familias, неизменно и отродясь. И придерживаясь такой политики, заверил он, появится возможность как следует провентилировать затронутый вопрос, что явится непреходящим благом для всех, кого оно касается.
– Вот вы, как добрый католик,– отметил он, – коль скоро пошла речь о теле и душе, верите в душу. Или подразумеваете разум, мозговую энергию как таковую, что отличается от любого внешнего предмета, от стола, допустим, или этой вот чашки? Я тоже так считаю, поскольку знающие люди объясняют это извилинами серого вещества. Иначе у нас не было бы таких открытий, как рентгеновские лучи, например. А вы?
Загнанный, таким образом, в угол, Стефен вынужден был сверхчеловечески напрячь память и сконцентрироваться, чтобы припомнить и выговорить:
– Мне пересказывали, от вернейших авторитетов, о простой и потому неразложимой субстанции. И рад бы считать её бессмертной, да нужно учесть ещё возможность её уничтожения Первопричиной, Который—из всего, что мне доводилось слышать—вполне способен добавить этот трюк ко множеству Его прочих шуточек, corraptio per se как и corraptio per accident начисто исключены, во исполнение придворного этикета.
М-р Цвейт, совершенно был согласен с общей сутью сказанного, и хотя присовокупленные мистические тонкости малость превосходили его подлунную глубь, нашёл все же возможным вдаться в рассуждение на тему о простоте, мгновенно откликнувшись:
– Простая? Вряд ли тут годится подобное определение. Спору нет и, уверяю вас, любой согласиться, что раз в году случается наткнуться на простую душу. Просто одно дело, изобрести эти, например, лучи, как сделал Рентген, или там телескоп, как Эдисон, хотя, наверно, это было до него, я хотел сказать Галилео. То же самое и в отношении права, например, или основополагающих природных явлений таких, как электричество, но совершенно другой коленкор утверждать, что веришь в существование сверхъестественного Бога.
– А вот это,– укорил Стефен,–самым решительным образом доказывается несколькими из наиболее известных пассажей в Священом Писании, не говоря уж про косвенные доказательства.
В этом запутанном вопросе, однако, воззрения этой пары, диаметрально противоположных по своему образованию и всему прочему, и с ощутимой возрастной разницей между ними, схлестнулись.
– Доказано?– возразил более опытный из двоих, держась своего изначального суждения,– Вот уж не уверен. Это вопрос личного мнения каждого и, не вдаваясь в разобщающую сторону дела, позвольте мне тут полностью не согласиться. По моему убеждению, говоря начистоту, все эти вставки чистой воды фальшивка, вписанные, скорей всего, монахами как и, опять-таки, большой вопрос касательно нашего национального поэта, кто же на самом деле писал, про Гамлета и Бэкона, поскольку вам Шекспир знаком неизмеримо лучше моего, что и говорить. Может, кстати, выпьете кофе? Дайте-ка я размешаю, и булочку возьмите. Похожа на один из кирпичей нашего шкипера в маскировке. Впрочем, никто не даст того, что не имеет. Попробуйте кусочек.
– Не смог,– выдавил из себя Стефен, его умственные органы на миг вконец застопорились.
Поиски виновного, по пословице, портят головной убор, м-р Цвейт сосредоточился, по крайней мере, попытался размешать слежавшийся на дне сахар, вспоминая, чуть ли ни с желчностью, Дворец Кофе и его отрезвляющую (и доходную) работу. Несомненно, законное заведение и, как ни крути, приносит массу пользы. Прибежища типа того, куда они в данный момент пришли, на абсолютно безалкогольных началах для ночных гуляк, концерты, драматические вечера и просветительские лекции (вход свободный) для нижних сословий. Вместе с тем, у него было отчетливое и болезненное воспоминание о весьма скромном жалованьи его жене, мадам Марион Твиди, которая некоторое время подвизалась там пианисткой. Идея, которую он с готовностью разделял, творить благо и получать прибыль, не имеет себе равных. Сульфат, или ядовитая медь, SO4 или что-то типа, обнаруженное в сушёном горохе какой-то дешёвой столовой где-то, но он не помнил когда это было и где. Во всяком случае, контроль, врачебный контроль всего съестного казался ему как никогда необходимым, что вероятно, и сделало таким модным Какао-Ви д-ра Тибла, из-за приложенного медицинского анализа состава продукта.
– Ну-ка, хлебните,– отважился он предложить, размешав кофе.
При столь настырном потчевании, Стефен поднял увесистую кружку из коричневой лужицы, издавшую прощальный чмок, за ручку и сделал глоток отвратного пойла.
– Всё-таки, плотное питание,– настаивал его добрый гений,– я приверженец плотного питания,– за это ратовал он не ради гурманства, отнюдь, а просто регулярные приёмы пищи были условием sine qua non при любой настоящей работе, будь то умственная, или физическая,– Вам нужно питаться более плотной пищей. Почувствуете себя другим человеком.
– С жидким я справляюсь,– сказал Стефен,–сделайте милость, уберите этот нож с глаз подальше. Не могу видеть его острие. Напоминает мне историю Рима.
М-р Цвейт тут же исполнил просьбу и отодвинул обличённый объект, обычный тупоносый нож с роговой рукояткой, без ничего такого Римского или античного на непросвещённый взгляд, отметив, что остриё в нём вовсе не присутствует.
– Истории нашего приятеля такие же, как и он сам,– заметил м-р Цвейт, к слову о ножaх, своему наперснику в приглушённом ключе,– Думаете, они правдивы? Он может плести их ночь напролёт и врать, как старый коридорный. Гляньте на него.
Однако, хоть и с опухшими от недосыпания и морских ветров глазами, в жизни полным-полно чего угодно, включая неимовернейшие совпадения, и вполне в пределах вероятного, что всё это не чистый вымысел, особенно, если не вдаваться, потому что не слишком-то одно с другим увязывалось в ворохе его небылиц, для приверженцев полной точности.
Вместе с тем, он упорно продолжал вычислять данного идивидуума, обшерлокхолмсывая его так и эдак с того момента, как тот попал в его поле зрения. Статный, ну, разве что малость склонный к облысению, хорошо сохранившийся здоровяк оставлял впечатление недюжинной силы, однако, некая фальшивинка в очертаниях его обличья навеивала предположение о тюремном сроке, и не требовалось особо напрягать фантазию для ассоциации такой зловещей на вид особи с каторжанской братией. Может он и впрямь отмотал срок, если предположить, что он, такое часто водится среди людей, поведал собственную быль как бы о постороннем, а именно – сам же и убил, за что и просидел лет пять, в расцвете сил и красоты, в местах лишения свободы, где и подцепил такой персонаж, как Антонио (ни малейшего отношения к драматическому герою под тем же именем, творению пера нашего национального поэта), расплачиваясь за преступление совершенное вышеописанным мелодраматическим образом. С другой стороны, возможно он просто пудрит мозги – простительная слабость, наткнувшись на полных лопухов, Дублинских дуболомов, до того падких на новости из дальних краёв, что где тут удержаться старому мореходу, побороздившему моря-океаны, натягивая фок на шхуне ЕСПЕРУС и всякое такое. А вдумавшись как следует, то вся лапша, которую тут этот малый о себе на уши вешает, как говорят, в подмётки не годится той небывальщине, что лезет в голову другим на его счёт.
– Учтите, я вовсе не утверждаю что это полное враньё,– заключил он.– Аналогичные случаи пусть и не часто, но порой бывают. Гиганты, хоть это не совсем по теме, которых иногда встречаешь. Марселла, королева лилипутов. Среди тех восковых фигур на Генри-Стрит я сам видел нескольких ацтеков, или как их прозывают, что сидят скрестив ноги. Им не удасться распрямить их даже и за деньги, потому что мускулы вот тут, смотрите,– продолжал он, указывая кратким очертанием на своем спутнике,– или жилы, или назовите их как вам будет угодно, за правым коленом, утрачивают силу от сидения таким способом, постоянно поджатыми, пока им поклонялись, как богам. Вот вам ещё один пример простоты душевной.
Однако, возвращаясь к нашему Синбаду и его ужасающим приключениям, который ему чем-то напоминал Людвига, alias Ледвидж, когда тот выходил на подмостки в ЗАБАВАХ (личная постановка Майкла Ганна) ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА, шумный успех и полный зал поклонников, все без ума от его исполнения, (хотя все эти корабли, призрачные там или наоборот, на сцене малость не того, как и поезда), то ни в каких чрезмерных уклонениях за пределы реального его не уличишь, тут он согласен. Наоборот – штрих про удар ножом в спину вполне в стиле этих итальяносов: хотя, если уж начистоту, ему всё же кажется, что все эти мороженщики и поджарщики всевозможных рыб, не говоря уж про жарщиков картошки и тому подобного, как в маленькой Италии возле Кумбы, в сущности, трезвые, трудолюбивые и бережливые ребята, ну, разве что порой чрезмерно увлекаются охотой на безвредных и полезных домашних животных кошачьей породы своих соседей, как стемнеет, чтоб закатить добрячую обжираловку с чесноком для смачности, хотя на следующий день de rigueur так и прёт, а может и нет, но всё по тихому и, он бы подчеркнул, без лишних трат.
– Взять, например, испанцев,– продолжал он,–с таким же пылким темпераментом, дьявольски неудержимы и склонны брать закон в собственные руки – враз укокошат, пикнуть не успеешь, их неразлучными кинжальчиками в брюшную полость. Всё по причине жары, от климата, вобщем. Моя жена тоже, между прочим, испанка, то есть наполовину. Фактически, она могла бы писаться испанской национальности, при желании, родившись в (технически) Испании, т.е. на Гибралтаре. У неё явно испанский тип. Смуглянка, брюнетка от природы, жгучая. Я, например, вполне согласен, что климат сказывается на характере. Оттого и спрашивал, не пишите ли вы свои стихи на итальянском.
– Те темпераменты за дверью,– вставил Стефен,– пылали страстями из-за десяти шилингов. Roberto ruba roba sua.
– Вот уж действительно,– поддакнул м-р Цвейт.
– Да и к тому же,– продолжил Стефен, витийствуя, с застывшим взором, сам для себя или некого неведомого слушателя неизвестного местонахождения,– нам тоже не занимать неистовости Данте и его равнобедренных треугольников – мисс Портинари, в которую он влюбился, плюс Леонардо и Сан Томазо Мастино.
– Это уж у нас в крови,– тут же согласился м-р Цвейт.– Все омыты кровью солнца. Какое совпадение – сегодня довелось заглянуть в музей на Килдар-Стрит, незадолго до нашего знакомства, если это можно так назвать, и я полюбовался там теми античными фигурами. Великолепные пропорции бёдер, груди. Здесь таких женщин просто не найти. За редким исключением. Симпатичны, не спорю, по своему милы и привлекательны, но я-то говорю о формах женственности. К тому же, одеты так безвкусно, большинство, а именно вкус приумножает природную красу женщины, что ни говори. Складки на чулках, возможно (или даже наверняка) это мой пунктик, но на такое просто смотреть тошно.
Однако, интерес пошёл на спад, и окружающие завели разговоры про терпящих бедствие на море, про сбившиеся с курса корабли в тумане, про столкновения с айсбергами и всякое в подобном роде. У корабельщика, ясно, было что сказать. Ему приходилось пару разов обогнуть Мыс и выдержать монсум, крутой такой ветрище в Китайских морях, но главное, как заявил он, что выручало во всех этих опасностях пучины (по его собственному выражению) был нательный медальон христианина, который и спасал его.
Вот так перешли они затем на кораблекрушение у Донтского утёса, как затонула та злосчастная норвежская барка, какой-то момент никто не мог припомнить как же называлось-то, покуда биндюжник, который и вправду-таки смахивал на Генри Кемпбелла, не вспомнил—ПАЛМЕ!—на бутерстаунской отмели, городу хватило разговоров на весь год (Альберт Вильям Квилл сложил отличный пассаж оригинальных стихов превосходного качества на эту тему для ирландской Times), как волн громадные валы прокатывались по кораблю, захваченному коварной мелью, и в ужасе окаменела толпа сбежавшихся на брег. Потом кто-то закинул слово про случай с п.х. ЛЕДИ КЕРНС из Свонса, который в довольно пасмурную погоду был протаранен МОНОЙ, что шла встречным курсом, и тот затонул как и вся его команда. Никто даже не пытался их спасать. Владелец МОНЫ орпавдывался опасением, что появится течь в носу. Но в трюм, как оказалось, не просочилось и капли воды.
На этой стадии началось движение. Зачуяв необходимость распустить свой риф, моряк поднялся с места.
– Дай-ка прокурсую перед твоим бушпритом, земеля,– сказал он своему соседу, который как раз потихоньку начинал впадать в мирную дрёму.
Он медленно и грузно, какой-то притопывающей походкой, одолел расстояние до входной двери, тяжко соступил вниз с единственной ступеньки у входа в забегаловку и дал лево руля. Когда он лёг там в дрейф, м-р Цвейт, приметивший при его подъёме две бутылки, не иначе как корабельного рома, выпиравшие из двух карманов по отдельности для личного употребления его горящим нутром, увидел как тот достал одну из них и вынул пробку, а может отвинтил, и, приставив горлышко к своим губам, со звучным бульканьем неслабо отсосал из бутылки.
Неотcтупный м-р Цвейт, к тому же малость заподозривший, что старый лось отправился на этот маневр привлечённый приманкой в виде женщины, которая, однако, как сквозь землю, судя по всему, провалилась, для всех намерений и целей, мог, поднапрягшись, непосредственно различить как тот, надлежаще подсвежившись добычей нацеженной из корабельного бочонка с ромом, всматривается на быки и опоры Объездной Линии, скорей всего из глубины своих воспоминаний, поскольку, конечно, всё сильно изменилось после его последнего посещения и много тут всего понастроили. Какое-то лицо или лица, неразличимые, указали ему направление к мужской писсуарной, из возведённых ассенизационным комитетом по всему городу для данной цели, но по прошествии краткого периода времени, когда вокруг царила полнейшая тишь, моряк, явно уклонившись от сближения, облегчил себя неподалёку – плеск его трюмной воды, что в течение непродолжительного времени журчала на землю, явно пробудил лошадь извозчичьего чина.
Во всяком случае, скребнуло копыто, переступая в новую после сна позу, и звякнула упряжь. Чуть потревоженный в своей сторожке у мангала с горящим коксом, сторож корпорации, который в суровой действительности являлся никем иным, как вышепомянутым Гамли, что пошёл вразнос и ускоренно катился по наклонной плоскости, находясь уже, практически, на приходском попечении и получивший временную работу через знавшего его прежде Пета Тобина из гуманных (по всей умопостижимой вероятности) побуждений, пошевелился и провернулся в своей конурке, прежде чем вновь упокоить члены в объятиях Морфея. Воистину полоса умопомрачительно трудных времён в самой острой форме постигла этого земелю имевшего наиреспектабельнейшие связи и всей своей предыдущей жизнью приученного к удобствам приличного особняка, кто в своё время унаследовал аж 100 фунтов годовых, и ими-то, конечно, этот двуствольный осёл принялся сорить направо и лево. И вот—извольте видеть—тут он, докатившийся до ручки и без ломаного гроша за душой, после того как не однажды наводил шорох по всему городу. Ну, пил, ясное дело, из чего опять-таки следует мораль – мог запросто б ворочать большими делами, если бы (огромное, что и говорить, "если") сумел преодолеть своё чрезмерное пристрастие.
Tем временем, все наперебой оплакивали упадок ирландского судоходства, как прибрежного, так и дальнего плавания, а тут всё одно за одно цепляется. У Палгрева Мерфи, в Александровой Заводи, спущен корабль со стапелей, единственный спуск на воду в текущем году. Что правда, то правда – гаваней сколько хочешь, да только вот корабли туда не заходят. И кораблекрушения одно за одним, по замечанию держателя, который явно был из au faiy.
C чего бы это, очень интересно было ему знать, тому кораблю приспичило врезался в единственную скалу на весь Гелвейский залив, именно когда был выдвинут проект строительства Гелвейской гавани м-ром Вотингтоном, или с какой-то похожей фамилией, а? Спросили б лучше капитана, посоветовал он им вдобавок, сколько тот получил на лапу от британского правительства за один тот рабочий день. Капитан Джон Ливер с Ливер-Лейн.
– Верно говорю, шкипер?– спросил он моряка, что как раз возвращался после своего приватного выпивона и прочих деяний.
Помянутый достопочтимый подбирал обрывок музыкальной фразы или слов, выборматывая навроде песни, только забористее, наподобие припевки или чего-то такого, терциями малыми или, может там, большими. Острый слух м-ра Цвета, отследивший даже как он там за дверью выдёргивал, вроде бы, затычку (так оно и было), каковую ему пришлось на время зажать в кулаке, покуда отхлёбывал и производил сливные процедуры, а после приёма дозы жидкого огня, обнаружил её малость несговорчивой. Так или иначе, но он опять припёрся, после своего успешного отлияния cum возлиянием, привнося запах выпитого в атмосферу soiree, ухарски напевая, как истый сын морского петушка:
– Галеты были твёрже рёбер кашалота,
А солонина соленее жопы жены Лота,
О, Джони Ливер!
Джони Ливер, О!
Отчебучив этот свой номер, вновь взбодрённо явившийся на сцену тип занял прежнее место и не то, чтобы сел, а, скорее, рухнул на имевшуюся там сидельную приспособу.
Шкуродёр, похоже, был из числа и впрямь задетых за живое и выплескивал горечь наболевшего в обличительной филиппике умеренной крепости, насчёт природных ресурсов Ирландии, или что-то типа того, описывая её в своей затяжной диссертации как богатейшую из стран, другой такой не сыщешь на лице земли Господней, которая полностью превосходит Англию по несметным запасам угля и ежегодно экспортирует свинины на шесть миллионов фунтов, да ещё на десять, примерно, миллионов масла и яиц, но Англия высасывает из неё все богатства, взвалив налоги на бедный люд, который всегда платил с лихвой, и заглатывая лучшее на рынке мясо; и он немало ещё нагнетал пары в таком же духе. Вследствие чего беседа стала общей и все согласились, что это факт.
– На ирландской почве чего захочешь, то и вырастет,– заверил он,– вон, в Кевене, полковник Эверард даже табак разводит. А где ещё встретишь хоть что-то подобное ирландской ветчине? Но день расплаты,– заявил он убеждённым crescendo, целиком монополизируя общую беседу,– не минует даже могучую Англию, сколько бы ни нахапала своими преступлениями. Грядут небывалые за всю историю потрясения. Немцы и япошки нынче очухались и уж теперь присмотрят что к чему,– заверил он.– Буры были только началом конца. Бирмингемова Англия уже шатается и рухнет из-за Ирландии, её Ахиллесовой пяты,– он им попутно разъяснил насчёт уязвимой точки Ахиллеса, греческого героя, и его слушатели враз ухватили суть, когда он совершенно овладел их вниманием показом упомянутой жилы на своём ботинке. И он советовал каждому ирландцу не покидать родную землю, трудиться и жить для Ирландии. Ирландия, по слову Парнелла, нуждается во всех до единого своих сыновьях.
Полная тишина подвела черту его finale.
Непоколебимый навигатор дослушал эти драматические излияния без тени уныния.
– Придётся малость попыхтеть, босс,– откликнулся этот неогранённый алмаз, не слишком-то, как видно, воспламенясь предыдущим труизмом.
Держатель сумел стерпеть этот ушат холодной воды предстоящему потрясению и так далее, однако, не отступил от своей основной точки зрения.
– Кто лучшие вояки в армии?– вскинул вопрос ребром этот убелённый сединами ветеран.– А лучшие прыгуны и жокеи? Или кто у нас лучшие генералы и адмиралы? Вот что мне скажите.
– Ирландцы, в основном,– откликнулся извозчик, видом Кемпбелл, абстрагируясь от лицевых запятнанностей.
– Это точно,– поддержала морская душа.– Всё на ирландском крестьянине-католике. Он хребет нашей империи. Слыхали про Джима Мулинза?
Позволяя себе, как любой кто угодно, придерживаться своего личного мнения, держатель добавил, что плевать ему на всякую распродолбаную империю, хоть нашу, хоть вашу, но ни один, как он считал, пошедший служить ей ирландец не достоин называться ирландцем. Тут им вздумалось ушкварить ещё по паре жарких слов и, раскипятившись, оба, ясное дело, аппелировали к слушателям, которые следили за перепалкой с живым интересом, поскольку те не перешли ещё к взаимным обличениям и обмену угрозами.
Располагая многолетней внутренней информацией, м-р Цвейт был склонен скорее офуфукать подобную аргументацию как балабольное пустозвонство, поскольку (ведь идеалу желательно быть абсолютным, или не быть вовсе) он целиком склонялся к факту, что их соседи по ту сторону залива, если только не являлись более полными дураками, чем за каких он их держал, скорее всего маскировали свою мощь, чем наоборот.
Эта дребедень была созвучной тому дон-кихотскому понятию из определённых кругов, что через сто-де миллионов лет угольный пласт соседнего острова окончательно иссякнет, и если по истечении указанного периода окажется, что вся петрушка заключалась именно в этом, то лично он по этому поводу мог лишь сказать, что уйма равносильно весомых в данном вопросе случайностей могла приключиться до его истечения и что в промежутке весьма желательно успеть воспользоваться самым лучшим из имеющегося в обеих странах, пусть даже и разнящихся как полюса. Попутно щекотливый пунктик—шашни шлюх и корешков, простяцки выражаясь—напомнил ему, что ирландские солдаты так же часто сражались за Англию, как и против неё, а фактически даже и чаще. Но, спрашивается, почему?
Так что сцена между этими двумя—держателем с лицензией, который, по слухам, является или являлся Фицхаррисом, из прославленных непокорённых, и вторым (явно подсадной уткой)—глубоко убеждала его, знавшему назубок уловки по втиранию в доверие, если, разумеется, предположить, что всё это срепетировано, и как наблюдателя, исследователя души человечьей, в первую голову, что остальные мало что улавливают в этом спектакле. А что до лицезированного, то есть держателя, который вполне мог и вовсе не быть помянутым лицом, то он (Цвейт) не мог сдержать чувства (и весьма обоснованного), что подобных людей лучше полностью избегать, если ты не совсем идиот, и никаких не иметь с ними дел, сделав это золотым правилом частной жизни, и с их противозаконным кругом, таящим постоянную опасность, что какой-нибудь Дэнни-браток переметнётся и начнёт давать показания в качестве королевского свидетеля, чтоб избежать приговора, как тот Дэнис или Питер Керей – абсолютная, по его мнению, мерзость. И, совсем уж с другой стороны, ему принципиально претили всяческие правонарушения и попрание закона.
При всём при том, хотя в его груди никогда ни в каком виде или форме не поселялись никакие преступные наклонности, он, чего уж греха таить: что есть, то есть, чувствовал (внутренне оставаясь всё тем же) некую восхищенность человеком, готовым пустить в дело нож (хладную сталь) с беззаветной убежденностью в своей политической правоте, хотя он лично ни за что не стал бы впутываться в такое, вроде той хренотени в любовных вендеттах юга, быть безраздельным её обладателем, либо быть вздернутым за неё, во время которых частенько муж, по ходу обмена резкими выражениями на тему её отношений с другим счастливым смертным (нет смысла отнекиваться, он их выследил), наносил летальные повреждения своей благоверной, как следствие альтернативной постбрачной liason, протыкая её ножом, пока ему вдруг не пришло в голову, что Фиц, по прозвищу Шкуродёр, в сущности, всего лишь навсего правил дрожками непосредственных исполнителей злодеяния и, таким образом, не принимал, если принять на веру эту информацию, активного участия в душегубстве, на чём, в сущности, и основывалась защита некоего адвокатурного светила, спасшего его шкуру. В любом случае, всё это нынче превратилось в уже довольно давнюю историю и, касательно нашего друга псевдо-Шкуро-и-так-далее, тот явно зажился в этом качестве. Ему давно бы уж следовало умереть либо естественной своей смертью, либо на возвышении эшафота. Наподобие театральных актрис, с их постоянными прощальными бенефисами—ах, право же, последний мой спектакль!—а потом, здрасьте-пожалуйста, опять тут как тут: выходят с улыбочкой. С кем не бывает, причина, конечно же, в темпераменте, о скупердяйстве или чём-то подобном не может быть и речи, вцепятся в глотку даже за тень намека. На эту тему, у него имелось назойливое подозрение, что м-р Джон Ливер, когда протрынькал определённую сумму монет и асигнаций, куролеся в портах с атмосферой того же типа, как и в таверне СТАРАЯ ИРЛАНДИЯ, вернулся обратно в Эрин и так далее. К тому же, относительно прочего всего, то незадолго перед этим ему довелось слышать точь-в-точь подобную речугу, о чём он и сообщил Стефену, не умолчав и о таком простом, но действенном приёме, которым он вынудил обидчика умолкнуть.