Джеймс Джойс
Улисс
Заступница согрешивших. Утешительница страждущих. Ora pro nobis. И как хорошо сказано, что всякий, кто молится ей истово и с постоянством, не будет отринут, не сгинет, ибо воистину она есть спасительным упованьем страждущих, познавшая семь мук пронзивших её сердце. Герти ясно представляла, что сейчас поисходит в церкви: отблески света в окнах-витражах, свечи, цветы и голубые стяги братства благой Девы, и отец Конрой помогает Кенону О'Ханлону в службе пред алтарем, подаёт, что требуется и, потупив глаза, уносит. Он с виду почти как святой и в исповедальне его так тихо и чисто, и темно, а руки у него, ну, прям тебе, белый воск, и если она когда-нибудь станет монахиней-доминиканкой, в их белых одеяниях, он, возможно, наведается в их монастырь ради новой послушницы Святого Доминика. Он ей в тот раз сказал, когда она ему призналась про то на исповеди, покраснев до корней волос, страшась, что он заметит, не переживать, это просто голос природы и все мы в этой жизни подчиняемся законам природы, а ещё сказал, что это вовсе не грех, это исходит из самой природы женщины, ибо так установлено Богом, и наша, сказал он, Благая Госпожа отвечала архангелу Гавриилу, да свершится со мной по-Твоему. Он такой доброжелательный и боголюбивый, и она частенько всё думала да гадала: что если изготовить в подарок грелку для чайника, с рюшами и плетёным узором, цветочками, или, скажем, часы, хотя часы там уже есть, она приметила на каминной доске – белые, с позолотой и канареечкой, что выскакивает из домика сказать время суток, она заходила туда насчёт цветов для украшения молебна на Сорок Часов, так трудно выбрать подходящий подарок, можно ещё альбом с цветными видами Дублина, или другого живописного места.
Эти несносные близняшки снова сцепились, вот Джеки пнул мяч к морю, и оба побежали следом. Мартышки, дрянные, как сточная вода. Нашёлся бы кто-нибудь, чтоб выпорол их хорошенько – и одного, и второго, чтоб знали как себя вести. А Кисси и Эди закричали им вслед немедленно вернуться, боясь, что может нахлынуть прилив и они утонут:
– Джеки! Томми!
Ну, да! Так они и послушались! Тут Кисси сказала, что это она их в последний раз выводит на прогулку. Она вскочила и ещё покричала им, и побежала по склону—мимо него—встряхивая волосами, которые хоть цветом и неплохи, да редковаты и сколько она ни втирала всякой всячины гуще они от этого не стали, с природой не поспоришь, так что ей только и остается напяливать сверху шляпку. Она бежала длинными завлекающими шагами, и просто диво, как это у неё юбка не треснула по шву—уж до того тесна—потому что Кисси Кэфри вся такая наливная, да пышненькая, и выделывалась во всю, как только видела, что есть случай показать себя, а ещё потому, что просто была отличной бегуньей, вот и неслась так, чтоб на бегу выставить перед ним подол нижней юбки и свои голенастые икры, по самое дальше некуда. Вот бы ненароком сковырнулась через что-нибудь, да как следует, с тех её высоких французских каблуков, чтоб придать себе росту и шикарней выпендриваться. Опа! Была б тогда выставка, джентельмену на обозрение.
Царице ангелов, царице патриархов, царице пророков, всех святых, возносили они молитву, царице заступнице перед наисвятейшим престолом, а потом отец Конрой передал кадильницу Кенону О'Хенлону, и тот всыпал ладана, и окурил Святое Писание, и Кисси Кэфри поймала обоих близнецов, а её так и подмывало вкатить им по хорошей звонкой затрещине, но удержалась, потому что думала, а вдруг он смотрит, но большей ошибки с ней не случалось за всю её жизнь, потому что Герти, даже и не глядя, знала, что он не сводит глаз с неё, а потом Кенон О'Хенлон передал кадильницу обратно отцу Конрою и опустился на колени, подняв взор к Святому Писанию, а хор запел Tangum еrgo, и она просто покачивала ногой туда-сюда, в такт с музыкой, всё нароставшей и нисходящей к Tantumer gosa cramen tum. Три и одиннадцать заплатила она за эти чулки у Спероу на Джордж-Стрит во вторник, нет, в понедельник, перед Пасхой и на них всё ещё нет ни единой затяжки, вот на что он смотрел, прозрачные, а не на её завалящие, у которых ни вида ни формы (но какая наглая!), потому что у него глаза на месте, чтоб самому увидеть разницу.
Кисси приближалась вдоль пляжа с двумя близнецами и их мячом, а шляпа вся наперекосяк после её пробежки, и видик как у самой настоящей шалоброды, тащит двух малышей, в задрипаной блузке, которую купила на позапрошлой неделе, но сзади уже как тряпка, а край нижней юбки выбился и висит сбоку, ну, чисто тебе карикатура. Герти всего лишь на минутку сняла шляпку, поправить волосы, и более милой, более грациозной головки каштановых прядей вы не видывали на плечах ни единой девушки, очаровательное зрелище, просто чудо как хороша. И в ответ, она почти различила мгновенную вспышку восхищения в его глазах, что наполнила каждый её нерв вибрацией ликованья. Она вновь одела шляпку так, чтобы посматривать из-под полей и чуть ускорила покачиванье своей застёгнутой туфелькой, и у неё даже дыхание перехватило, когда увидела выражение его глаз. Таким взором змей уставляется в свою добычу. Женский инстинкт подсказал ей, что она разбудила в нём дьявола, и при этой мысли жгучий румянец разлилась от горла до лба, пока нежный цвет её лица не обернулся пригожей розочкой.
Эди Бодмен тоже это приметила, потому что с полуулыбкой покосилась на Герти через свои очки, как старая дева, притворяясь будто нянчит младенца. Эта Эди просто назойливая мошка, всегда была такой и такой останется, с ней никто не может ладить, вечно сунет свой нос не в своё дело. Вот и теперь пристала к Герти:
– Плачу пенни, если признаешься о чём ты думаешь.
– Что?– ответила Герти с улыбкой чудесных по белизне зубов.– Я просто подумала, не пора ли.
Потому что ей так хотелось, чтоб они, ради всего святого, убрали этих сопленосых близнецов и своего младенца по домам, пусть там и вредничают, вот отчего она слегка намекнула, что уже поздно. А когда подошла Кисси, Эди спросила у неё время и мисс Кисси, скорая на ответ, сказала что уже половина поцелуйного, пора целоваться опять. Но Эди хотела знать точно, потому что ей сказали быть пораньше.
– Погоди,– сказала Кисси,– я спрошу у того моего дяди Питера сколько на его шарабанных.
И она пошла, а ей видно было как он, заметив, что та подходит, вынул руку из кармана, чуть нервничая, и начал поигрывать цепочкой часов, поглядывая на церковь. Тут Герти убедилась какое громадное, при всей страстности его натуры, у него самообладание. Минуту назад он восхищенно упивался её прелестью, пленившей его взор, а через миг это спокойный серьезнолицый джентельмен, и в каждой линии его представительной фигуры полный самоконтроль.
Кисси извинилась, не мог бы он сказать ей точное время, и Герти видно было, как он достал свои часы и вслушался, а потом, откашлянув, сказал, что очень сожалеет, но часы у него остановились, но, похоже, восемь уже есть, потому что солнце зашло. В голосе его чувствовалось хорошее воспитание, и хоть говорил он неторопливо, в звучных тонах чувствовалось какое-то подрагивание.
Кисси сказала своё "спасибо" и вернулась, с высунутым языком, обратно – сообщить, что у её дяди брызгалка не фурычит. Затем запели второй стих из Tangum еrgo и Кенон О'Хенлон опять поднялся и окурил Святое Писание, и опустился на колени, и сказал отцу Конрою, что одна из свечей сейчас подожжёт цветы, и отец Конрой встал и оправил всё как надо, и ей видно было, как джентельмен заводит свои часы и прислушивается к ходу, а она, тем временем, всё покачивала ногой туда-сюда. Уже темнело, но ещё было видно, и он не сводил с неё глаз всё время, покуда заводил часы, или что уж там он им делал, и снова засунул руки в карманы.
На неё вдруг накатило то самое ощущение и по тому как занемели корни волос, а корсет показался невыносимо тугим, она догадалась, что, наверное, подходят дела, потому что и в прошлый раз тоже началось, когда она отстригла прядку волос на новолуние. Его тёмные глаза опять уставились на неё, упиваясь каждой её чертой, буквально боготворя её образ. Если когда-либо страстный мужской взгляд вспыхивал неистовым восхищением, то именно оно явственно проступало в лице этого мужчины в этот миг. Это восхищение вами, Гертруда МакДовел, и вам это известно.
Эди засобиралась уходить, да-да ей уже пора, и Герти отметила, что её тонкий намек сработал как надо, потому что столько ещё надо пройти вдоль пляжа до того места, где можно вытолкать колясочку наверх, а Кисси сняла с близнецов их шапочки и принялась приглаживать им волосы, чтоб обратить на себя внимание, а Кенон О'Хенлон встал с колен в заломившейся на плечах епитрахили и отец Конрой подал ему карточку, чтоб с неё читал, и он прочёл Panem de coelo praestitisti eis, а Эди и Кисси всё время приставали к ней, что разве ей не пора, но Герти умела отплатить им их же монетой, что она и сделала, когда с холодной вежливостью ответила на вопрос Эди – уж не разбилось ли её сердце, что её забыл её любимый ухажёр, от которого Герти уязвленно встрепенулась. Холодный взблеск мелькнул в её глазах, выплеснув бездну презрения. А всё же задело, о да, больно и глубоко, потому что эта Эди умела исподтишка сказать-царапнуть, как та чёртова кошка, какой она, впрочем, и была. Губы Герти чуть приоткрылись дать отпор, но ей пришлось сдерживать всхлип, что подкатил к её горлу, такому тонкому, такой безупречно изысканной формы, о какой только мог бы мечтать художник. Её любовь к нему сильней, чем он думает. Бессердечный обманщик, непостоянный, как весь мужской пол, где уж ему понять чем он был для неё, и на какой-то миг её синие глаза застлало жгучей пеленою слёз. Их взгляды без капли жалости прикипели к ней, но бравым усилием она мило просияла в ответ, бросив указующий взгляд на новейшее из своих завоеваний – вот вам, чтоб понимали!
– О,– отвечала Герти с быстрым, как молния, смешком, гордо вскидывая головку,– я могу бросить мою шляпку кому пожелаю, потому что этот год високосный.
В голосе её звенела чистота кристалла, мелодичное воркованье лесной голубки, но слова леденяще рассекли тишину. Что-то в её молодом голосе говорило, что она не из тех, с кем всё запросто сойдёт с рук. Что до мистера Регги, пустого задаваки с кучкой денег, его она может просто выбросить, как гадость какую-то, и даже думать о нём забудет, а глупую его открытку разорвёт на мелкие кусочки. И если он хоть раз ещё наберётся наглости, она сумеет одарить его взглядом такого безграничного безразличия, что он отвянет как миленький. У малявочки мисс Эди сделался совсем кислый вид, аж посинела как грозовая туча, но Герти-то видела, что та так и кипит от злости, хотя скрывает, козявка, потому что её шпилька её же и уколола – получай за мелочную твою зависть, и обе они знают, что она не чета им, а классом повыше, и вон там ещё кое-кто, кто тоже это понял и увидел, так что пусть теперь набьют этим свою трубочку, да и выкурят.
Эди усадила малыша Бодмена ровнее, готовясь уходить, и Кисси поскладывала туда мяч и лопатки с ведёрками, да и пора уж, потому что сонный гномик подкрадывался подсыпать сонного песка в глазки мастера Бодмена младшего, и Кисси ему сказала, что Сон-Угомон уже близёхонько и пора малышу баиньки, а крошка таким был милашкой, смеясь во все свои радостные глазёнки, и Кисси, разыгравшись, щекотнула его толстенький пузёнок-поросёнок, а младенчик—здрасьте вам!—срыгнул свои восторги на свой свеженький слюнявчик.
– Уй-юй! Фу-ты, пудинг!– запротестовала Кисси.– Весь слюнявчик обделал.
Маленькое contretemps требовало её вмешательства, но она, как дважды два, всё сдела как надо.
Герти сдержалась от сдавленного восклицания и нервно кашлянула, и Эди спросила, ей-то что не так, а у неё чуть не вырвалось, чтоб та хватала на лету, но она всегда умела держаться как леди и попросту замяла всё с огромным тактом, сказав, что там уже пошло благославение, потому что в церкви над тихим берегом моря как раз ударил колокол, потому что Кенон О'Хелон взошёл на алтарь в епитрахили, который отец Конрой поправил на его плечах и раздавал благословения воздетым в руках Святым Писанием.
До чего трогательна вся эта сцена, этот прощальный взгляд на Эрин сквозь густеющие сумерки, этот берущий за душу вечерний звон с увитой плющом колокольни, откуда взмыла в полет летучая мышь, порхая с тонким затеряным писком сквозь угасающий свет, сюда-туда. А вдали уж завиднелись огоньки маяков, до того живописные, ей так хотелось, чтоб под рукой вдруг оказалась бы коробка с красками, с ними намного проще покорять мужчину, и скоро фонарщик пойдёт своим маршрутом, мимо ограды пресвитерианской церкви и по тенистой Тритонвиль-Авеню, где прогуливаются парочки, и зажжёт фонарь под её окном, где обычно сворачивает Регги Вайли, не держась за руль своего велосипеда, как она читала в книге ФОНАРЩИК мисс Камминс, она же автор МЕЙБЛ ВОГЕН и других повестей. Ведь у Герти есть свои грёзы неведомые никому. Ей нравилось читать стихи, а когда получила подарок на память от Берты Сапл тот миленький альбом с кораллово-розовой обложкой для записи заветных мыслей, то спрятала его в ящик своего туалетного столика, который хоть и не назовёшь предметом роскошной мебели, но всегда чист и в полном порядке. Там же она хранила свою девичью сокровищницу: черепаховые гребешки, значок младенца Христа, духи белой розы, прибор для ухода за бровями, свою алебастровую коробочку ароматов, и ленты на смену, когда придут вещи из стирки, и в нём уже собралось несколько прекрасных мыслей, вписанных фиолетовыми чернилами, которые она купила у Хелиса на Дейн-Стрит, потому что чувствовала, что и она могла бы писать стихи, если б только получалось выражаться как в том стихотворении, которое так глубоко её затронуло, что она даже переписала его из газеты, в которую однажды вечером ей завернули зелень. СОН ТЫ ИЛЬ ЯВЬ, МОЙ ИДЕАЛ? называлось оно, Луиса Дж. Велча, Магерафелт, и те строки в нём про мрак – неужто навсегда? – и вообще красоты поэзии, такие печальные в своей мимолётней прелести, не раз увлажняли её глаза безмолвными слезами, что годы летят, один за другим, впрочем, она знала, что ей нет равных, если не считать того единственного её недостатка, а случилось это на спуске с Далки-Хилл и она всегда старалась его не показывать. Но она предчувствовала, что этому должен наступить конец. Если только она увидит чарующий призыв в его глазах, её уже ничто не остановит. Для любви нет преград. Она пойдёт на величайшую жертву. Приложит все силы, чтоб разделить его мысли. Она станет ему дороже целого мира и счастьем расцветит его дни. Оставался ещё наиважнейший вопрос, она просто умирала от любопытства, женат ли он, или вдовец, потерявший свою жену, или какая-нибудь трагедия, как у родовитого дворянина с иностранной фамилией из страны песен, которому пришлось поместить её в сумашедший дом, жестокость во имя блага. Ну, а даже если – что из того? Что вообще такого? Любая мало-мальская непристойность инстинктивно отталкивала её утончённую натуру. Как мерзки ей особы такого пошиба – падшие женщины с прогулочного спуска возле Доддера, что ходят с солдатами и неотёсаными мужиками, забыв про свою девичью честь, позоря весь женский пол, которых забирают в полицейский участок. Нет, нет: только не это. Они станут просто добрыми друзьями, как старший брат и сестра, без всего того остального, и какое им дело до условностей Общества с большой оо. Может у него этот траур по давнишнему пламени из дней невозвратных. Ей кажется она сумеет понять. Постарается понять его, ведь мужчины они другие. Давнишняя любовь всё так же ждёт, простирая бледные руки, с мольбой в голубых глазах. Сердце моё. Она пойдет вслед за своей мечтой о любви, слушая лишь собственное сердца, которое твердит, что это её единственный, во всём мире, мужчина созданый для неё, ибо отныне её наставницей станет любовь. Всё остальное не имеет значения. Будь, что будет – она станет безудержной, раскованной, свободной.
Кенон О'Хенлон положил Святое Писание обратно в святильницу и хор запел Laudate Dominum omnes gentes, и потом он запер крышку святильницы, потому что служба окончилась, и отец Конрой подал ему его шляпу, чтоб одел, и злюка-кошка Эди спросила идёт она, в конце концов, или нет, а Джеки Кэфри крикнул.
– О, смотри, Кисси!
И все они посмотрели, наверно, то была зарница, но Томми тоже видел там – за церковью над деревьями: синее, а потом зелёное и малиновое.
– Это фейерверк,– сказал Кисси Кэфри.
И они побежали по пляжу, всей гурьбой, к такому месту, где дома и церковь не будут закрывать вида, Эди с колясочкой и маленьким Бодменом, и Кисси, ухватив и Томми и Джеки за руки, чтоб не попадали на бегу.
– Идём же, Герти,– позвала Кисси.– Это фейерверк на базаре.
Но Герти была непреклонна. Уж она-то не побежит собачкой откуда свистнут. Пусть себе носятся как угорелые, а она может и посидеть, и ответила, что ей и отсюда видно. Пристальный взгляд обращенных к ней глаз, наполнял её вибрирующими пульсациями. На какой-то миг она ответила на его взгляд, всмотрелась и – ей всё стало ясно. Добела раскалённая страсть бушевала в этом лице, безмолвная, как могила, страсть, которая приковала её к нему. Наконец-то, они остались одни, и некому теперь подглядывать и делать замечания, и она чувствовала, что на такого можно положиться до конца дней – надёжный человек чести, мужчина несгибаемого благородства до кончиков ногтей. Его руки и лицо ходили ходуном, и её охватил трепет. Откинувшись далеко назад, она задрала голову и подняла глаза вверх, на фейерверк, и охватила руками своё колено, чтоб не опрокинуться, и никто, кроме них двоих, не знал и не видел, что тем самым она приоткрыла грациозные, прекрасно сложенные ножки, наливные, мягкие, нежно округлые, и ей словно даже послышалось биение его сердца, его хриплое дыхание, потому что она знала про страстность таких пылких мужчин, с тех пор, как Берта Сапл по секрету, взяв с неё страшную клятву, что никогда никому ни за что, рассказала ей про ихнего жильца, джентельмена из Комиссии по Перенаселённости, у которого были вырезки фотографий из газет, ну, там красотки-танцовщицы из кабаре с ногами выше головы, так она говорила, что он иногда занимается бесстыдством (ты ж понимаешь) в постели. Но тут сейчас совсем другое, потому что всё по-другому, и ей даже почудилось как он оборачивает к себе её лицо, чтобы прильнуть его красивыми губами в первом стремительно-обжигающем прикосновении. И это не так уж и предосудительно, что, пока ты не замужем, иногда занимаешься этим, и всё-таки нужны священики-женщины, которые поймут тебя без долгих пояснений, вон и у Кисси Кэфри тоже в глазах порой бывает этот застывший млеющий взгляд, значит и она, дорогуша, туда же, и Винни Рипинхем, что балдеет от фоток актёров, а тут ещё у неё дела на подходе.
И Джеки Кэфри закричала, что вон ещё – смотрите! – и она отклонилась назад, а подвязки на ней были голубые, под цвет её прозрачных, и все тоже увидели и закричали: – ещё! вон ещё! смотри! – и она отклонилась назад, дальше некуда, и что-то неразличимое металось в воздухе, размытый тёмный силует, туда-сюда. И тут она увидела длинную римскую свечу, подымавшуюся над деревьями всё выше и выше, и, в напряженном затишьи, у всех перехватило дух от возбужденья, пока та устремлялась ввысь, заставляя её отклониться всё дальше и дальше назад, чтоб проследить взлёт вверх, так высоко, почти не видно, и по лицу её разлился божественный, пленительный румянец от напряжения спины, а ему открылся вид и на другие её вещи тоже, муслиновые панталончики (эта ткань ласкает кожу) куда лучше других, и зелёные рейтузы, по четыре и одиннадцать, потому что эти беленькие, и она раскрыла всё перед ним и видела как он смотрит, а потом та взмыла до того высоко, что на миг исчезла из виду, и она вся трепетала, так далеко запрокинувшись назад, а он имел полный обзор, намного выше её коленей, куда ещё никому и никогда, даже заходя в воду, и она нисколечко не стыдилась, а он и подавно, уже совсем воткрытую уставясь на такой откровенный показ, не в силах противиться притягательности полуотдающейся, как у тех бесстыжих танцовщиц, что вскидывают перед джентельменами юбки, и всё смотрел, смотрел. Ей почудилось будто она позвала его – задыхаясь, вскинув белоснежные нежные руки, ну, приди же, прижмись губами к этому белому лбу – призывным стоном юной девичьей любви, тем лёгким сдавленным вскриком, что звенит за веком век. И тут взвившаяся ракета разорвалась – О! – слепяще лопнула римская свеча, обернувшись яркой буквой О, и все вскрикнули: – О! О! – от восторга, и тут же хлынул ливень золотистых прядей и они рассыпались, и – ах! – превратились в зеленовато-влажные звезды и ниспадали мягко помигивая, О, как хорошо! О, так неспешно, сладостно, нежно. И растаяли все, как роса, в сером воздухе: и всё стихло. Ах! Она взглянула на него и поспешно подалась вперёд, выразив благопристойный протест и лёгкий упрек быстрым взглядом, от которого он покраснел словно девушка.
Привалившись спиной к высокому камню, Леопольд Цвейт (это был он) стоял молча, потупив голову пред взглядом этих юных чистосердечных глаз. Ах, подлец! Опять за старое? Чем, спрашивается, ответил скотина на зов чистой незапятнанной души? Поступил как последний хам. Да как он мог – единственный из всех мужчин! Но в этих глазах таился нескончаемый запас милосердия и всепрощения, даже и для него, со всеми его ошибками и грехами, и рукоблудством. Расскажет ли девушка? Нет, тысячу раз нет. Это останется их общей тайной. Только между ними, оставшимися наедине, под покровом сумерек, и никто не прознает, не растрезвонит – никто не видал, кроме, разве что, летучей мышки, что так мягко пронизывает сумрак – туда-сюда, но летучие мышки не болтливы.
Кисси Кэфри засвистала, как парни на футболе, показать какая она крутая, а потом крикнула:
– Герти! Герти! Мы пошли. Догоняй, досмотришь на ходу.
Тут Герти придумала кое-что: одна из невинных уловок любви. Она на миг сунула руку в кармашек для платка и, зажав ватку меж пальцев—но, конечно, чтоб не приметил—ответно помахала ей, а потом вложила обратно. Может, он не слишком далеко, чтоб. Она встала. Разлука навеки? Нет. Ей пора уходить, но они встретятся вновь – там, а до тех пор, завтра, она будет грезить видением минувшего вечера. Она выпрямилась во весь свой рост. Их души слились в прощальном взгляде и взор его, проникая до самого сердца, лучась странным сиянием, задержался на её прекрасном, как цветок, лице. Она чуть улыбнулась ему несмелой, сладкой всепрощающей улыбкой, на грани слёз, и они расстались.
Медленно, не оглядываясь, зашагала она по неровностям пляжа вслед за Кисси, к Эди, Джеки и Томми Кэфри, и за карапузиком Бодменом. Сумерки сгустились над пляжем с его камнями, кусками плавняка и скользкими водорослями. Она ступала с неизменно присущим ей спокойным достоинством, но осторожно и очень медленно, потому что Герти МакДовел была…
Туфли жмут? Нет. Хромоножка! О!
М-р Цвейт смотрел, как она ковыляет прочь. Бедная девушка! Вот почему она осталась у валуна, когда все рванули. Что-то ж и показалось в ней не так.
Ущербная красота. Любой дефект в десять раз хуже, если у женщины. Но делает их вежливыми. Хорошо, что я не знал, когда она показывала. Но, всё равно, горячий чертёнок. Не прочь. Из любопытства, как с монашенкой, или негритянкой, или с девушкой-очкариком. Та, косоглазенькая, деликатесная штучка. У неё, наверно, месячные на подходе, это их подзаводит. Сегодня у меня так страшно голова болит. Куда я сунул письмо? Да, тут на месте. Возникают дикие желания. Полизать пенни. Девушка в Транквилской школе при монастыре, про которую мне рассказывала монашка, любила нюхать бензин. Девственницы под конец становятся чокнутыми, по-моему. Сестра? У скольких женщин в Дублине сегодня это? Марта, она. Что-то такое в воздухе. Это луна такая. Но почему тогда все женщины не менструируют в одно и то же время, то есть с одним и тем же полнолунием? Зависит от времени когда родились, наверно. Или для всех один старт, а потом выпадают из ритма. Иногда у Молли и Милли совпадает. Вобщем, мне досталась самая изюминка. Чертовски рад, что не сделал этого в бане сегодня утром над её дурацким письмецом – накажу тебя, неслуха. Возмещение за утреннего водителя трамвая. Когда тот шлямбурнутый М'Кой прилип ко мне от нечего делать. С агажементом его жены в дорожной сумке, голос как шило. Благодарны за мелкие услуги. К тому же дёшево. Только попроси. Потому что они и сами этого хотят. Их естестенная потребность. Целые косяки их каждый вечер выплёскивается из контор. Выбирай лучшую. И не хочешь так навяжут. Лови руками, О. Жаль, что им самим не видно. Мечта о туго наполненной штанине. Где это было? Ах, да. Синематограф на Канал-Стрит: только для мужчин. Подглядчик: Виллина шляпа и что девушки с ней вытворяют. Они скрытно засняли тех девушек, или так было задумано? Белью всё дозволено. Выщупывает извивы внутри пеньюара. Ещё их возбуждает, когда они. Я вся чиста, приди же выпачкай. И так же ж любят наряжать одна другую к закланию. Милли восторгалась новой блузкой Молли. Потому я и купил ей лиловые подвязки. И мы туда же: его галстук, красивые носки и брюки с подворотом. На нём были гетры в тот вечер, как нас познакомили. Сорочка сияла белизной под чёрным чем-то. Говорят, женщина утрачивает очарование с каждой снятой ею шпилькой. Сошпиленные. О, Мэри потеряла свою булавку. Надевают ворох всякой всячины, затем лишь, чтоб потом было что стягивать. Мода меняется, как только разгадаешь в чём секрет. Кроме востока: Мария, Марта: до сих пор, как тогда. Не отказываться же от резонных предложений. Она тоже не спешила. Всегда отправляются к подружке, когда. Вышла проветриться. Они верят, что повезёт, потому что нравятся сами себе. А те, которые с ней, так и старались лишний раз подколоть. Школьные подружки, обнимут одна другую рукой вокруг шеи, или переплетя все десять пальцев, целуются и шепчут секреты ни о чём, в саду монастырского интерната. Монашенки с чисто промытыми лицами, в прохладных головных уборах, и чётки на них побалтываются, туда-сюда, тоже злюки, из-за того, что им не достаётся. Колючая проволка. Успокойся и пиши мне. И я тебе напишу. Как ты насчёт? Молли и Жози Повелл. Пока не появится м-р Он, и тогда уж видятся раз в год по обещанию. Опа! Боже мой, кого я вижу! Ну, как ты, вобщем? Что поделывала? Чмок, ах, так рада, чмок, тебя видеть. Высматривают прорехи в наружности одна у другой. Ты чудесно выглядишь. Сестринские души показывают друг другу свой оскал. Сколько ты сбросила? Щепоть соли не одолжат одна другой.
Ах!
Сатанеют, когда у них начинается. Мрачный демонский вид. Молли часто говорила, для неё всякая вещь становится весом в тонну. Пощекоти мне под пяткой. О так! О как хорошо! Пробовал и я. Неплохо для разрядки, иногда. А как оно с ними потом, не слишком плохо? С одной стороны, можно уже не остерегаться. Сворачивается молоко, трубы перекрыты. Что-то типа увядания растений, я читал, в саду. Ещё говорят, если цветок на ней вянет, значит кокетка. Ну, это всё. Она, наверно, усекла, что я. Под такой настрой часто и встречаешь то, что надо. Я ей понравился, что ли? Они на одежку смотрят. Вмиг распознают дамского угодника: воротнички: манжеты. Впрочем, петухи и львы поступают также, и олени. Месте с тем, предпочитают, чтоб галстук был сдвинут, или ещё что. Брюки? Если б, к примеру, я, когда я? Нет. Тут деликатно подходить. Не любят – хвать и завалил. Поцелуй в темноте, и никому не говори. Что-то во мне увидала. Интересно что. Скорее б со мной, чем с каким-то поэтом зашмыганым, с начёсом засаленой чёлки на его правую линзу. Для помощи джентельмену в литературной работе. Нужен уход за внешностью в моём возрасте. Так и не повернулся к ней в профиль. Хотя, как знать. Выходят же красивые девушки за уродливых мужчин. Красотка и монстр. Да, и не такой уж я и, раз Молли. Сняла шляпу – показать волосы. Широкие поля, чтоб скрывать лицо при встрече с кем-то, кто её знает, наклонится или поднесёт букет цветов понюхать. Волосы крепчают от совокуплений. Десять круглых мне дали за Моллины волосы, когда мы сидели без пенни, на Холлес-Стрит. Почему нет? Допустим он дал бы ей деньги. Почему нет? Всё предрассудки. Она стоит десяти, пятнадцати, больше фунта. А? По-моему, да. А всё за так. Уверенный почерк. М-с Марион. Я не забыл написать адрес на конверте, как на той открытке Флинну? Или, как в тот раз я отправился к Дринми без галстука. Поцапался с Молли. Это меня выбило. Нет, вспомнил. Ричи Гулдинг. Он тоже. Ему неловко. Забавно, остановились в полпятого. Пыль. Их чистят маслом из акульей печени, и сам смогу. Вполне. Как раз в момент, когда он, она.
О, он, да. В неё. Она, да. Кончили.
Ах!
Цвейт тщательно перезаправил свою увлажнённую рубашку. О Господи, этот хромоногий дьяволёнок. Начинает холодить и облипает. Побочный эффект не из приятных. Но ведь как-то ж надо избавляться. Им-то без разницы. А может и гордятся. Потом по домам, к детишкам и молочишку, и читают молитву на сон грядущий. Ну, а что в них такого, если глянуть без прикрас. Требуется декорация, грим, костюм, поза, музыка. Ещё и имя. Амуры актриссы. Нелл Гвинн, м-с Подвязпоясс, Мод Бренском. Занавес поднят. Серебристое сияние луны. Полураздетая девица с задумчиво-увесистой грудью. Приди желанный, поцелуй меня. Я всё ещё вся трепещу. Как это придаёт мужчине сил. В чём и секрет.
Неплохо я подковырнул, выходя с Дигнамовых. Сидр подзавёл. Иначе б я так не ахнул. А потом на песни тянет. Lacaus esant taratara. Допустим, я б заговорил с ней. О чём? Никуда не годный план, если не знаешь, как кончить разговор. Задаёшь вопрос, а в ответ задают другой. Неплохо в карете. Конечно, чудесно, когда скажешь "добрый вечер" и видишь, что она только этого и дожидалась: добрый вечер. О, но в тот раз, в темноте на Апиан-Уэй, я чуть не заговорил с м-с Клинч, приняв её за. Уюй! Девушка на Митс-Стрит в тот вечер. Вся та похабщина, что я заставил её повторять, но, конечно, всё переврала. Моя срока, она сказала. Трудно найти такую, что. Ах-о! Когда не отвечаешь на их зазывы, им, должно быть, ужасно неловко, покуда не обвыкнут. И поцеловала мне руку, когда я дал два шилинга сверх. Попугаи. Нажми кнопку и птичка пискнет. Меня аж коробило от этого её "сэр". Ох, её рот в темноте! Ая-яй, женатый мужчина с незамужней девушкой! Вот в чём главная для них радость – отнять мужчину у другой женщины. Или, на худой конец, хотя бы послушать о таком. Меня не заманишь. Не падок на чужих жён. Подъедать с чьей-то остылой тарелки. Тот малый у Бартона, сегодня, выплёвывал обратно недожёваный хрящ. Французское письмо всё ещё у меня в блокноте. Куча неприятностей. Но может, ещё и доведётся – хотя вряд ли. Иди ко мне. Всё готово. Мне приснилось. Что? Самое трудное начать. А уж как изворачиваются, если это не по ним. Спросит, любишь ли ты грибы, потому что у неё однажды был знакомый джентельмен, который. Или начнёт выспрашивать что кто-то там хотел сказать, когда передумал и замолк. Всё же, если б я попёр прямиком. Сказать – я хочу: потому что ж и впрямь. И она тоже. Ещё обидишь. Потом заглаживать. Прикинуться, что чего-то до ужаса хочешь, но отказываешься ради неё. Это им льстит. Она, должно быть, думала о ком-то другом всё время. Ну и что с того? О чём-то же приходится, коли вложен разум: он, он и он. Весь фокус в первом поцелуе. Блаженный миг. Что-то в них вспенивается. Как сироп, видно по глазам – увильчивые. Первая мысль самая верная. Помнят его до смертного дня. Молли, лейтенант Малвей, что целовал её под мавританской стеной у садов. Пятнадцать, она мне говорила. Но груди у неё были развитые. Потом уснула, после банкета в Гленкри. Это когда мы приехали домой через Пуховую гору. Скрипит зубами во сне. Лорд-мэр тоже её приметил. Вел Дилон. Апоплектик.