Джеймс Джойс
Улисс
О, да, упоминание, всё-таки, отыщется. В те годы, когда он жил богатой жизнью в Лондоне, ей, для уплаты долга, пришлось занять сорок шиллингов у пастуха её отца. Так объяснитесь же. И истолкуйте заодно его лебединую песнь, где он превознёс её перед потомством.
Он обернул лицо к их молчанию.
На что, подумав, Эглинтон:
– Ты о завещаньи.
Его истолковали, помнится, юристы –
Ей назначалась вдовья часть
Как требует закон.
По мнению судейских, в законах он был дока.
За ним, кривляясь Сатана, Насмешник:
– И потому её не помянул он
В начальном варианте, где не забыл
Подарочки для внучки, для дочерей своих,
Сестре, и для дружков своих старинных
в Стратфорде
И в Лондоне. И уж потом, когда был принуждён,
Как полагаю, упомянуть её,
Ей отказал свою он
Подержанную
Кровать.
ПУНКТ
Онейоставил
Подержанную
Ржаную
Держапод
Ставилкро
Овва!
– У деревенских красавиц не густо было с движимым в те времена,– отметил Джон Эглинтонак и нынче, если наши пьесы из крестянской жизни верны прототипу.
– Он был богатым сельским джентельменом,– сказал Стефен,– имел и герб и поместье в Стратфорде, и дом в Ирланд-ярде, был капиталистом-акционером, законодателем, имел ренту с фермы. Так отчего же не оставил ей свою лучшую кровать, если желал, чтоб ей оставшиеся ночи она дохрапывала мирно?
– Ясно, что было две кровати, лучшая и подержанная,– подметил м-р Подержаный Бест тонко.
– Separatio a mensa et a thalamo,– приулучшил Хват Малиган и получил улыбки.
– У древних поминаются знаменитые кроватижаной Эглинтон приморщинился, кроватно улыбаясь.– Дайте-ка подумать.
– Древние упоминают, что Стагирит, школяр-шалун и лысый мудрец-язычник,– сказал Стефен,– умирая в ссылке освобождает и награждает своих рабов, воздаёт должное старшим, выражает желание быть положенным в землю рядом с костьми своей умершей супруги и просит друзей быть добрыми к его старой подружке (не забывайте Нелл Гвин Херпилис) и разрешить ей жить на его вилле.
– Вы имеете ввиду, так он умирал?– спросил м-р Бест с легкой озабоченностью.– Я имею ввиду…
– Он умер мертвецки пьяным,– закупорил Хват Малиган.– Кварта эля – королеское блюдо. О, я должен вам пересказать слова Доудена.
– И что же он сказал?– спросил Бестеглинтон. Вильям Шекспир и Компания, лимитед. Вильям народа. О подробностях условий справиться: Е. Доуден, Хайфилд-Хауз.
– Такая прелесть,– любовно выдохнул Хват Малиган.– Я его спросил, что думает он касательно обвинения в педерастии, выдвинутого против барда. Он вскинул руки и сказал: Мы можем лишь отметить, что жизнь в те времена бурлила через край.
Прелесть. Ганимедик.
– Чувство прекрасного уводит нас в дебри,– сказал прекрасный-в-печали Бест лицекривному Эглинтону.
Стойкий Джон яростно ответил:
– Доктор может истолковать нам значение этих слов. Нельзя и съесть пирог, и сохранить.
Ты это сказал? Отнимут ли они у нас, у меня, пальму прекрасного?
– И ещё чувство собственности,– сказал Стефен.– Шейлока он вытянул из собственного глубокого кармана. Сын скупщика браги и ростовщика, он сам был скупщиком зерна и ростовщиком, припрятавшим десять тодов зерна во время голодных бунтов. Его должники, несомнено, те самые щипачи богомольцев, которых поминает Четл Фальстаф, сообщивший о его сноровке в сделках. Он подавал в суд на со-актеров за суммы не превышающие стоимости пары мешков ячменя и сдирал свой фунт плоти с процентами за ссуженые деньги. А как ещё мог конюх Обрея, мальчик на побегушках, быстро разбогатеть? Любые события лили воду на его мельницу. Шейлок подливает в жидофобию вслед за повешением и четвертованьем Лопеса, пиявки королевы, чье еврейское сердце вырвали пока жидок был ещё жив. ГАМЛЕТ и МАКБЕТ с приходом на трон шотландского философуна с уклоном к ведьмоподжариванию. На гибель армады он вопит "ура!" НАПРАСНЫМИ УСИЛЬЯМИ ЛЮБВИ. Его лубки, хроники, брюшат паруса на волне мафекингского энтузиазма. Отдают под суд иезуитов Ворвикшира, и вот вам привратникова теория уверток. МОРСКАЯ УДАЧА возвращается с Бермудов, и пишется так восхитившая Ренана пьеса с лопухом Калибаном, нашим американским кузеном. Насахаренные сонеты следуют за Сиднеевыми. Что до праведной Элизабет, она же морковная Бесси, дылда-девственница, вдохновительница на ВИНДЗОРСКИХ ПРОКАЗНИЦ, то пусть какой нибудь мин-хер из Неметчины прощупывает его жизнь в длину, ради смыслов припрятанных в глуби котомки удальца.
По-моему, ты прёшь на все сто. Подсыпь-ка ещё смесь теологофилологики.
Mingo, minxi, mictum, mingere.
– Докажи, что он был жидом,– подкуражил Джон Эглинтон выжидающе.– Ваш декан факультета твердит, что он был римско-католиком.
Sufflaminandus sum.
– Он изготовлен в Германии,– ответил Стефенак непревзойдённый французский полировщик итальянских скандалов.
– Человек бессчётных сознаний,–счёл нужным напомнить Бест.– Колридж называет его человеком бессчётных сознаний.
Amplius. In sociatate humana hoc est maxime necessarium ut sit amicitia inter multos.
– Святой Фома,– начал Стефен…
– Ora pro nobis,– выстонал Монх Малиган, валясь на стул.
Тут же взвыл причитающим заклинанием:
– Pogue mahone! Acushla machree! Вота тута крышка нам! Крышка нам тута без всяких и усё!
Всяк улыбнулся по-своему.
– Святой Фома,–стефен, улыбаясь, сказал,– чьи толстопузые творенья я имел удовольствие читать в оригинале, писал о кровосмесительной связи с точки зрения отличной от взглядов новой венской школы, и которую м-р Маджи в своей курьезно-любопытной манере уподобляет скупости чувств, имея ввиду, что любовь, отданная таким манером близкому по крови, оказывается зажиленой от кого-то чужого, быть может, жаждущего её. У евреев, которых христиане хаят как величайших скряг средь всех племён, большая предрасположенность к бракам между родственниками. Гнев побуждает к обвиненьям. Христианские законы, поспособствовавшие наполнению еврейских кубышек, (для них, как для лоллардов, буря служила убежищем) накладывают стальные обручи даже на собственные склонности. Но грех это или заслуга, нам объяснит Ничейпапа на поверке судного дня. Человек, который крепче хватается за свои, так сказать, права, чем за свои, так сказать, обязанности, столь же крепко ухватится за свои, так сказать, права над той, кого зовёт женою. Никакой улыбчивый соседский сэр да не позарится на его быка, или его жену, или слугу, или на служанку, или на осла его.
– Иль на его ослючку,– антифонно возгласил Хват Малиган.
– Мягкого Вилла берут в ежовые рукавицы,– мягкий м-р Бест молвил мягко.
– Которого из Виллов?– сладко заткнул Хват Малиган.– Мы начинаем путаться.
– Завещание живым,– профилософствовал Дждон Эглинтон,– для бедной Энн, вдовы Вилла, есть завещанием умереть.
– Requiescat!– вознёс молитву Стефен.
Толку что в последней воле?
Нет её давным давно…
– Она лежит, уложенная на голотвёрдость этой подержаной кровати, обделённая, по воле Вилла, королева, хоть вы и доказываете, что кровать в те времена была такой же редкостью, как ныне автомобиль, и что её резные узоры были чудом на семь приходов в округе. Под старость её потянуло на проповедников (один так и прижился в Новом Месте и хлыщет каждодневную кварту испанского вина за счёт города, но стоит ли доискиваться в которой из кроватей он спит) и от них она прослышала, что у неё есть душа. Она читала, или ей читали пуританские трактаты, предпочитая их ПРОКАЗНИЦАМ, и, выжурчивая свои воды в ночной иордан, она задумывается над КРЮЧКАМИ И ПЕТЛЯМИ В ШТАНАХ ВЕРУЮЩЕГО и над НАИДУХОВНЕЙШЕЙ ТАБАКЕРКОЙ ДЛЯ ЧХНУТИЯ НАИПРЕДАННЕЙШИХ ДУШ. Венера скосоротила губы в молитве. Укусы cамоугрызения: угрызения совести. Это возраст иссякшей блядости, наощупь отыскивающей себе бога.
– История свидетельствует, что это так,– inquit Eglintonus Chronologos.– Эпохи сменяют друг друга. Но от высоких авторитетов нам известно, что злейшими врагами человека остаются его дом и семья. Чую, что Рассел был, таки, прав. Какое нам дело до его жены и отца? Я так скажу: только у поэтов для семейного чтения бывает семейная жизнь. Фальстаф никак не семьянин. Это чувствуешь. Толстяк рыцарь наивысшее его творение.
Тощий, откинулся он назад. Избегай, отрекись от родни, святоверующий. Скромно ужиная с безбожниками подтибривает кубок. По просьбе папаши в ольстерском Энтриме. Наведывается к нему ежеквартально. М-р Меджи, сэр, какой-то джентельмен хочет вас видеть. Меня? Говорит, что он ваш отец, сэр. Подай-ка мне моего Вордсворта. Входит Меджи Моор Метью, грубый ерошеноголовый жлоб-оборванец, штаны в обтяжку с висячей матней, низ чулков заляпан хлябями десяти лесов, жезл одичалости в руке.
А твой-то? Он знает твоего старика. Вдовца.
Спеша к её убогому лежбищу смерти из развесёлого Парижа, на пристани я прикоснулся к его руке. Голос, с новой теплотой, говорящий. Д-р Боб Кенни присматривает за ней. Глаза желающие мне добра, но не знающие меня.
– Отец,– сказал Стефен, борясь с безнадежностью,– есть неизбежное зло. Он писал эту пьесу в месяцы последовавшие после смерти его отца. Коль вы считаете что он, седеющий мужчина с парой дочерей на выданьи, с тридцатью пятью годами жизни, nel mezzo del cammin di nostra vita, опытом на все пятьдесят, и есть тот безбородый студентик из Виттенберга, то вам следует считать его семидесятилетнюю мать похотливой королевой. Нет. Труп Джона Шекспира не бродит по ночам. Час за часом гниёт себе, да гниёт. Он почиёт, обезоруженный от своего отцовства, пристроив это мистическое состояние на плечи сыну. Боккаччев Каландрино был первым и последним из мужчин, что ощутил себя с ребёнком. Отцовство, в понятии познающего разума, неведомо человеку. Это мистическое состояние, апостолическая преемственность, лишь от приявшего – исключительно к приятому. Как раз на этой тайне, а не на мадонне, которую лукавый италийский ум подбросил бандитствующей Европе, основывается церковь и стоит нерушимо, ибо основана, как и вся вселенная, микро и макрокосм, на пустоте. Amor matris, именительный и родительный, может быть единственной всамделишностью в жизни. Удел отцовства быть узаконенной фикцией. Кто отец какому-либо сыну, с чего какому-либо сыну следует любить его, или ему сына?
К чему, чёрт побери, ты клонишь?
Я знаю. Заткнись. Чтоб ты лопнул! У меня есть причины.
Amplius. Adhuc. Iterum. Postea.
Тебе назначено сделать это?
– Их разделяет столь неодолимый телесный стыд, что в летописи преступлений всего мира, запятнанной всеми прочими кровосмешеньями и скотствами, едва ли сыщется упоминанье о таком. Сыновья с матерями, отцы с дочками, сестры лесбианки, любови, что не смеют вымолвить свое названье, племянники с бабушками, тюремные птахи с замочными сважинами, царицы с призовыми быками. Сын нерождённый портит красоту: родившись – причиняет боль, урезает долю любви, прибавляет забот. Он – мужчина: его рост – закат его отца, его молодость распаляет отцову зависть, его друг – враг отцу.
На рю-Монсье-ле-Принс я думал это.
– Что связывает их в природе? Миг слепой похоти. Я – отец? Да полно, я ли?
Усыхающе-морщинистая неуверенная рука.
– Сибелиус Африканский, пролазливейший ересиарх из всех тварей земных, доказывал, что Отец был Сам Своим Собственным Сыном. Бульдог из Аквина, которому годится любое слово, ему перечит. Допустим, но если отец, не имеющий сына, не есть отцом, то может ли сын, не имеющий отца, быть сыном? Когда Бэконилирутландилисаутхэмпширилишекспир, или какой другой поэт с таким же именем в комедии ошибок, писал ГАМЛЕТА, он был отцом не только лишь своего собственного сына, но—будучи уже не сыном—он был и чувствовал себя отцом всего своего рода, отцом собственного деда, отцом своего нерождённого внука, который, из тех же посылок, так и не был рождён – природе, как понимает её м-р Меджи, противно совершенство.
Эглинтонус, ожив от удовольствия, поднял скромнолучащийся взгляд. Радостно глянул, весёлый пуританин, сквозь спутанную жимолость.
Льсти. Изредка, но льсти.
– Себе свой собственный отец,– сказал Сынмалиган себе.– Стойте. Я тяжел ребёнком. У меня нерождённое дитя в мозгу. Паллада Афина! Пьеса! Пьеса самое то! Дайте-ка разродиться!
Он стиснул свой брюхолоб обеими родовспоможными руками.
– Что до его семьи,– сказал Стефен,– имя его матери живёт в Арденском лесу. Её смерть родила из него сцену с Волумнией в КОРИОЛАНЕ. Смерть его мальчика-сына это сцена смерти юного Артура в КОРОЛЕ ДЖОНЕ. Гамлет, чёрный принц, это Гамнит Шекспир. От кого девчонки в БУРЕ, в ПЕРИКЛЕ, в ЗИМНЕЙ СКАЗКЕ, мы знаем. С кого писана Клеопатра, мясная похлебка Египта, или Крессида, или Венера, нетрудно догадаться. Но в записях имеется ещё один член семьи.
– Интрига сгущается,– сказал Джон Эглинтон.
Квакер библиотекарь, всколыхиваясь, вьюлился на цыпочках, колых, маска его, колых, в спешке, колых, квак.
Дверь закрыта. Камера. День.
Внемлют. Трое. Они.
Я ты он они.
Служись, месса.
СТЕФЕН: У него было три брата, Жильберт, Эдмунд, Ричард. Жильберт, уже в старости, поведал неким господам, как один раз он прошёл затак, майстер Провершшик пропустил, ага, и повидал сваво братеню, майстра Выллю, этта, што пиески-то пысал ву Лоннуне, как он прыдставлялси в уморной пиеске, там ишшо мужик у ево на спине. Феатрова сосиска заполнила с верхом душу Жильберта. Его нет нигде: но Эдмон и Ричард отражены в работах сладкогласого Вильяма.
МЕДЖЭГЛИНТОН: Имена! Что в имени?
БЕСТ: И моё имя Ричард, знаете ли. Надеюсь, вы замолвите доброе слово за Ричарда, знаете ли, ради меня. (Смех.)
ХВАТ МАЛИГАН: (Piano, diminuendo)
И молвил медик Дик
Дружку медику Дейву
СТЕФЕН: В его троице Сил Зла, из этих петушистых негодяев – Яго, Ричарда Горбуна и Эдмунда в КОРОЛЕ ЛИРЕ, двое носят имена нехороших дядей. К тому ж, последняя пьеса написана, или писалась, пока его брат Эдмунд лежал умирая в Саутварке.
БЕСТ: Надеюсь вздрючат Эдмунда. Не надо, чтоб моего тёзку Ричарда…(Смеx).
КВАКЕРЛИСТЕР: (a tempo) Но посягнувший на имя честное моё…
СТЕФЕН: (stringendo) Он припрятал своё собственное имя, честное имя, Вильям, в пьесах – тут жонглер, там актёр без слов – как художник в старой Италии помещал свой портрет в тёмном углу холста. Зато раскрыл его в сонетах, где will встречается в избытке. Пoдобно Джону О'Гонту он дорожит именем своим, так же как гербом, ради которого не блюдолизил – соболь вставший на дыбы под серебряным копьем, honorificabilitudinitatibus, ему дороже славы величайшего потрясателя сцены в стране. Что в имени? Вот о чём спрашиваем мы сами себя в детстве, когда пишем имя, про которое нам сказали, что это наше. Звезда, дневная звезда, огнедраконом взвилась при его рождении. И днём она сияла в небесах ярче, чем Венера в ночи, сияла и по ночам над дельтой Кассиопеи, заходящего созвездия, что несло инициал его имени среди звезд. Взгляд его устремлялся к созвездию, склоняющемуся над горизонтом к выплеску из медведицы, когда он шёл меж спящих полей летней полночью, возвращаясь из Шотери и из её объятий.
Оба удовлетворились. Я тоже.
Не говори, что ему было девять лет, когда она угасла.
И из её объятий.
Выжди, чтоб стали домогаться и завоёвывать. Ага, красный девич. И кто же станет завоёвывать тебя?
Читай в небесах. Autontimerumenos. Bous Stephanoumenos. Где твоё созвездие?
Стефен, Стефен, козыри трефы. С. Д. Sua donna. Gia: di lui. Gelindo risolve di non amar. С. Д.
– Что это м-р Дедалус?– спросил квакер библиотекарь.– Был такой небесный феномен?
– Ночью звезда,– сказал Сефен,– днём клубящийся столп.
Что тут ещё скажешь?
Стефен взглянул на свою шляпу, трость, ботинки.
Stephanos, мой венец. Мой меч. Его ботинки портят мне форму ступни. Купи пару. И носки у меня в дырках. Ещё носовик нужен.
– Ты неплохо сыграл на имени,– признал Джон Эглинтон.– Твоё тоже достаточно необычно. Полагаю, тут кроется объяснение твоему фантастическому юмору.
Мы, Меджи и Малиган. Легендарный мастер, ястребоподобный человек. Ты летал. Куда? Нью-Хевен – Дьепп, пассажир третьего класса. Париж и обратно. Чибис. Икар. Pater, ait
Исхлёстанный морем, рухнувший, барахтающийся. Чибис ты. Быть тебе чибисом.
М-р Бест рьяно поднял свой блокнот сказать:
– Это крайне интересно, потому что этот мотив брата, знаете ли, мы встречаем и в древних ирландских мифах. Точно как и вы говорите. Трое братьев Шекспиров. У Гримма тоже, знаете ли, сказки. Третий брат женится на спящей красавице и получает главный приз.
Наилучший из братьев Бест. Хороший, получше, наилучший.
Квакер библиотекарь застыл в антраша рядом.
– Хотелось бы знать,– сказал оного из братьев вы… Насколько я понимаю, вы предполагаете проступок с одним из братьев?.. Но, может, я забегаю вперёд?
Он поймал себя на проступке: оглянулся вокруг: стушевался.
Служитель от дверей позвал:
– М-р Листер! Отец Дайнин спрашивает.
– О! Отец Дайнин! Бегу, прямо-таки бегу.
Скоро рямо скрипя рямо он рям рямо скрылся.
Джон Эглинтон затронул прерванное.
– Валяй,– сказал он,– послушаем что скажешь о Ричарде и Эдмунде. Ты ведь их под конец приберёг, а?
– Попросив вас вспомнить двух этих высокородных родственников, дядю Ричи и дядю Эдмона,– ответил Стефен,– чувствую, что быть может, я затребовал чересчур. Брата забывают чаще, чем зонтик.
Чибис.
Где брат твой? Холл аптеки. Мой точильный камень. Он, потом Крэнли, Малиган: теперь эти. Слова, слова. Но делай. Делай речь. Насмешничают испытать тебя.
Делай. И пусть тебя делают.
Чибис.
Я устал слышать свой голос, голос Исайи. Всё царство за глоток.
Дальше.
– Вы скажете, имена эти уже стояли в хрониках, откуда он брал материалы для своих пьес. Вот только, почему он брал эти, а не другие? Ричард, горбатый шлюхин сын, недоносок, заводит амуры с вдовой Энн (что в имени?), домогается и раскладывает шлюхину дочку, весёлую вдову. Ричард завоеватель, третий брат, приходит после завоёванного Вильяма. Остальные четыре акта этой пьесы вяло болтаются на этом первом. Из всех королей единственно Ричард не прикрыт щитом шекспировой почтительности, мирового ангела. Почему сюжет КОРОЛЯ ЛИРА, в котором фигурирует Эдмонд, выдернут из АРКАДИИ Сиднея и насажен на рожон кельтской легенды, которая древней самой истории?
– Такой уж был обычай Вилла,– защитил Джон Эклектикон.– Нынче мы не станем сплетать норвежскую сагу с выдержками из романа Джорджа Мередита. Que voulez-vous? сказал бы Моор. Ведь помещает же он Богемию на берегу моря, и заставляет Улисса произносить цитаты из Аристотеля.
– Почему?– ответил Стефен себе.– Потому что тема брата обманщика или узурпатора, или осквернителя, или всех троих в одном, с Шекспиром, который далеко не беден, неразлучна. Нота изгнания, изгнания из сердца, изгнания из дома, звучит неумолчно от ДВУХ ВЕРОНЦЕВ и далее, покуда Просперо не сломает свой посох и не закопает—на сколько положено—саженей в землю, и не утопит свою книгу. Она удваиваится в середине его жизни, отражается в другой, повторяется, экспозиция, завязка, кульминация, концовка. Она повторится вновь, когда он близок уж к могиле, и его замужняя дочь Сюзан, яблочко от старой яблони, обвинена будет в прелюбодействе. Но именно изначальный грех омрачает его рассудок, подтачивает волю и вселяет тягу ко злу. Слова эти принадлежат господам епископам из Метнута: изначальный грех, как и первородный, совершён другой, в чьём грехе он тоже повинен. Всё это стоит меж строк последних писаных им слов, всё это каменеет на его надгробьи, под которое её четыре кости не должно класть. И всё это не стерлось от смены веков. Не сменилось умиротворённостью и красотой. Но с неисчислимым разнообразием проступает повсюду в сотворённом им мире, во МНОГО ШУМЕ ИЗ НИЧЕГО, в КАК ВАМ ЭТО НРАВИТСЯ, в БУРЕ, в ГАМЛЕТЕ, в МЕРЕ ЗА МЕРУ и во всех прочих нечитанных мною пьесах.
Он засмеялся, давая роздых своему сознанию.
Судья Эглинтон подвёл черту.
– Истина посредине,– огласил он.– Он призрак и принц. Он весь во всём.
– Так и есть,– сказал Стефен.– Мальчик из акта первого, он же зрелый муж пятого акта. Всё во всём. В ЦИМБЕЛИНЕ, в ОТЕЛЛО, он блядун и рогоносец. Он делает и делают его. Идеал любви или извращение, подобно Хозе, он убивает реальную Кармен. Его неослабный интеллект это рогочокнутый Яго в неутолимом желании терзать сидящего в нём мавра.
– Ку-ку! Ку-ку!– Кукуш Малиган кукукнул похотливо.– О, ужасающее слово!
Тёмный свод приял, отъэхнул.
– Но каков характер этот Яго!– воскликнул неустрашимый Дон Эглинтон.– В конце концов, Дюма fils (или это Дюма pere?) был прав. После Господа Бога, больше всех сотворил Шекспир.
– Мужчина не влечёт его, но нет и в женщинах ему восторга,– сказал Стефен.– Он возвращается, прожив жизнь в отсутствии, в то место, где был рождён и где пребывал всегда—мужчиной и мальчиком—как безмолвный свидетель, и там, где оканчивается странствие его жизни, сажает в землю своё тутовое деревце. Движение иссякло. Могильщики закапывают Гамлета pere и Гамлета fils. Король и принц, наконец, мертвы, под навзрыдную музыку. И пусть убит и предан, и оплакан всеми тонкослёзыми сердцами, но для датчанки как и дублинки, скорбь об усопшем – единственный муж, с которым она ни за что не разведётся. Если вам по нраву эпилоги, любуйтесь, сколько влезет: процветающий Просперо, вознаграждённый добрый человек, Лиззи, дедулина любимая капелька, и дядька Ричи, нехороший бяка, отправлен поэтическим правосудием туда, куда попадают бяки негры. Крутая концовка. Он находил во внешнем мире воплощённым то, что содержалось в его внутреннем мире как возможное. Метерлинк говорит: Если сегодня Сократ выйдет из дому, то на ступенях у своего порога увидит сидящего мудреца. Если под покровом тьмы украдкой заспешит Иуда, стопы его пойдут иудиным путём. Любая жизнь, это множество дней, день за днём. Мы проходим сквозь самих себя, встречая грабителей, призраков, великанов, юношей, стариков, жён, вдов, братьев по любви. Пьесотворец составлявший сценарий этого мира и писавший дрянновато (сперва Он дал нам свет, а солнце двумя днями позже), Господь вещей какими они есть, которого большинство римских католиков называют dio boia—Бог-Bешатель—сущ, несомнено, как всё во всём, во всех нас – конюх и скоторез, что одинаково годится и в блядуны, и в рогоносцы, для вящей небесной экономичности, предсказанной Гамлетом, и браки уже никчему, славный муж, андрогенный ангел, становится женою сам себе.
– Eureke!– Хват Малиган взвопил.– Eureke!
В приливе счастья, он взвился и в один шаг достиг стола Джона Эглинтона.
– Позволите?– сказал он.– Господь заговорил к Малачи.
Он принялся строчить на листке бумаги.
Не забыть взять листков с конторки на выходе.
– Все кто женаты,– м-р Бест, благовестник, молвил,– за исключеньем одного будут жить. Остальным следует держаться уж как есть.
Он засмеялся, неженатый, к Эглинтону Джиоганну, искусств бакалавру.
Безбрачные, ненужные, тычут по ночам пальчик каждый в своё нестереотипное издание УКРОЩЕНИЯ СТРОПТИВОЙ.
– Ты мираж,– округло выразился Джон Эглинтон Стефену.– Столько волок нас за собой, чтоб показать французский треугольник. Сам-то ты веришь в свою теорию?
– Нет,– без запинки ответил Стефен.
– Вы собираетесь написать это?– спросил м-р Бест.– Вам следует сделать это в форме диалога, знаете ли, типа платоновых диалогов, на манер Уайльдовых.
Джон Эглинтон вдвойне улыбнулся.
– Ну, в таком случае,– сказал он,– не вижу для тебя резона ждать платы за то, во что не веришь сам. Доуден верил, что в Гамлете заключена какая-то тайна, но большего не говорит. Герр Бляйбтрой, которого некто Пайпер встретил в Берлине, разрабатывает рутландскую теорию, уверившись, что секрет сокрыт в страдфордском монументе. Он собирается явиться к нынешнему герцогу, говорит Пайпер, и доказать ему, что все пьесы написал его предок. То-то будет сюрприз для его милости. Но он верит в свою теорию.
Я верю. О, Господи, помоги моему неверию. То есть помоги мне верить или помоги не верить? Кто помогает верить?
Egomen. А кто не верить? Другой малый.
– Ты единственный из пишущих в ДАНЕ, кто просит платить серебром. И потом я не знаю насчёт следующего номера. Фред Райан хочет место для статьи по вопросам экономики.
Фредрин. Две серебром он одолжил мне. Перебиться. Экономика.
– За гинею,– сказал Стефен,– можете разместить это интервью.
Хват Малиган выпрямился, смеясь, от своего писанья и, отсмеявшись, мрачно изрёк, медоточа угрозу:
– Я навестил барда Кинча в его летней резиденции в конце Мекленбург-Стрит и застал его погрузившимся в изучение Summa contra Gentiles, в компании двух гонорейных леди, Свежей Нелли и Розалины, шлюхи с угольной пристани.
Он прервался.
– Валяй Кинч, валяй бродячий Aеngus птиц.
Валяй, Кинч, ты слопал всё, что после нас осталось. Ага, я подам тебе все твои огрызки и объедки.
Стефен поднялся.
Жизнь множество дней. Кончатся.
– Вечером увидимся,– сказал Джон Эглинтон.– Notre ami Моор, как его кличет Малачи Малиган, должен быть там.
Хват Малиган взмахнул своим листком и шляпой.
– Месье Моор,– сказал он,– лектор по французской литературе для молодого поколения Ирландии. Я буду там. Приходи, Кинч, бард должен пить. Ты ещё в состоянии ходить ровно?
Смеётся тот…
Попойка до одиннадцати. Ирландское вечернее развлечение.
Увалень..
Стефен шагал всед за увальнем…
Однажды в Национальной библиотеке мы пообсуждали. Шекса. Потом я шёл за его увал спиною. Намозолил ему цыпку.
Стефен откланялся и—отринутый—последовал за ерником-увальнем с прилизанной головой и свежебритым, из сводчатой кельи на оглушительный свет дня, без единой мысли.
Чему я научился? От них? У себя?
Теперь пройдись походкой Хейнса.
Зал постоянных читателей. В журнале читателей Кешл Бойл О'Коннор Фицморис Тисдал Фарелл выводит свои многосложия. Итак: безумен ли был Гамлет? Квакерова плешь боговиднеется в беседе со священичком.
– О, окажите честь, сэр… Для меня это будет такая радость..
Потешенный Хват Малиган обрадованно пробормотал сам себе, себе покивывая:
– Осчастливленная задница.
Вертушка.
Неужто?.. Синелентная шляпка… Тихо пишет… Неужто? Посмотрела?
Резная балюстрада; гладко-скользкий Минициус.
Бес Малиган, шляпоошлемясь, ступал со ступеньки на ступеньку, кочевряжась, труня:
Джон Эглинтон, мой жо, Джон,
Зачем ты так пуглив средь слабых жон?
Он догундосил песенным мотивом:
– О безъяйцый китаец! Чин Чон Эг Линь Тон. Мы заходили в ихний театр-сарай, Хейнс и я, Дом Водопроводчиков. Наши актеры творят новое искусство для Европы, подобно грекам или М. Метерлинку. Театр аббатства! Я чую монашью потливость публики.
Он яростно сплюнул.
Забыл: из головы вон, как он нарвался на порку из-за паршивой Люси. И оставил femme de trente ans. И отчего больше не было детей? И первый ребёнок девочка?
Запоздалый умник. Ну, так вернись.
Затворник ещё там (пирог ещё не съеден) со сладостным юнцом, милой утехой. Светлые кудряшки Федона, что так и манят поиграться.
Э… Я просто э… Я забыл… он…
– Лонгворд и М'Карди Аткинсон тоже там.
Бес Малиган печатал шаг, тралялякая:
Не слышен мне ни птичий грай,
Ни мат солдатский, ни трамвай,
Когда задумаюсь
Об Ф. М'Карди Аткинсоне.
Он мрачен как пиратский флаг
И юбок он заклятый враг;
Не пьёт ни капли он при том,
И Меджи с его тонким ртом.
Боясь женитьбы очень-очень
Они дрочатся что есть мочи.
Дурачься. Знаю я тебя.
Остановился ниже меня, поглядывает, дознаватель. Остановимся.
– Скорбный мим,– выстонал Хват Малиган.– Синдж перестал носить чёрное, чтоб уподобиться природе. Черны лишь вороны, попы да аглицкий уголь.
Смешок встриппернулся на его губах.
– Лонгворду жутко неловко,– сказал он,– от того как ты в своей статье разделал старую трещалку Грегори. Ах ты ж, иезуитский запойно-жидовский инквизитор! Она пристраивает тебя в газету, а ты эдак походя приканчиваешь её сюсюканье про Иизюся. Не мог ты подойти по-йитсовски?
Он стал спускаться дальше, кривляясь, помахивая в такт грациозными руками.
– Замечательнейшая книга, из вышедших в нашей стране на моей памяти. Невольно вспоминается Гомер.
Он остановился у подножия лестницы.
– Я зачал пьесу для мимов,– произнёс он торжественно.
Колонны мавританского холла, сплетения теней. Уже нет девяти человечков в танце, мавров в шапочках-цифрах.
Сладостно-переливчатым голосом Х. Мулиган прочёл свою писульку:
Каждый Сам Себе Жена,
или Счастье в Собственных Руках
(Национальная аморалитэ в трех оргазмах)
АВТОР – МУДАСТЫЙ МАЛИГАН
Он обернул счастливо шутовскую ухмылку к Стефену, со словами:
– Маскировка, боюсь, жидковата. Но слушай.
Он зачитал, marcato:
Действующие лица:
ТОБИ ДРОЧУСАМ (падший член парламента)
КРАБ (живоглот)
МЕДИК ДИК (две пташки
МЕДИК ДЕЙВ с одной шишкой)
МАТЬ ГРОГАН (водоносица)
СВЕЖАЯ НЕЛЛИ
и
РОЗАЛИ (шлюха с угольной пристани).
Он засмеялся мотая покивывающей головой, шагая дальше в сопровождении Стефена и радостно сообщая теням, людским душам.
– О, тот вечер в Канден-Холле, когда дочерям Ирландии приходилось задирать подолы своих юбок, чтоб переступить через тебя: как ты лежал в своей клюквенно-радужно-цветной обильной блевотине!
– Самый невинный сын Ирландии,– сказал Стефен,– из всех, для кого они их когда-либо задирали.
У самого выхода, чуя кого-то сзади, он ступил в сторону. Разойтись? Самое время. Тогда где? Если Сократ выходит сегодня из дому, если Иуда крадётся сегодня вечером. Почему? Это лежит в пространстве и я, во времени, приближаюсь, неизбежно. Моя воля: его воля, которая противостоит мне. И моря, что разделяют.
Мужчина вышел между ними, кланяясь, приветствуя.
– Добрый день ещё раз,– сказал Хват Малиган.
Портик. Здесь я прослеживал птиц в гадании. Птичий Aеngus. Улетают и возвращаются. Сегодня ночью я летал. Так легко-легко. Люди дивились. Потом улица проституток. Он протянул мне кремовый плод дыни. Зайди. Увидишь.
– Бродячий жид,– Хват Малиган прошептал с клоунским ужасом.– Заметил его глаза? Смотрел на тебя с похотью. Страшусь за тебя, старый мореход. Сунь в штаны заслонку.
В манере Бычьего Брода.
День. Тачка солнца над аркой моста. Тёмная спина шла впереди них. Ступень с леопардом, ниже, минует ворота, за остриями решетки.
Они пошли следом.
Оскорбляет меня дальше. Говори.
Добротный воздух отчётлил углы домов на Килдар-Стрит. Птиц нет. Хрупко от крыш домов две струйки дыма поднялись, колеблясь, и мягкое веянье их подхватило мягко.
Предел стремлений. Упокоённость друидов священослужителей Цимбелина, иерофантная: от просторов земли-алтаря.
Восхвалим же богов,
Да взовьётся к ноздрям их
Смиренный дым,
Наших благих алтарей.