Джеймс Джойс
Улисс
– … поспешно к губкам Флоры.
Высоко, высокая нота вторилась в трели, чисто.
Бронздаус, единилась со всей розой, что вздымалась и опадала, ища Ухаря Бойлана цветок и взгляд.
– Ну, пожалста.
Попросил он поверх повторных фраз признания.
– … не в силах я с тобой расстаться.
– Послечки,– мисс Даус маняще посулила.
– Нет, сейчас,– настаивал Лениен.– Sonnezlacloche! Ну, сделай. Тут же ж никого.
Она зыркнула. Скоро. Мисс Кеннеди не услышит. Резкий наклон. Два разгорающихся лица следили за её наклоном.
Заколебавшись аккомпанимент разошёлся с мелодией, нашёл опять утерянный аккорд, и потерял и нашёл, запинаясь.
– Давай! Делай! Sonnez!
Наклонившись, она вздёрнула подол юбки выше колена. Повременила, томя их, всё ещё в наклоне, оттягивая, с горящими глазами.
–Sonnez!
Шлёп. Она вдруг отпустила в ответ Sonnez! свою оттянутую эластичную подвязку смакотёплую по своей смачношлёпной теплообтянутой женской ляжке.
– La cloche!– выкрикнул взрадованный Лениен.– Выучка владельца. Тут без подделок.
Она улыбувернулась надменная (плачь! ну, разве эти мужчины не?), но, легонько отскальзывая, мягко она улыбнулась к Бойлану.
– Вы сама вульгарность,– она, отскальзывая, сказала.
Бойлан глазел, глазел. Поднес к толстым губам свою чарку, высасывая последние жирно-лиловые тягучие капли. Его приворожённые глаза тянулись за её скользящей головкой, что шла вдоль стойки мимо зеркал, проскальзывая у арки для имбирного пива, у поблескивающих фужеров под кларет и рейнское, мимо раковины с шипами, сопровождаясь, отражённая, бронза с бронзой посолнцевее.
Да, бронза сблизи.
– … любимая, прощай!
– Я сваливаю,– Бойлан проговорил с нетерпением.
Он резко отодвинул чарку, ухватил свою сдачу.
– Тормознись чуток,– взмолил Лениен, второпях допивая,– я хотел тебе рассказать. Том Рошфор…
– Горит ясным огнем,– отрезал Ухарь Бойлан на ходу.
Лениен доглотнул уходить.
– Рог вскочил, что ли?– сказал он.– Погоди. Я иду.
Он последовал за торопливо поскрипывающими туфлями, но встал порывисто у порога, приветствующей фигурой, тощий перед грузным.
– Здравствуйте, м-р Доллард.
– А? Здрасьте. Здрасьте,– ответил неясный бас Бена Долларда, на миг отвлекаясь от горестей отца Коули.– Он больше не будет, Боб. Альф Берган потолкует с долговязым. На этот раз воткнём соломинку в ухо этому Иуде Искариотy.
Со вздохом, м-р Дедалус прошёл через салон, поглаживая веко.
– Хохо, уж мы ему,– Бен Доллард выпел переливчасто.– Давай. Саймон, сделай нам музычку, мы слышали рояль.
Лысый Пэт, всполошённый официант, ждал, что закажут пить. Поверскую для Ричи. А Цвейт? Сейчас прикину, чтоб ему дважды не ходить. При его мозолях. Значит, четыре. До чего нагревается это чёрное. Конечно, нервы малость. Рефракция (так, кажется). Дай-ка прикину. Сидр. Да, бутылку сидра.
– Какая там музыка,– сказал м-р Дедалус.– Я просто бренькал, мэн.
– Давай, давай,– покликал Бен Доллард.– Прочь унылые заботы. Иди ближе, Боб.
Он легко ступил, Доллард, осанистые брюки перед ними (держи этого фраера: волоки его) в салун. Он ся плюхнул, Доллард, на стул. Его подагренные пятерни вдарили аккорд. Вдарив, враз прервали.
Лысый Пэт в дверях встретил обесчашенную злато, что возвращалась. Всполошённому, ему нужно было поверского и сидра. Бронза у окна наблюдала, бронза издали.
Забряцал диньк колясочный.
Цвейт слыхал звяк, звучок. И сорвался. Легкий всхлип вздоха. Цвейт выдохнул на безмолвные синецветные цветы. Позвяк. Он отъехал. Звяк. Слышу.
– Любовь и война, Бен,– сказал м-р Дедалус.– Боже, храни старое времечко!
Доблестные глаза мисс Даус, незамеченными, обернулись от занавески: ударенные солнцеблеском. Уехал. Задумчивая (а может?), ударенная (бьющий свет), опустила она штору на скользящем шнуре. Она задумчиво пронесла (почему он так быстро ушёл, когда я?) свою бронзу к бару, где смело встала подле сестры злата, неизысканным контрастом, контрастируя невзысканной неизысканностью, медленно прохладный сумрак, морезелёный, вскальзывал в глубину тени, eau de Nil.
– Бедняга старый Гудвин аккомпанировал в тот вечер,– напомнил им отец Коули.– Он малость не сходился во мнении с коллардовым роялем.
Было.
– А перед тем он крепко подналёг на выпивку. Его бы сам чёрт не остановил. Ерепенистым становился старикан на первой стадии упития.
– Боже, ты помнишь?– Бен грузный Доллард сказал оборачиваясь от наказанных клавиш.– А у меня—японский городовой!– не оказалось свадебного костюма.
Они рассмеялись все трое. На нем не было сваде. Всё трио смеялось. Без свадебного костюма.
– Наш приятель Цвейт очень вовремя тогда подвернулся,– сказал м-р Дедалус.– А где, кстати, моя трубка?
Он отправился обратно в бар к потерявшейся кордовой трубке.
Лысый Пэт пронёс питьё двум обедающим, Ричи и Полди. И отец Коули рассмеялся опять.
– Кажись, я спас тогда положение, Бен.
– Точно, ты,– подтвердил Бен Доллард.– Я даже те узкие брючки помню. Блестящая была идея, Боб.
Отец Коули зарумянился до своих сизо блистающих мочек. Он спас поло. Узкие брю. Блестящая иде.
– Я знал, что мы с ним сговоримся,– сказал он.– Жена его играла на рояле в кофейном дворце по суботам, за какую-то мелочь. И кто это мне дал наводку, что она этим занимается? Помнишь, нам пришлось обрыскать всю Холм-Стрит, чтоб их найти, пока тот малый у Кьога не дал нам номер дома. Помнишь?
Бен помнил, удивляясь своим широким лицом.
– Ей-Богу, у неё там была пропасть роскошных плащей для оперы и всякого такого.
М-р Дедалус прибрёл обратно, трубка в руке.
– Стиль Марион-Сквер. Бальные платья, ей-Богу, и придворные наряды. Он всё-таки отказался взять деньги. Нет? Боже, сколько там треуголок и жилеток, и штанов в обтяжку. Нет?
– Ага, ага,– покивал м-р Дедалус.– У м-с Марион Цвейт найдётся одёжка для любого случая.
Звяк колесил вдоль пристаней. Ухарь раскорячился поверх подскакивающих шин.
Печень и бэкон. Бифштекс и пирог с почками. Точно так, сэр. Всё точно, Пэт.
М-с Марион встретился мне-там-псы-коз. Запах горелого. Поль де Кока. Ничего себе имечко он себе.
– Как бишь её звали? Мягонькая пышечка. Марион..
– Твиди.
– Да. Она жива?
– Ещё как.
– Она была дочерью.
– Дочерью полка.
– Да, ей-бо. Я помню старого барабан-майора.
М-р Дедалус тернул, сычнул, зажёг, пыхнул, душистым клубом затем.
– Ирландка? Не знаю, право. Ирландка она, Саймон?
Пыхк, после стопа, пыхк, крепкий, душистый, потрескивающий.
– Баксинаторный мускул… Что?… чуть заедает…О, да.. Моя ирландка Молли, О.
Он пыхнул пышным пухлым клубом дыма.
– Аж с самой… скалы Гибралтар.
Они грустили в глуби океанской тени, злато возле пивного крана, бронза возле марачино, задумчивы все обе, Мина Кеннеди, Лисмор-Терас, 4, Драмкондра с Идолорес, королевой Долорес, молча.
Пэт подал раскрытые блюда. Леопольд нарезал печенеломтики. Как было сказано, он с удовольствием поедал внутренние органы, желваковатые желудки, молоки жареной трески, тогда как Ричи Гулдинг, Коллис, Вард ел бифштекс и почку, бифштекс, а потом почку, откус за откусом от пирога, ел он, ел Цвейт, ели они, ели. Цвейт с Гулдингом, повенчанные молчанием, ели. Снедь достойная князей.
Вдоль бульвара Бакалавра скокколёсно звякал Ухарь Бойлан, холостяк, по солнцепёку, разгорячясь, кобылий лоснящийся круп рысил, подстёг хлыста, на подпрыжных шинах, враскорячку, вжаросидененный, Бойлан, нетерпеливящийся, яробравый. Рог у тебя что ли? Рог. У тебя? Ха ха рог.
Поверх их голов Доллард взбасил атаку, гудя над взвывами аккордов.
– Когда пылкую душу мою охватит любовь.
Гром Бендушибенджамина прокатился до дрожливых любовнотрепетных стёкол мансарды.
– Про войну! Про войну!– крикнул отец Коули.– Ты ж боец.
– Да, я такой,– Бен Боец засмеялся.– Мне вспомнился твой домовладелец. Кошель или жизнь.
Он перестал. Потряс большущей своей бородой, большущим лицом, над своим ляпом большущим.
– Ты б наверняка порвал той бедной любимой перепонку в ухе,– сказал м-р Дедалус сквозь дымную арому,–с твоим-то органом.
В бородатом щедром смехе Доллард затрясся над клавишами. Порвал бы.
– Не говоря уж про другую перепонку,– добавил отец Коули,– полегче, Бен. Amoroso ma non troppo. Дай-ка я.
Мисс Кеннеди поднесла двум джентельменам по бокалу прохладного портвейна. Сделала реплику. Действительно, сказал первый джентельмен, прекрасная погода.
Они пили прохладный портвейн. Ей известно куда направился лорд-лейтенант? Нет, она не может сказать. Но об этом должно быть в газете. О, пусть она не утруждает себя. Да какой там труд. Она околыхнулась волной распростанной НЕЗАВИСИМОЙ, отыскивая лорд-лейтенант, башенки её волос медледвижась, лорд-лейте. Зряшные хлопоты, сказал первый джентельмен. О, пустяки. А как он смотрел-то. Золото близ бронзы слыхало железа сталь.
– …охватит любовь мне и дела уж нет до завтра.
В печёночной подливе разминал Цвейт мятый картофель. Любовь и войну там кто-то. Знаменитый Бена Долларда. Тот вечер как он прибежал к нам одолжить костюм для концерта. Брюки на нём чуть не лопались. Музыкальные ляжки. Как Молли хохотала, когда он ушёл. Упала на кровать, пищала, брыкалась. Все его причандалы на виду. О, святые в небесах, я кончусь! О, женщины в первом ряду! Ой, я в жизни так не смеялась. Ну, что ж, оттого-то у него этот бочковый барельтон. К примеру евнухи. Интересно, кто за роялем. Отличное туше. Должно быть Коули. Музыкален. Узнаёт ноты на слух. Плохой запах изо рта у бедняги. Перестали.
Мисс Даус располагающе. Леда Даус, поклонилась приглаженному адвокату, Джорджу Лидвелу, джентельмену, входящему. Добрый день. Она дала свою чуть влажную ледивскую, руку его крепкому охвату. Добрый. Да, она вернулась. Опять в старый тарарам.
– Ваши друзья в зале, м-р Лидвел.
Джордж Лидвел, приглаженный, тронутый, держал ледоруку.
Цвейт ел печень как уже говорилось. Здесь хоть чисто. Тот малый у Бартона аж липкий от жира. Никого тут. Гулдинг да я. Чистые столы, цветы, митры из салфеток. Пэт туда-сюда, лысый Пэт. Делать нечего. Самый стоящий в Дубли.
Опять рояль. Это Коули. А как сядет за него, словно единое целое, полное взаимопонимание. Нудные скрипачи скребут смычком и всё косят глазом, а виолончель просто пилят, напоминает зубную боль. Её высокий протяжный зуд. Вечер как мы пошли в ложу. Тромбон, как фонтан от кита в промежутках партии, другие медяшники раскручивают, опорожняют от слюны. А дирижеровы ноги, тоже зрелище – штаны мешком, а дёргаются-то, дёргаются. Правильно, что их прячут.
Звяк колясочно. Дёрг-подёрг.
Только арфа. Прелесный мерцающий золотом отсвет. Девушка прикасается. Такая прелесть. Подлива в самый раз. Золотой корабль. Эрин. Арфа, что разок-другой. Прохладные пальцы. Верх Тёрна, родендродоны. Мы для них арфы. Я. Он. Старый. Молодой.
– Ах, да не могу я, друг,– м-р Дедалус сказал, нерешительно, безразлично.
Напористо.
– Давай, чтоб ты лопнул,– Бен Доллард вырычал.
– M'appari, Саймон,– сказал отец Коули.
Вдоль сцены сделал он несколько шагов, мрачный, высокий, в неловкости, отставив руки. Хрипловато яблоко его горла выхрипнуло слегка. Слегка запел он к пыльному морскому пейзажу на стене: ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ. Мыс, корабль, парус над валами волн. Прощай. Милая девушка, вуаль её вьется по ветру вдоль мыса. Ветер охватывает её.
Коули запел:
– M'appari tutt'amor:
Il mio sguardo l'incontr …
Она машет, не слыша Коули, вуаль вырывается к тому уплывающему, дорогому, к ветру, любви, торопя парус, возвращайся.
– Подхватывай, Саймон.
– Эх, я уж своё отплясал, Бен… Ладно…
М-р Дедалус положил свою трубку на пюпитр возле камертона и, садясь, тронул послушливые клавиши.
– Нет, Саймон,– оборотился отец Коули.– Играй это как в оригинале. Один бемоль.
Клавиши, подчиняясь, взбежали, выговорили, сбились, признались, смешались.
По сцене прошагал отец Коули.
– Ну-ка, Саймон, я тебе подыграю,– сказал он.– Вставай.
Мимо ананасового утёса у Грехема Лемона, мимо Элверова слона звяк прорысил. Бифштекс, почка, печень, смешаны в снедь достойную князей, сидят князья Цвейт и Гулдинг. Князья за явствами подымали и пили поверское и сидр.
Лучшая из мелодий написанных для тенора, сказал Ричи: Sonnambula. Однажды он слушал как её исполнял Джо Маас. А, прям как МакГукин! Да. В своём роде. В стиле мальчиков-певчих. Таким мальчиком был Маас. Мальчик мессы. Лирический тенор, если угодно. Ни в жизнь не забудешь. Нет.
Ласково Цвейт над, без печени, бэконом увидал обтянуто напрягшиеся черты.
Радикулит его. Блестящий глаз по Блейсту: следующим номером программы. Сколько ни вьётся, а платить придётся. Потом на пилюли, диет-хлеб, по гинее за ящик. Немного отсрочит. Как в той песне: в могиле всё равно. Вот именно. Пирог с почками. Сладости к. Не очень-то налегает. Самый стоящий в. Характерно для нег. Поверское. Переборчив в выпивке. В стакане выщербинка, свежая вода Вартри. Из экономии подгребает спички со стоек. Потом растрынькивает соверен на безделушки. А попросишь не даст и фартинга. Поддаст, потом не хочет платить за выпивку. Занятные типы.
Ни за что не забудет Ричи тот вечер. Сколько жить будет. Сколько жить, ни за что. Участвовали все кумиры Старого Королевского с малым Пиком. И вот первая нота.
Речь замерла в паузе на губах Ричи.
Вариации про чёрт побери. И сам же верит в свое враньё. Ей-ей верит.
Замечательный враль. Но нужна отличная память.
– А это что за мелодия?– спросил Леопольд Цвейт.
– Теперь уж не вернуть.
Ричи отдул свои губы. Низкая нота вступления, милая домовушка, бормотнула враз.
Певчий дрозд. Его дыхание, чистое как у птиц (его гордость хорошие зубы), высвистелось в горестной печали. Пропало. Богатое звучание. Тут две ноты за раз. Чёрного дрозда я слышал в шиповниковой долине. Подхватывал мои свисты, вторил и обращал их. Всё и то же, новый зов, прошло уж и всё. Эхо. Такой мелодичный отголосок. Как это делается? Теперь уж не вернуть. Печально высвистывал он. Спад, покорность, утрата.
Цвейт склонил леопольдино ухо, отворачивая краешек резной салфетки вниз под вазу. Порядок. Да, помню. Прекрасная песня. Спящей она пришла к нему.
Невинность под луной. Но, таки, убереглась. Смелы, не видят опасности. Если по имени. Или когда прикоснуться к мокрому. Коляска со звяком. Теперь уж поздно. Она хотела пойти. Вот почему. Женщина. Легко, как удержать море. Да: теперь уж поздно.
– Чудная песня,– сказал Цвейт пропавший Леопольд.– Хорошо её знаю.
Ничего подобного не было в жизни у Ричи Гулдинга.
Он тоже её хорошо знает. Или чувствует. Все долдонит про свою дочку. До того умна, узнаёт своего папочку, говорил Дедалус. А про меня?
Цвейт наискосок поверх соуса видел. Лицо как у конец всему. Прежний шутник Ричи. Нынче лишь затасканные шуточки. Ушами дёргает. Кольцо салфетки в глаз вставляет. Рассылает теперь попрошайные письма со своим сыном. Косоглазый Волтер сэр это я сэр. За беспокойство только я думал дадите ли денег. Извините.
Опять рояль. Звучит лучше, чем я слышал в последний раз. Настроили должно быть.
Опять перестал. Доллард и Коули всё уламывали отнекивающегося певца.
– Давай, Саймон.
– Ну, Саймон же.
– Леди и джентельмены, я глубочайше тронут вашими добрыми увещеваниями.
– Ну, Саймон.
– С деньгами у меня туго, но, если вы одолжите своим вниманием, я восстараюсь вам спеть от поклонного сердца.
У колпака над сэндвичами в занавешивающей тени, Лидия свою бронзу и розу, ледиеву милость, дарила и придерживала: а в прохладе, голубо-зеленоватой от eau de Nil, Мина – бокалам, с двумя её башенками злата.
Арфоаккорды вступления отзвучали. Аккорд протяжный, ждущий, вовлёк далекий голос.
– Когда прелестную увидел я впервые.
Ричи обернулся.
– Голос Сайма Дедалуса,– сказал он.
Встрепенувшись мозгом, пламенея щекой, слушали они, чувствуя как растекается прелестная струйка по коже, конечностям, человечьему сердцу, душе, хребту. Цвейт махнул Пэту, лысому Пэту официанту, тугому на ухо, распахнуть дверь ведущую в бар. Дверь в бар. Вот так. Так хватит. Пэт, прислужник, услужил, обслуживая послушать, ведь он был туг на ухо, у двери.
– Печаль моя, казалось, удалилась.
В затихшем воздухе пел голос им, негромкий, не дождь, не шелест листьев, так не прозвучат ни струны, ни свирель, ни—как там бишь её?—цевница, касаясь их притихшего слуха словами, их притихших сердец, каждое со своей припомнившейся жизнью. Хорошо, до чего хорошо слушать: печаль от них, от каждого, казалось, от обоих удалилась, лишь только как впервые увидали. Когда впервые узрели, пропавшие Ричи, Полди, милую красу, услыхали от той, от кого никак не ждали, её первоё любовномягкое мягколюбовное слово.
Это любовь поёт: давнюю сладкую песнь любви. Цвейт раскрутил медленно эластичную тесёмку со своего пакета. Любви давний сладкий Sonnez la злата. Цвейт окрутил новую петлю вкруг четырёх зубцов вилки, затянул, послабил и окрутил вкруг своих тревожно встревоженных, счетверённо, в октаву, окандалил их враз.
– Надеждой и восторгом полнясь.
У теноров – женщин дюжинами. Повышает их звучность. Бросают цветы к его ногам: когда мы cможем встретиться? У меня просто голова. Он не может петь перед цилиндрами. Враз утратишь ум и толк. Надушилась для него. Какие духи у твоей жены? Я хочу знать. Звя. Стоп. Тук-тук. Как идёт открывать, она непременно посмотрится в зеркало, прихожая. Дома? Как вы? Хорошо. Там? Что? Или? Коробочка пастилы, поцелуйные конфетки. В её сумочке. Да? Руки ощутили роскошные.
Увы! Голос взвился, вздыхая, изменившись: громкий, полный, сияющий, гордый.
– Увы, то грёзой было лишь пустой…
У него и теперь бесподобное звучание. Воздух Корка мягчит их глотки. Придурок! Мог бы иметь море денег. Путает слова. Жену заездил: теперь распевает. Но как знать. Только им двоим. Если его не сломило. По бульвару бодрячком. Руки-ноги у него тоже поют. К выпивке. Нервы на пределе. Не до пения уж. Суп Дженни Линд: левкой, шалфей, сырые яйца, полпинты сливок. Млечные грёзы.
Накачивает нежность: мягко набухая. Во всю всколоколил. Вот это по-нашески. А, дай! На! Биенье, звон, пульсирующе гордый взбух.
Музыка? Слова? Нет: есть что-то ещё за ними.
Цвейт свивал, отвивал, сплетал, расплетал, кивал, откивывал.
Цвейт. Густотягучая патока, тёплая, вкуса утаённости, струясь истекая в музыке, в вожделении, тёмный на вкус поток, вторгающийся. Вникая, внутряя, водляя, вполняя в неё. Вспрыск. Порог разверст вширь. Вспрыск. И восторг и чувство и теплота и. Вспрыск. Выбрызнуть сверх шлюзов несдержимые всплески. Поток, плеск, выток, восторлеск, струевздрог. Вот! Язык любви.
– …луч надежды…
Лучясь. Лидия для Лидвела пискнула едва различимо, так лединно, муза не перепискнула луча надежды.
Это МАРТА. Совпадение. Как раз собирался написать. Песнь Лионела. У тебя такое красивое имя. Не без ошибок. Моя к тебе псулька. Играть на струнах её сердца и на завязках кошелька. Она же. Я назвала тебя неслухом. Но всё же имя: Марта. Как странно. Сегодня.
Вернулся снова голос Лионела, тише, но не слабее. Он снова пел для Ричи, Полди, Лидии, Лидвела, пел также Пэта раскрытому рту, уху ожидающему обслужить. Как увидал впервые он прелестную, как унеслась печаль, казалось, как взгляд, фигура, слово очаровали его, Гулда Лидвела, полонили Пэта Цвейта сердце.
Если б ещё и видеть его лицо. Куда понятней. Отчего парикмахер в салоне Драго всегда смотрит мне на лицо, когда обращаюсь к его лицу в зеркале. Всё же отсюда лучше слушать, чем из бара, хоть и дальше.
– Тот милый взор…
Тот первый вечер, как я впервые увидел её у Мэт Дилон в Теренуре. Она была в жёлтом с чёрным кружевом. Музыкальные стулья. Мы двое последними. Судьба. За нею. Судьба. Круг-другой медленно. Быстрый. Мы вдвоём. Все смотрят. Конец. Она села. Все с завистью. Губы в улыбке. Жёлтые колени.
– Oчаровал мой взгляд...
Пела. Исполнила ОЖИДАНИЕ. Я переворачивал ноты. Голос полный аромата, какими духами твоя сирень. Груди я видел, обе, тугие, трепещущее горло. Увидел я в первый раз. Она меня поблагодарила. Почему меня? Судьба. Испанские глаза. Под одинокой грушей патио, сейчас, в Мадриде, наполовину уже в тени, Долорес девалорес.
На меня. Маня. Ау, заманивая.
Марта! Ах, Марта!
Забыв всю томность, Лионел взывал, в печали, зовом страсти с доминантой любви, обращаясь глубинящимися и всё же восходящими аккордами гармонии. В зове лионеловой одинокости, чтоб узнала и прочувствовала Марта. Ведь лишь её он ждал. Где? Здесь, там, глянь-ка, там, здесь. Всюду, где ни глянь. Где-то.
– Приди утраченная!
Приди любимая!
Один. Любовь одна. Одна надежда. Одно мне утешение. Марта, грудная нота, оборот.
– Приди..!
Взвилась, птаха, стремя свой лёт, быстрый чистый зов, взметнутым серебристым шаром ровно вздымался, ускоряясь, зависая, приди, не иссякай, долгий-долгий вздох вдохнул он долгой жизни, в высях парящий, блистающий высью, пламенеющий высоко, в символической светозарности, высокости, эфирной груди, высокости, высокой беспредельной осиянности, повсюду всё взвиваясь, всё вкруг всего, бесконечностьостьость…
– Ко мне!
Сайпольд!
Вот и всё.
Приди. Бесподобное исполнение. Все захлопали. Она должна. Придти. Ко мне, к нему, к ней и к тебе, мне, нам.
– Браво! Хлопхлоп. Ай, да Саймон! Хлопихлопхлоп. Бис. Хлопахлопхлоп.
Молодчина. Браво, Саймон! Хлопхляпхлоп. Бис, хлобис, говорили, кричали, хлопали все. Бен Доллард, Лидия Даус, Джордж Лидвел, Пэт, Мина, два джентельмена с двумя бокалами, Коули, первый джент с бок и бронзомисс Даус и златомисс Мина. Ухаря Бойлана шикарно карые туфли, поскрипывая по барполу, сказали ранее.
Позвякивая мимо монументов сэра Джона Грея, Горацио одноручкового Нельсона, преподобного отца Теобальда Мэттью, коляскатил, как сказано ранее, как раз теперь. Рысью, распалённый, жарковсидененный. Cloche. Sonnez la. Cloche. Sonnez la. Медленней пошла кобыла вгору у Ротонды, площади Рутланд. Слишком медленна для Бойлана, Ухаря Бойлана, нетерпеливящегося Бойлана, трусца кобылы.
Отзвук аккордов Коули стих, угас в сгустившемся воздухе.
И Ричи Гулдинг выпил своё поверское, и Леопольд Цвейт свой сидр, Лидвел своё гинесскoe, второй джентельмен сказал, они оприходуют два бокала, если она не против. Мисс Кеннеди сулыбила, прибирая, коралловые губы, первому, второму. Она была не против.
– Семь дней в тюрьме,– сказал Бен Доллард,– на воде и хлебе, и ты запоёшь, Саймон, как певчий дрозд.
Лионел Саймон, певец, засмеялся. Отец Боб Коули играл. Мина Кеннеди подала.
Второй джентельмен уплатил. Том Кернан вшествовал; Лидия пришла в восторг, восторг. Но Цвейт безмолвно пел.
Восторженно.
Ричи восторженно дискантил о славном голосе этого молодчика. Он помнил один давний вечер: Сай пел БЫЛ ЧИН И СЛАВА: У Нэда Ламберта было это. Боже милостивый, он за всю жизнь не слыхал такой ноты, он никогда не выводил Что ж ненадёжна доля наша лучше была так чисто, так, Боже, он в жизни не слышал, а ведь любовь не живёт до того звенящим голосом, спроси Ламберта, он тоже тебе скажет.
Гулдинг, с проступившим в его бледности румянцем, сказал м-ру Цвейту с лицом темнее ночи, Сай у Неда Ламберта по Дедалусову почину, пел БЫЛ ЧИН И СЛАВА.
Он, м-р Цвейт, слушал, как он, Ричи Гулдинг, говорил ему, м-ру Цвейту ночи, он, Ричи, слышал его, Сай Дедалуса, исполнявшего БЫЛ ЧИН И СЛАВА в его, Неда Ламберта, заведении.
Шурины: родичи. Мы не общаемся при встрече. Трещина, похоже, в лютне. С ним свысока. Ага. Тем больше он им восторгается. Вечера где Сай пел. Человеческий голос, две шелковистые струнки. Великолепно, куда там всему остальному.
Этот голос был плачем скорби. Теперь потише. Лишь в тиши ощущаешь что слышишь.
Вибрации. Теперь лишь молчащий воздуx.
Цвейт разомкнул скрещенье кистей своих рук и расслабленым пальцем чуть блямкнул по струновидной резинке. Потянул и блямкнул. Гуднуло. Зумнуло. Пока Гулдинг говорил о постановке голоса у Барроклога, пока Том Кернан, возвращаясь вспять в ретроспективной манере аранжировки, обращался к выслушивающему его отцу Коули, который наигрывал вольные вариации, который кивал, играя. Пока большой Бен Доллард обращался к Саймону Дедалусу, прикуривающему, который кивал, куря, который курил.
О, ты – утрата! Вот тема всех песен. Ещё чуть натянул Цвейт свою струну. Таки жёстоко. Дать людям прельстится друг другом: привязаться. Потом оторвать. Смерть. Взрывы. Удар по голове. Брык-и-дух-вон-прямо-в-ад. Жизнь людская. Дигнам. Вуй, как извивался хвост той крысы! Пять монет я дал. Corpus paradisum. Грач картавый: отравы полное беремя. Был и нет. А эти поют. Так и я. И она однажды с. Хватит о ней: надоело. Вот тогда помучится. Иссопливится. Большие испанистые глаза вытаращатся в никуда. Её волнистыельнистыельвистые волосы не причеса: ны.
И всё же чрезмерное счастье приедается. Он натянул ещё, ещё. Счастлив в своём? Блямм. Порвалась.
Позвяк вдоль Дорсет-Стрит.
Мисс Даус отняла свою атласистую руку, упречливо, польщённо.
– И на полстолько не позволяйте себе такого,– сказала она,– пока мы не близкие знакомые.
Джордж Лидвел сказал ей, ей-ей, взаправду: но она не поверила. Первый джентельмен сказал Мине, что это так. Она спросила его, так ли это. Второй бокал сказал ей, что так. Что оно, таки, так.
Мисс Даус, милая Лидия, не поверила: мисс Кеннеди, Мина, не поверила: Джордж Лидвел, нет: Мисс Дау не: первый, первый: джент с бокал: верю, нет, нет: не, мисс Кенне: Лидиявел: бок.
Лучше тут написать. На почте от всех перьев поуродованные огрызки.
Лысый Пэт, по знаку, приблизился. Ручку и чернила. Он отошёл. Подушечку. Он отошёл. Подушечку, чтоб промакнуть. Он слышал, глухой Пэт.
– Да,– сказал м-р Цвейт, потрагивая тесьму тонко.– Уж это точно.
Хватит пары строк. Мой подарок. И вся эта цветущая итальянская музыка. Кто ж написал-то? Зная имя, знаешь лучше. Вынем лист бумаги, конверт: равнодушно.
Очень своеобразная.
– Великолепнейший номер из всей оперы,– сказал Гулдинг.
– Что правда, то правда,– отозвался Цвейт.
Номера и числа. Из них вся музыка, если вдуматься. Два умноженное на два и поделенное пополам будет удвоенная единица. Вибрации: те аккорды. Один плюс два плюс шесть будет семь. Какие хочешь фокусы с числами вытворяй. Всегда выйдет это равно тому, ось симметрии кладбищенская стена. Он не замечает на мне траура. Твердая шкура: всё лишь про свою утробу. Музыматика. А тебе мнится, будто слышишь эфемерность. Ну, а допустим, сказать так: Марта, семь помноженное на девять минус икс будет тридцать пять тысяч. Донельзя плоско. Всё, как раз-таки, в звуках.
К примеру, вот он наигрывает. Импровизирует. Может что-то из любимого, пока не подставишь слова. Тянет прислушаться. Вобрать слухом. Сперва как надо: потом слышишь аккорд чуть не туда: малость теряешься. В мешках и без, по бочкам, через проволочную ограду, бег с препятствиями. Мелодию делает время. Ещё смотря в каком ты настроении. Всё-таки всегда приятно послушать. Кроме гамм, вверх-вниз, девицы разучивают. Две вместе из домов по-соседству. Изобрели бы специальные беззвучные пианино. Blumenfield я ей купил. Ради фамилии. Медленно играла, девочка, когда я вечером пришёл домой, девчушка. Ворота конюшен возле Цецилиа-Стрит. У Милли нет тяги к. Малость странно, потому что мы оба.
Лысый глухой Пэт принёс донельзя плоскую подушечку, чернила. Пэт составил за чернилом донельзя плоскую подушечку. Пэт убрал тарелку, блюдо, нож, вилку. Пэт отошёл.
Это единственный язык, м-р Дедалус сказал Бену. Он слыхал их в детстве в Рингабелла, Кросхейвен, Рингабелла, как пели свои баркароллы. Гавань Квинстауна полна итальянских кораблей. Ходили, знаешь, Бен, в тех землепотрясных шляпах. Пели на голоса. Боже, такая музыка, Бен. Слышал в детстве. Крос Рингабелла хейвенский лунный напев, лункаролла.
Едкую трубку вынув, он приставил щиток ладони к губам, испускавшим лунносветлой ночи зов, чистый сблизи, в отдалении зов ответный.
Вниз по краю своего струбченного НЕЗАВИСИМОГО рыскал вдоль строк Цвейтов глаз для отвода глаз, отыскивая, где ж это я видел. Каллан, Колман, Дигнам Патрик. Ох-охо! Охо-охо! Рассет. Ага! Вот же оно…
Надеюсь он не подсматривает, пронюхливый, как крыса. Он придержал свой развёрнутый НЕЗАВИСИМЫЙ. Так не подглянет. Не забыть писать все е на греческий манер. Цвейт обмакнул, Цве бормотнул: рогой сэр. Милый Генри вывел: Милая Мэди. получил твое письм и цве. Куд к чёрт я полож? В какой-то карм или в друго. Соверш невозм. Подчеркнём невозм. Писать сегодня.
Скучища. Прискучивший Цвейт слегка задробнобубнил, дайте-ка, прикидывающими пальцами по подушечке, что принес Пэт.
Дальше. Понятно о чём я. Нет, исправь это е. Прими мой скромн подар в конвер. И не проси её отве. Выдерживай. Пять Диг. Около двух тут. Пенни чайкам. Илия близ. Семь с Дейви Бирну выходит почти восемь. Скажем, полкроны. Мой скромный подар: почтовым переводом два и шесть. Напиши мне предлинное, ты презираешь? Звяк, есть у тебя? Так возбуждающе. Почему ты назвала меня неслухом? Ты тоже проказница? О, Мэри потеряла булавку от своих. Купить другую. Тот свет, написала она. Не испытывай мое терпенье. Продолжать это. Ты должна верить. Верить. Всё. Верно. Так.
Глупая писанина? Мужья не. Это брак их доводит, супруги. Потому что я ушёл. Предположим. Но как? Ей надо. Поддержать моложавость. Если она прознает. Карточка в моём верхнем. Нет, всего не говорить. Лишняя боль. Если они не видят. Женщина. Источник для жандарм.
Наёмный экипаж номер двадцать четыре, возчик Бартон Джеймс, из номера первого по Хармони-Aвеню, Доннибрук, в котором сидел светлый, молодой джентельмен, стильно одетый в синеиндиговый костюм из саржи, пошитый Джорджем Робертом Месиасом, портным и закройщиком, и в соломеной шляпе, очень нарядной – покупка от Джона Пласто из номера первого по Большой Брунсвик-Стрит, шляпника. А? Этот звяк что пробряцал и прозвякал, мимо лоснящихся трубок Ажендата—мясной Длугача—прорысила галантнозадая кобыла.
– Отвечаешь на объявление?– проницательные глаза Ричи спросили Цвейта.
– Да,– сказал м-р Цвейт.– Городской коммивояжер. Хотя, вряд ли что выйдет.
Цвейт бормотну: аилучшими пожелания. Но Генри написал: меня так радуют. Теперь ты знаешь. Спешу Генри. Греческое е. Надо б добавить пост скрипт. Что это он теперь наигрывает? Импровизное интермеццо. P.S. Тарам там-там. Как ты нак? Ты накажешь меня? Подоткнутая юбка встрёпывается, охлёстывает. Скажи, мне хочется. Знать. И. Конечно, не хотел бы, так не спрашивал бы. Ла ла ла ра. Вставляет туда эти печаль в миноре. Отчего минор – печаль? Подпишем: Г. Они любят грустные концовки. P.P.S. Ла-ла-ла-ри. Мне так сегодня грустно. Ла рам. Так одиноко. Доро.
Он промакнул быстро о подушечку от Пэта. Конвер. Адрес. Перепишем из газеты.
Забормотал: Господам Келлану, Колману и Ко, лимитед. Генри же писал:
Мисс Марте Клифорд
через п.о.
Долфин-Барн Лейн
Дублин.
Промакнуть на том же месте, чтоб он не прочёл. Вот так. Идея для газетного рассказа. Какой-то сыщик читает с промакашки. Платят по гинее за столбец. Мэчем частенько вспоминает хохотунью. Бедная м-с Пурфо. Э. Х.: эх.