Джеймс Джойс
Улисс
С другой стороны, его задевали за живое все эти плоские остроты возчиков и иже с ними, которые свели всё к хаханькам и несдержанному ржанью, воображая будто что-то смыслят во всех зачем да почему, а на самом деле ни уха, ни рыла не разберут даже в собственном сознании, ведь это случай касающийся только двух сторон, если законному мужу не приспичит тоже обернуться стороной вследствие анонимного письма от простака Джонса, который случайно застал их в решающий момент в любовной позе, заключив друг друга в объятия, и раздул семейный скандал призывом обратить внимание на противоправный акт, и прекрасная заблудшая половина, опускаясь на колени, вымаливает прощения у законного господина и повелителя, клянется прекратить связь и больше не принимать его визиты, при условии, что осерчавший муж закроет глаза на случившееся и не будет поминать старое, и вся при этом обливается слезами, хотя, возможно, хмыкая под свой прелестный носик по ходу объяснения, поскольку, весьма возможно, в запасе есть ещё штук несколько. Лично он, имея скептический склад, считал и ничуть, к тому же, не стеснялся заявить, что мужчина, или мужчины во множественном числе, так и вьются вокруг, дожидаясь доступа к даме, пусть даже она, предположим для чёткости аргументации, самая примерная жена на свете, и всем им найдётся отличное применение, когда ей приестся супружеская жизнь и потянет на лёгкое порханье в рамках благовоспитанной фривольности, чтоб ей оказывали знаки внимания с непристойными намерениями, и, манкируя своими обязанностями, она чувственно вспыхнет к другому, несчётное множество liasons между привлекательными ещё женщинами, которым совсем чуть-чуть за сорок, и мужчинами помоложе свидетельствуют о неизбежности результата, которую немало из общеизвестных случаев женской влюбчивости доказали по самую завязку.
И жалко ведь до невозможности, когда молодые люди одарённые бесценным капиталом мозгов, к каковым явно относился и его сосед, бездумно тратят дорогое время на распущенных дамочек, которым ничего не стоит ввергнуть того в беспробудную спячку на всю оставшуюся жизнь. По освящённому традицией обычаю, и он однажды выберет себе жену, когда на сцене появится мисс Совершенство, но до той поры дамское общество было conditio sine qua non, хотя на этот счёт у него имелись весьма, и очень что ни есть, наисерьёзнейшие сомнения, и он отнюдь не собирался делать Стефену наводку насчёт мисс Фергюсон (которая, весьма возможно, и была той самой путеводной звездой судьбы, что привела его в такую рань в Айриштаун), с тем чтоб затем в роли наперсника поумиляться ухаживаниями юноши за девушкой, очаровательная пара без единого пенни на личном банковском счету, сперва две-три недели прогулочно-комплиментного периода с последующим переходом к манерам глубоко влюбленных, когда пойдут цветы, шоколадки. Подумать жутко, как им, бездомным, помыкает какая-нибудь квартирная хозяйка, хуже всякой мачехи, крайне вредно в его возрасте. Странные мысли, которые он выдавал, привлекали повидавшего жизнь человека, что и годами был старше, а может и как отец. И всё же ему определённо требуется более плотное питание, хотя бы гоголь-моголь вперемешку с извечным материнским продуктом, или, когда уж совсем некогда, отменного Шалтая-Болтая вкрутую.
– В котором часу вы обедали?– спросил он у тощей фигуры и измождённого, хоть и без морщин, лица.
– Вчера во сколько-то,– сказал Стефен.
– Вчера,– воскликнул Цвейт, пока не вспомнил, что это было уже завтра, пятница.– А, вы имеете ввиду, что полночь минула.
– Позавчера,– поправил себя Стефен.
Буквально ошарашенный такой информацией, Цвейт призадумался. Пусть не во всём совпадая, их взгляды содержали-таки некое сходство, словно мысли обоих путешестовали, так сказать, в поезде одного направления. В его возрасте, увлекшись политикой годков, эдак, двадцать тому назад, когда он был quasi соискателем парламентских почестей, в дни Громобоя Фостера, если ретроспективно оглянуться в прошлое (что вызывало некое щемящее удовольствие) его тоже тянуло на подобные сверх-ультра идеи. К примеру, когда вопрос изгнанных арендаторов, впервые затронутый именно в ту пору, внедрился в сознании людей, он—хоть и не внёс, конечно, ни гроша и не очень-то верил фразам—на первых, во всяком случае, порах безоговорочно стоял за крестьянское владение, как, в принципе, отражение направленности современных воззрений, однако, впоследствии он осознал свою ошибку и по мере сил исцелился от такой предвзятости, тогда его даже упрекали, будто продвинулся на шаг дальше самого Майкла Девитта в защите взглядов, которые тот одно время насаждал, типа назад-к-земле, что и стало одной из причин его крайнего возмущения подобный намёком, прозвучавшим таким нелицеприятным образом в его адрес на собрании кланов в заведении Барнея Кирнана, вынудив его—пусть зачастую наиболее недопонимаемого и наименее забиячливого из смертных—отклониться-таки от привычной своей повадки и, если позволите, заткнуть (метафорически) тому пасть, хотя в отношении самой политики, он слишком чётко осознал роковые последствия таящиеся в пропаганде и проявлении взаимной враждебности, а также приносимые ею бедственные страдания для отрезвляющего назидания прекрасным молодым, главным образом, людям – утрата, одним словом, дарований.
Вобщем, взвешивая все за и против, выходило, что, куда ни кинь, давно пора уж было отправляться баиньки. Но в том и заковыка, что вести его к себе домой малость рискованно, там могут возникнуть затруднения (кое-кого иногда кусает её муха) портящие всю обедню, как в тот вечер, когда он опрометчиво привёл домой собаку (порода неизвестна) с повреждённой лапой, и дело не в том насколько схожи эти случаи, или наоборот, хотя он тоже повредил себе руку возле Онтарио-Терас, он точно помнил, поприсутствовав, так сказать, лично. С другой стороны, было очень и даже уже слишком поздно говорить о районе Песчаной Горки, вернее Сэндиков, вот он малость и терялся между двух альтернатив. Весь расклад подводил к тому, что ему не следует упускать такую возможность. Сперва у него складывалось впечатление, что он какой-то высокомерный, или не совсем общительный, но это ему начинало уже даже как-то нравиться. Хотя бы то, что он не бросится, так сказать, хвататься, если намекнуть и единственная трудность, что он не знал как начать разговор, какими, то есть, словами, если предложение будет принято, а лично он был бы весьма рад выручить его монетой, или чем-нибудь из одежды, в удобный момент. Хотя бы, подытожил он, отметая все те предубеждения, чашку какао Эппса и какую-нибудь подстилку на ночь, да накрыться чем-нибудь плюс вдвое сложеное пальто под голову. По крайней мере, будет в надёжном месте и в тепле, как гренок на плите. А его это особо не стеснит при неизменном условии, чтоб никакого дыма коромыслом. Да и пора-таки было двигаться, потому что тот молодчик с душою нараспашку – рассматриваемый соломенный вдовец, похоже просто прирос к месту, не подавая признаков особой охоты пуститься в путь к родному дому, в милый его сердцу Квинстаун, и весьма смахивало на то, что в ближайшие пару дней какой-нибудь мочалочный бордель отставных красоток за нижней Шериф-Стрит явится стопроцентной расшифровкой местонахождения этого скользкого типа, где будет продраивать их чувства (русалочьи) небылицами с шестизарядным револьвером в краях трагических, от которых по чьей угодно коже мурашки побегут, а для перемены с грубым и напористым смаком лапать их крупногабаритные чары, вперемешку с обильными дозаправками самогоном, по ходу дела, и обычной похвальбой, что он не тот на самом деле, примем мои настоящие имя и адрес за ХХ, как passim замечает мадам Алгебра. И тут он хмыкнул про себя как осадил чемпиона по так-твою-распротак, который у него нарвался на Бога еврейской национальности. Укус волка люди ещё могут как-то стерпеть, но готовы лопнуть от бешенства если куснёт овца. И самое уязвимое место нежного Ахилла, твой Бог – еврей, а то ж им всё кажется, будто он уроженец Каррика-на-Шеноне или ещё откуда-то в графстве Слиго.
– Давайте-ка,– по зрелому размышлению решился, наконец, наш герой, быстренько укарманивая её фото,– пойдёмте ко мне, раз тут такая толкучка, дома и поговорим. Моя берлога совсем неподалёку, рукой подать. Такое пойло невозможно пить. Погодите, я только уплачу за него.
Самое правильное, бесспорно, сняться отсюда, а там уж просто поднять парус, он поманил, быстренько укарманивая фото, держателя харчеви, который похоже и не…
– Да, это самое правильное,– заверил он Стефена, которому в этом смысле что в Болванке, что у него, или ещё где, всё было как-то…
Всевозможные утопические планы мелькали в его (Цвейта) загруженном мозгу. Преподавание (нынешнее занятие), литература, журнализм, хорошо оплачиваемые рассказики, современная реклама, гидро и концертные турнэ по английским водным курортам, где полно театров, успевай лишь деньги загребать, дуэты на итальянском с безукоризнно поставленным произношением, и множество другого прочего, и нет, конечно, надобности орать на весь мир, до самых до окраин, с крыш домов про всё про это, лишь бы чуточку повезло, а там…
Главное – преподнести как надо. Потому что он более, чем подозревал, что у него был голос его отца, на чём и строились надежды, вот с этого б козыря и зайти, самое верное дело, кстати, не повредит свернуть разговор на эту околесицу, просто чтоб…
Извозчик вычитал из развёрнутой в руках газеты, что где-то в Лондоне бывший вице-король, эрл Кадоган, председательствовал на обеде ассоциации извозчиков. Полная тишь, вперемешку с зевком-другим, сопроводили столь потрясающее известие. Затем ветхий тип в углу, в котором, оказывается, ещё тлела какая-то искра жизни, зачитал, что сэр Энтони МакДовелл выехал из Лостона в охотничий домик Главного Секретаря, или что-то типа того. Эта ошеломляющая новость вызвала отклик эха – ну.
– Дай-ка позырить эту литературу, дедуля,– встрял старый мореход, выказывая некоторое естественное нетерпение.
– И будьте любезны,– ответила пожилая сторона на такое обращение.
Моряк выудил из саквояжа под боком зеленоватостёклые очки, которые он крайне медленно закрючил себе на нос и за оба уха.
– Глазами слаб?– сочувствующе спросил пресонаж смахивавший на городского клерка.
– Ну,– ответил мореплаватель с шотландской бородкой, что оказался по-своему литературной заводью, всматриваясь сквозь иллюминаторы зеленовато-морского оттенка, которым запросто можно дать и такое определение,– читаючи цепляю скляхи. Всё из-за того песка в Красном море. А когда-то мог читать даже, как говорят, без света. ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ была моей любимой книжкой, и ещё ОНА КАК РОЗА АЛАЯ.
Тут он расхлыснул этот судовой журнал и впялился в одному лишь Богу известно что именно – про найденного утопленника, или подвиги короля Виллоу, или что сто с чем-то вторые ворота Ураган сделал недосягаемыми для Ноттса, а тем временем держатель (несмотря на Ураган) целиком сосредоточился на шнурке заметно нового, ну, может чуть подержанного ботинка, который ему нагло жал, о чём он бормотал в адрес продавшего ему его, и все в ком сохранялась ещё способная, так сказать, проступить на лицах доля бодрствования, лишь вяло наблюдали, либо отпускали тривиальные замечания.
Дабы не тянуть эту канитель, Цвейт, оценив ситуацию, первым поднялся на ноги, чтобы не быть обузой гостеприимству, вкусив предварительную, порядком выдохшуюся, его часть, и дело не разминулась у него со словом насчёт оплаты счёта, для чего он с мудрой предусмотрительностью не преминул посигналить хозяину ненавязчивым жестом, как бы прощальный салют, чуть приметный знак, пока остальные не видят, что причитающаяся сумма на подходе, которая в общем итоге составила четыре пенса (означенную сумму он ненавязчиво выложил четырьмя медяками, буквально последними из могикан), как он предварительно высмотрел в отпечатанном на общее обозрение списке цен, кто в состоянии читать, разборчивые цифры, как раз напротив себя, кофе 2 п., булочка – т.ж., и, право же, порой можно и вдвое заплатить, как говаривал Везерап.
– Давайте,– посоветовал он,– заканчивать seance.
Видя, что манёвр удался и горизонт чист, они покинули забегаловку, или конуру, а вместе и всю элиту общества штормовки и компании, которых ничто, кроме землетрясения, не вывело б из их dolce far niente. Стефен, признавшись, что чувствует себя ещё не совсем, запнулся на минутку… у двери, чтоб…
– Однако, я никогда не мог понять,– сказал он первовзбредшее умничание,– зачем переворачивают столы на ночь, то есть, стулья переворачивают на столы, в кафе.
На каковую импровизацию, никогда не теряющийся Цвейт мгновенно откликнулся ответной репликой:
– Чтоб подметать пол утром.
При этом он шустро и, если честно, извинительно перевильнул на правую от своего спутника сторону, так-то привычней, правый бок был, между прочим, по классической идиоме, его уязвимым Ахиллесом. Ночной воздух уже посвежел настолько, что дышать одно удовольствие, хотя Стефен был малость нетвёрд на своих шарнирах.
– Он (воздух) вам поможет придти в себя,– сказал Цвейт, имея ввиду в сочетании с ходьбой,– за одну минуту. Небольшая прогулка и почувствуете себя другим человеком. Тут рядом. Обопритесь на меня.
Соответственно, он продел свою левую руку под правую Стефена и повёл его, соответственно.
– Да,– неопределённо высказался Стефен, так как подумал, что в соприкосновении ощутилась незнакомая плоть постороннего, безмускульно дряблая и всё такое.
Вобщем, они миновали сторожку с камнями, мангалом и остальным прочим, где муниципальный избыточный экс-Гамли всё так же был, с любой стороны, спеленат объятиями Морфея в грёзах, как говорится, о свежих полях и пастбищах новых. И, кстати, о гробе с камнями, довольно меткая вышла аналогия, ведь то было ничем иным, как побиванием камнями насмерть со стороны семидесяти двух (из восьмидесяти с чем-то) избирательных округов окрысившихся при расколе, в основном хвалёный класс крестьян, возможно, как раз те самые изгнанные арендаторы, которых он вернул к их жилищам. Вот так они и шли себе, болтая о музыке – вид искусства, к которому Цвейт испытывал, чисто как любитель, безмерную любовь, пока они пересекали Бересфорд Плейс. Музыка Вагнера, пусть и неоспоримо, по-своему, величественная, Цвейту казалась чуть тяжеловатой и трудно воспринимаемой с первого захода, но зато музыкой ГУГЕНОТОВ Меркаданте, Мейербаховых СЕМИ ПОСЛЕДНИХ СЛОВ НА КРЕСТЕ как и Моцартовой двенадцатой мессой, он, буквально, упивался, а Gloria в ней была, по его мнению, верхом совершенства, воплощением музыки высочайшего класса, напрочь валившей всё прочее навзничь. Музыку богослужений католической церкви он безоговорочно предпочитал той, что имелась в распоряжении конкурирующей фирмы, типа гимнов Муди и Санклея ПРИЗОВИ МЕНЯ К ЖИЗНИ И ПРОЖИВУ ЕЁ ПРОТЕСТАНТОМ. Попутно, не знал он меры и в своем восхищении Россиниевским Stabat Mater, творение просто через край наполненное бессмертными переливами, с которым его жена, мадам Марион Твиди, произвела фурор, настоящую, он смело мог сказать, сенсацию, что великолепно дополнила её прочие лавры и полностью затмила всех остальных на выступлении в церкви отцов-иезуитов, по Верхней Гардинер-Стрит, священное строение просто ломилось до самых дверей от желающих послушать её и виртуозов, или, вернее, virtuosi. По всеобщему мнению, она блестнула несравненным звучанием, хотя бы отметить, что в месте предназначенном для культового поклонения, для музыки священного назначения прозвучало требование на бис. В целом и общем, пусть и отдавая предпочтение лёгкой опере вроде ДОНА ДЖИОВАННИ и МАРТЫ, тоже филигранный бриллиант своего рода, он имел penchant, несмотря на поверхностное, вобщем, знание, к чисто классической школе, вот как у Мендельсона. И, раз уж зашла об этом речь, полагая, что тому известны традиционно популярные, он помянул par exellence арию Лионела из МАРТЫ, M'appari, которую (надо ж как всё сложилось!) он послушал, или, вернее, подслушал из уст Стефенового уважаемого отца, отличное исполнение, блестящая техника, что заставила, просто вынудила всех прочих, фактически, стушеваться. Стефен, в ответ на вежливо сформулированный вопрос, сказал, что он нет, и принялся восхвалять песни Шекспира в переложении лютниста Доуланда, жившего где-то в том же (или примерно в том) периоде на Феттер-Лейн, возле Жерарда-Травознавца, инструмент которого, anno ludendo hausi, Doulandus, он подумывал приобрести у м-ра Арнольда Долмеш, которого Цвейт как-то не мог припомнить, хотя фамилия звучала очень даже знакомой, за шестьдесят пять гиней, как и Фарнаби и Сын с их фуговыми фантазиями, и Бард (Вильям), любитель игры на вирджиналах, так он выразился, в часовне Королевы и некто Томкинс, который мастерил то ли игрушки, не то арии, Джону Булю.
На проспекте, к которому они, за разговором, приближались, таскавшая чистилку лошадь цокала по мостовой с обратной стороны висячей цепи, прометая длинную полосу грязи, и за всем этим шумом Цвейт не совсем был уверен, верно ли он уловил поминание шестидесяти пяти гиней и Джона Буля. Он спросил не Джон ли это Буль, прославленный политик из одноименной местности, поскольку ему показалось странным совпадение двух одинаковых имен, так странно совпали.
Лошадь за цепью медленно заворачивала обратно и Цвейт, будучи, как обычно, начеку, приметил это и, потянув спутника за рукав, подал шутливую реплику:
– Сегодня ночью наши жизни под угрозой. Берегись паровоза.
На этом они остановились. Цвейт взглянул на голову лошади и близко не стоившей шестьдесят пять гиней, что проступила вдруг из ближайшей тьмы, делавшей её каким-то иным, неведомо чуждым сочленением костей и гладкой плоти, но это явно была четвероногая перевалистобёдрая, чёрнозадая, хвостохлёстная, головосвесная животина, переставлявшая вперёд заднее копыто, тем временем как повелитель своего создания сидел на облучке объятый личными раздумьями. И до того же добрая, смирная бедняга, аж жалко, что нет при себе ни кусочка сахару, однако, по его мудрому суждению, вряд ли можешь быть готовым ко всякой, какая ни подвернись, непредвиденности. И это просто-напросто здоровенная, тупая, издёрганная, твердолобая коняка, которой начхать на всё на свете. Но встретиться с собакой, помыслил он, хотя бы вроде того псяры у Барни Кирнана, такого же вот роста было б тихий ужас. Животное ни при чём, если особое строение, как у верблюда, корабля пустыни, гонит самогон из винограда в своём горбу. Девять десятых из их царства можно держать в клетке, или дрессировать, кроме пчёл, люди на всё изыщут способ, кита булавочным гарпуном, пощекоти поясницу аллигатору и он оценит шутку, вокруг петуха проведи круг мелом; тигра – моим орлиным взором. Такие попутно переменчивые соображения на тему тварей лесов и весей путались у него на уме, что несколько отвлекся от слов Стефена, покуда корабль улиц совершал свои манёвры, а Стефен толковал насчёт прелюбопытнейших старинных…
– О чём это я? Ах, да! Моя жена,– поделился он погружаясь в medias res,– будет весьма рада знакомству с вами, питая страстную привязанность к музыке любого рода.
Он искоса бросил доброжелательный взгляд на профиль лица Стефена – копия мать, ничуть не смахивает на расхожего шустряка, которые пользуются неизменно постоянным спросом, поскольку, очевидно, он не такого типа. И всё же, предположив в нём такой же дар, как у отца (на этот счёт он питал более чем подозрение) он распахнул новые дали перед своими помыслами, вроде концертного вечера ирландских гильдий у леди Фингал в предыдущий понедельник, и, вобщем, у аристократов.
Теперь его повело в изысканные вариации про арию НА ЭТОМ КОНЧАЕТСЯ ЮНОСТЬ, Яна Питера Свалинка, голландца из Амстердама, где эти самые фру. Но даже ещё больше нравилась ему старинная немецкая песня ЙОГАНЕС ЙИП, про чистое море и голоса сирен, сладостных мужеистребительниц, что малость обескураживало Цвейта:
Von den Sirenen Listigkeit
Tun den Poeten dichten
Эти начальные такты он напел и перевел на ходу. Цвейт, кивая, сказал что прекрасно понятно и попросил продолжить, пожалуйста, что тот и сделал.
Столь феноменально превосходный тенор, редчайший дар, оценённый Цвейтом с первой же изданной им нотой, запросто, после надлежащей шлифовки у какого-нибудь авторитета по постановке голоса, типа Барраклоу, и к тому же читающий ноты с листа, мог сам назначать свою цену (это вам не баритоны, что идут по десятку за пенни) и мог в самом ближайшем будущем обеспечить своему счастливому обладателю entree в великосветские дома в престижных жилых кварталах, что принадлежат фининсовым магнатам большого бизнеса и титулованым особам, а его университетская степень: Бак. Иск. (громадный довесок в своём роде) и умение держаться джентельменом окончательно преумножили б приятное впечатление и он непременно добился бы всеобщего признания при его одарённости мозгами, которые тоже можно пускать в ход для достижения цели, и прочими реквизитами, его бы только приодеть да опорядить, чтоб легче было втираться к их прекрасным милостям, а ему, юному новичку в портновских прелестях общества, ещё не доходит как такая, казалось бы, мелочь может тебя подвести. Фактически, это вопрос каких-нибудь пары месяцев, и он запросто мог вообразить его участником их музыкальных артистических вечеров в сезон рождественских праздников, на которых он вызовет неслабый переполох в голубятнях прекрасного пола, приобретя значительный вес у падких на сенсации дам, каковые случаи, насколько он слышал, бывали и, фактически, не секрет, что и сам он в своё время, если бы захотел, легко мог… К чему, конечно, добавлялось денежное вознаграждение и не в таких отнюдь размерах, что отмахнёшься, плюсуясь к его учительскому жалованию. И вовсе, добавил бы он, не ради жирной прибыли ему на какой-то отрезок времени непременно следует заняться певческой карьерой для жизненного поприща, но как шаг в наивернейшем направлении, и это уж, вне всяких "ага" и "не-а", причём как в монетарном, так и ментальном смысле, ни пятнышком не затемнит его достоинство, ничего подобного, и нередко бывает очень даже кстати получить на руки чек в тугой момент, когда любая мелочь и то в помощь. Кроме того, хотя в последние поры вкус заметно снизился, такая оригинальная музыка, настолько непохожая на общенаезженную колею, быстро станет модной по большому счёту и покорит своей новизной музыкальный мир Дублина, после приевшегося набора забористых соло для тенора, всученного публике Айвеном Сент-Остеллом и Хальтоном Сент-Жюстом и прочих genus omne. Нет даже тени сомнения, что он, имея все карты на руках да при таких капитальных данных для создания себе имени, мог высоко подняться в общественном мнении города и стать значительной фигурой, а там, глядишь, даст большой концерт для патронов дома на Королевская-Стрит, если посодействуют и кто-то, так сказать, соизволит подпихнуть его вверх по леснице—весьма большое, впрочем, если—чётким толчком поощрительного толка, чтоб миновать неизбежные проволочки, которые нередко подсекают чересчур радужного принца среди толковых, вобщем-то, ребят и вовсе нет причин бросать другое, отнюдь нет, но, будучи сам себе хозяином, он найдёт уйму времени для занятий литературой в свободные минуты, была бы охота, и не в ущерб вокальной карьере, в которой нет ничего уничижительного, поскольку это его личное дело. В сущности, мяч в полном его распоряжении и в этом кроется резон почему тот, другой, со своим на диво острым нюхом, чуя малейшую опасность, откуда бы та ни исходила, так всесторонне лип к нему.
И тут лошадь как раз… а поскольку он собирался (Цвейт то есть) при первом же удобном случае, но никоим образом не вмешиваясь в его личные дела—ведь это дураки, как говорится, напропалую прут там, где даже ангелам—дать ему совет о прекращении общения с неким дружком-товарищем от медицины, который, как он подметил, имеет склонность пакостить ему при малейшей возможности и по любому нелепому поводу, и поливает грязью за глаза, и называйте это как хотите, но, по скромному мнению Цвейта, подобная мерзость бесподобно раскрывает характер особы – и тут не до каламбуров.
Лошадь достигла предела своей, так сказать, сдержанности, остановилась и, вздёрнув повыше горделиво султанистый хвост, внесла свою лепту на загаженную мостовую, по который вот-вот пройдётся подметальная щётка – три исходящие паром яблока навоза.
Неторопливо все, одно за другим, три она высрала из полного крупа. А кучер выжидал гуманно пока она (или он) оправится, терпеливо восседая на своей всесметающей колеснице.
Бок о бок, используя contretemps, Цвейт со Стефеном прошли через просвет в цепях, разделённых столбиками, переступили полосу срани и направились к Нижней Гардинер-Стрит, Стефен всё уверенней, но негромко допевал конец баллады:
Und alle Schiffen brucken
Кучер не вымолвил и слова, ни хорошего, ни плохого, ни неопределённого. Он сидел на своей низкоспинной повозке и просто созерцал, как две фигуры, обе чёрные, упитанная и тощая, прошли к железнодорожному мосту, повенчаться у отца Майера.
На пути они порой останавливались и снова шли, продолжая свой tete-a-tete (в котором он, конечно же, ничего не петрил) про сирен враждующих с мужской логикой, и прочую смесь из множества подобных категорий на тему узурпаторов и схожести исторических случаев, пока восседавший в подметальной повозке, или можете смело называть её дремальной повозкой, уже вообще никак не мог их слышать, до такой степени они отдалились, и просто сидел на своём сиденьи в конце Нижней Гардинер-Стрит, глядя вслед их открытой сзади колеснице.