Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Бога нет!.. А что же есть?
Знать, и впрямь «дугу» можно выпрямить лишь «обратной дугой»… Причем, не только в «делах земных», человеческих – но и в делах «небесных», «господних»! После того как попы из Христа, из его имени и учения, сделали для себя «доходную статью» и «безбедное существование», торговали ими и оптом и в розницу, продавали и душу и тело его, и в фигуральном, и в прямом смысле (кусочки белого хлеба, например, пропитанные церковным вином даются причащающимся; они называются – «тело Христово»; за них, то есть за «причастие», попами взымается мзда!), после того, как церковь и ее «священнослужители» до того развратились, что уже давно стали служить только мамоне, а не Богу, естественно, что настал момент, когда и здесь нужно было не пытаться «выпрямлять дугу», из чего бы ничего не получилось, а именно: «гнуть обратную дугу».
Иными словами, нужно было сказать, что вообще нет ни бога ни неба, ни сатаны в преисподней – есть только «человек», есть только «наука»… Бог, мол, «поповская выдумка», «опиум для народа», небо лишь смесь азота, углекислого газа и кислорода – и т.п. «Обратная дуга» – не тактический ход, а взрыв стихии…
Блок писал: «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой». Все это было так и Блок верил: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете».
Итак, – о «дуге», которая выправляется временем. Что «бога нет», что «небо просто воздух» уже не приходится никому доказывать. Но ясно и другое – что душа давно требует содержания – менее наивного и более «доброкачественного». Творчество и добро, великодушие и милосердие, бескорыстие и сострадание не такие уж плохие «наполнители». Дух жизни нескончаем, человек долго «уповал на бога», на его великодушие. Пора человеку самому стать ответственным за свою жизнь! Прав был Блок: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни». А это – сущность творчества! В нем и символ веры!
Поистине – кончилась эпоха человеческого самоумаления перед богом. Человеку надлежит наконец познать собственную творческую силу, выпрямиться во весь свой рост, чтоб создать самому на земле все то, чего ждал от бога! Поистине – «безмерные требования». Прежде всего к самому себе. И как важно все их предъявлять себе в том, что называлось «божеским», а не в том, что составляет комплекс «сатанинского»…
И первейшее требование: созреть душой!
Храм Воскресения Христова в Сокольниках построена в начале века (по проекту архитектора Толстых). Неким шатром осенней привядшей зелени поднимается он ввысь прямо от грешней земли. Когда-то он имел внушительный вид (вместе со знаменитой пожарной каланчой они венчали всю зеленую сокольническую московскую слободку). Ныне храм заслонен со всех сторон многоэтажными домами…
Сейчас в храме идет служба. Зашел и я посмотреть на службу, на молящихся. Вернее, на тех, кто именно ходит в церковь.
Во-первых, преобладающее большинство – пожилые женщины! И отношения и с Богом, и с литургией, видать, у них предельно просты. Можно с уверенностью сказать, что в «религиозном культе», в познании канона, они не то, что невежды – полная здесь tabula rasa5. Знают, где и как свершить крестное знамение, знают, когда должно пасть на колени с «Господи, помилуй!». Вот и все отношения их с Богом, с религией. Душа у них младенческая и бог в ней младенческий. Они и Библию никогда бы не вздумали открыть, чтоб точно что-то там вычитать. Редко какая помнит что-то помимо «Отче наш…». И не потому, что обязательно неграмотная. Они – «обрядовые верующие», они – «толпа», что «стадо овечек», для которой поп – «святой пастырь». И в церковь они ходят по сути – «чувств никаких не изведав». То стирка, то стряпня, а то и обедня… Вообще женщины – тем более старые – люди порядка, кем-то для них заведенного. И этому порядку они привыкли следовать всю жизнь, механически, ничего в нем не меняя, страшась перемен, как самые отъявленные консерваторы! А что же еще более механично в ритуале, более консервативно во времени, чем церковь и батюшка?.. Нет, атеисту-пропагандисту здесь ничего не добиться!.. Разве что самому, облачась в рясу – и исповедать начать куда-то «поворачивать», что-то обновлять здесь!
Молодые женщины – что их сюда могло привести? Скорей всего – неустроенность личной женской судьбы. Еще во времена όно говорилось – «Христовы невесты»! Не вышла замуж. Или не совсем чтобы – «Христова невеста», вышла – да потеряла мужа; оставил муж, сама ушла и уже не надеется найти другого. Она никому не нужна, она хоть у попа ручку поцелует! Поп – как никак – мужчина! Иллюзия общения – через попа – с самим Христом, Вечным женихом этих Вечных невест. Когда-то уходили в монастыри – теперь где-то служат, или на пенсии, придет из церкви – сядет за телевизор. И, конечно, заводит собаку… Церковь и собака – слабые панацеи от их одиночества.
Убогие, калеки. И эти ищут «наполнения» для души. Где и кто еще так их «серьезно» станет принимать, как церковь и поп? Да, здесь они некие первые, избранные – они «угодны Богу»!.. Здесь они – первейшее украшение, а в человеческом общежитии – отверженцы. Живое воплощение испытаний, страданий, смирений: несут свой крест.
Молодежь. К этим стоит присмотреться внимательней. Есть тут молодые начетники! И в Библию, и в Старый, и в Новый завет – заглядывают. Торжественный слог, ладная словесность, сама старообразность ее – все завораживает: как поэзия! Затем – в кругу сверстников это создает положение исключительности. Девушки шепчутся: «Он – верующий!» «Он в церковь ходит!». Пошепчутся, похихикают – а внимание обратят. Разве удивило бы их – «Он спортсмен!» «Подумаешь! Кто теперь не спортсмен!». Или то же – «Он кандидат наук!» «Подумаешь! Кто теперь не кандидат!». А вот – «Он в Бога верует!» – это любопытно, необычно, сулит: «содержание». А ему, кроме внимания, по чести, больше ничего не надо. Вполне достаточно для его прискромленного мужского честолюбия. И роль продолжается…
Когда-то молодые парни не так обращали на себя внимание: отчаянно хулиганили, или изображали «демона», корчили Печорина на худой конец, мало ли какие были здесь способы и приемы, позы и маски! Молодым и ныне до страсти хочется в чем-то выделиться, обречь на себя внимание женской половины. Каждый себе сам создает форму, полагая здесь и содержание. Бородка «хиппи». Дискотека. Джинсы с заграничной пришлепкой, какие-то блямбы («навесной инвентарь»). Породистый «с родословной» пес. Дорогой японский «маг»… Не последнее место – и церковь! А то – за неимением перечисленного….
Спросите такого молодого человека: «Вы верующий?» «Да! Я верующий!» Поспешно, даже с вызовом, заверит вас. Мол, я интересный человек, мол, я – отличаюсь, я оригинал, я не такой, как все!
Ну, этот – ради «престижа», чтоб чем-то выделиться. А – тот? А вот «тот» – иной «фрукт». Его в церковь привел дух противоречия. Он считает себя интеллектуалом, а слушать ему приходилось бездарнейших лекторов-атеистов, нуднейших и безликих антирелигиозных пропагандистов. Сперва учителя, затем платные лекторы. И все зудили одно и то же: «бога нет!». Ну, хорошо. Ну, поверил. Нет так нет. А что же есть? А что даете взамен? Читая, мол, много ли, мало ли, но понял: Бог – душа, Бог – совесть, Бог – во всем живом, сущем, в «братьях меньших». Что же – и этого всего нет? На-до-ели! Отстаньте! Попробую сам – в церкви же – разобраться: есть «он», или нет «его»… Вот он и в действии «дух противоречия»! Кто-то три года не может поступить в институт. А другие, ничем не лучше – пролезли. Где справедливость? Он стал суеверным. На четвертый забрел сюда. «Что ж, отвлекает. Не хуже какого-нибудь футбола». И стал ходить. И замкнулся. Не подходите к нему с «Бога нет!».
И все-все это пестрое сборище – ничего общего не имеет с верой! В каждом – не Промысел Божий, а дела земные, греховные. Что же касается самого попа – этот, конечно, больше всех не верит! Впрочем, к этому давно уже привыкли. То есть, к тому, что для попа – не обязательно самому верить! Служит – и ладно, мол! Да и святые – не из праведников: из грешников. Не согрешишь, не покаешься, не спасешься! Жди, когда поп покается!
Постоял, вдыхая запах ладана, старушечьих ветхих одежд из сундуков, засыпанных нафталином, и пошел себе восвояси. На паперти подал положенные благочестием милостыни каким-то сизоносым попрошайкам, калекам, с костылями, одетым в старое, а все же в бедности своей формы не опустившимся, для милиции – предел пристойности, автоматизм поклона головы, еще до милостыни, старушкам в черном, мелко и торопливо крестящимся, шморгающим носиком под видом растроганности. Надо войти в их положение, на весь день, на все гривны слез не напасешься… Что же – и эти – верующие? Как бы ни так! Но ведь и этим – бог нужен, он их кормит (а некоторых – и поит).
И не узрел я лишь одного – самого Бога! Разве что согласиться, что он – все это разнообразие судеб, бедствий, подлинных, надуманных, изображаемых, спекулятивных, это разнообразие людей, неприкаянных, «необщественных», страдальцев и эгоистов, неудачников и позеров, одиноких и ханжей, это множество людей, для которых внимание и законность общества оказались казенными, официально-бюрократическими, «массовыми», когда, как Ленин говорил – «Формально правильно, а по существу издевательство»… Все это люди, которым таким образом общество действительно что-то недодало, ими считающие, что недодало: это чаще всего дети с детски-обидчивой душой, которые ждут «подхода», к каждому по-своему, но вовсе не универсальное (универсально-глупое ныне!): «Бога нет!».
Да бог с ним – с Богом, с людьми нужно заняться, их душой. Стало быть – и с душой, умно, талантливо, творчески! Не зудеть, что – «Бога нет!» – а с душой, умно, талантливо говорить о том: что есть. И в первую голову – что есть жизнь, одна-единственная, и так тратить ее: бездарно и преступно. Перед собой и людьми…
Но пуще слов здесь нужны поступки. Из тех, что помогут этим людям обрести себя. Помогут поверить, что и впрямь: бога нет, есть человек! И он велик, когда служит людям! Не с ними, заблудившимися, бороться надо, а за них. Им нужно вернуть (или изначально пробудить) чувство настоящих ценностей жизни: труда и созидания, красоты и творчества, любви и счастья. Ведь нельзя обрести то, о чем не ведаешь или ищешь вслепую…
Впрочем, умные священники ныне так и служат. Именем бога. Поминая бога, не имея в виду человека, всех живущих, их жизнь!.. Они стали различать лица прихожан, все реже поднимая очи горе. Ведь и семинарии нынче перестроились, учат в них по-другому.
Знакомый поэт – хороший поэт (и хороший, глубокий человек – не моя вина в том, что ныне и при слове «поэт» нужны уточнения), побывав в семинарии, с восторгом отзывался потом о ее аудитории. О том – как его слушали, о том – какие вопросы задавали, наконец, о том – как приглашали снова: «нигде меня так не принимали!».
Бога – нет? Это просто… А что же есть? Это труднее. Тут нужно творчество. Ясно – вне человека – все фальшиво, все обречено!
И удивительно ли, что в итоге мы пожинаем «в этом» – запугивание и страх, ханжество и цинизм, всепозволенность и смятение? И я первый голосую против такого умалчивания! Потому что, умалчивание здесь не есть духовная сокровенность и нравственность, равно как доверие и такт родителей и педагогов с детьми – не есть посягательство на нравственность и мораль. Неуверенность, смущение здесь старших и неприготовленность к ответу ребенка – дает ему право быть «в этом» таким, каким ему заблагорассудится. Стало быть, мол, общий здесь рок, грех, дьявол, стало быть, такого проклятье Господне!.. Нет, не вправе старшие оказываться безответными – и, стало быть, безответственными. Их растерянность и уклончивость слишком дорого будет стоить детям…
Но станет ли разговор взрослых с детьми именно доверительным и тактичным, если сначала не будет позволено художнику так побеседовать со взрослыми? Художнику ли занимать искренности и чутья, чувства меры! Кому еще – как не ему?
Да, лишь ему дано сохранить здесь поэзию и естественность, прямоту и сокровенность, духовность и здоровый взгляд на природу. Стало быть, лишь ему и дано уберечь жизнь от цинизма и разложения. И в этом – и в который раз! – художник оказывается и мудрым наставником, и насущным общественником…
Есть люди с таким автоматизмом рассудка, с такой непомрачаемой механической ясностью во всех житейских сложностях, такие чуждые сомнений в своей самоуверенности, которая неизвестно на чем держится, что меня эти люди всегда ужасают – и постоянным бездушием, и ускользающей душой!.. Невольно я себя спрашиваю каждый раз: а что, если они не земляне, а инопланетяне? А если они вовсе даже не люди, а киборги среди людей?..
Неличности
Сколько бы ни говорилось о том, что решающее значение в истории – за народами, а не за личностями, все же в войнах, в их возникновении, думается, первейшая роль все же остается за – личностями. Большинство войн, из четырнадцати с половиной тысяч на памяти человечества – завоевательные, несправедливые, и об их инициаторах правомерней, стало быть, говорить – как о неличностях! Война развязывается из их корысти и тщеславия. Иногда этим заряжают и солдата. Когда же действуют жестокие законы – он просто жестокостью и страхом кары ставится под ружье и понуждаем воевать. Если в первом случае все кончается тем, что солдату разрешено набить свой ранец награбленным у побежденных и покоренных, то во втором, наиболее частом случае – солдату вместо «трофей» достаются одни раны. Ему говорят, чтоб он благодарил судьбу за то, что вообще уцелел, не в пример многим другим…
Но в любом случае – солдат (а, стало быть, народы) – в войне неповинны! Повинны все же те – неличности. Народ же, поистине творец истории, прекращает войну. Победой ли, жертвенностью, или прямым осуждением!
Разумеется, инициаторы войны, люди лукавые, как все корыстные и тщеславные люди, прилагают немало усилий к тому, чтобы каждую свою войну представить народам, прежде всего своему народу, как неизбежность, как необходимость. Причем, неизбежность и необходимость для каждого солдата, для каждого гражданина. В жертву этому обману бросаются самые дорогие для человека нравственные ценности: долг, родина, патриотизм, защита, память об отцах-воинах и т.д., и т.д. Что говорит справедливая война – то говорит и несправедливая!
Лишь время (как часто и долго тут и сами историки остаются в обмане!) и мысль народная помогают озаренности и истинной оценке каждой войны, ее полководцев, а, главное, ее зачинателей…
Очень показательная здесь фигура Наполеона, неоднозначный взгляд на нее, истории, времени, народа. Наполеон был героем номер один в новой Истории! Даже Пушкин отдавал должное этому выдающемуся человеку в истории Франции и Европы. Личность Наполеона высилась незыблемо в сознании многих поколений. Полководец и политик, проницательный, глубокий ум и бесстрашный герой, правовед и интеллектуал… Одним словом – Наполеон. Многотысячный строй книг, полных восхваления непревзойденного гения Наполеона!..
Но вот как бы рассеивается эта плотная, десятилетиями державшаяся перед глазами дымовая завеса…. Даже великому уму Толстого понадобились годы и годы жизни, главное, понадобилось написание «Войны и мира», чтоб ему открылся истинный облик этого человека, наделавшего столько шума в истории, как никто заставивший воскуривать фимиам в свою честь!.. Так личность – оказалась – неличностью, даже – антиличностью…
Мы помним страстный, умный, философский спор «друга» и «поэта» в стихотворении Пушкина «Герой». Стихотворению предпослан эпиграф: «Что есть истина?» Но оно так и не дает однозначного ответа на вопрос – кто же Наполеон? Герой или тиран?
Доводы и «друга», и «поэта» одинаково доказательны, но и остаются одинаково диалектично-неоднозначными… Правда, «друг» – больше историк, «поэт» – и историк, и философ, и, главное, он поэт и прекрасно понимает «друга», утверждающего, что в Герое – ничего по существу героического нет, что все дело в том, что «Слава в прихотях вольна», она «по главам летает», «С одной сегодня исчезает и на другой уже видна». «Поэт» прекрасно понимает «друга», почти соглашается с ним, но – остается тем, кем он есть: поэтом! Он хочет видеть возвышенное, он утверждает его необходимость, он немного даже – отвлечен, говорит больше о Герое вообще, в то время, как «друг» говорит больше о конкретном Наполеоне… Поэт как бы слушает, кивает, а сам умственным взором устремлен поверх фактов, в свою духовно-созидающую даль поэзии. Поэт как бы держится за один лишь факт из всей «триумфальной жизни» Наполеона, столь развенчиваемой «другом», за известный факт личной отваги Наполеона перед чумой (тот же мотив, что в «Пире во время чумы»! Те же ответы и величие Вальсингама: «Есть упоение в бою!». В данном случае – бой-вызов чуме и величие человеческого достоинства!). Этот факт – из Египетского похода Наполеона (поцелуем чумного – Наполеон рассеял страх армии перед эпидемией, воодушевил ее!). То есть, как и для Пушкина: «…жизнию своей играл пред сумрачным недугом» и поэтому – «будет небу другом»! – для «поэта» и символ и сущность героизма и величия Наполеона. «Друг» все это называет – «Мечты поэта, историк строгий гонит вас!» но «поэт» стоит непоколебимо на своем.
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! – Нет!
Поэт не хочет, не приемлет такую правду, такой ее свет, принижающие незаурядную личность, меряющие ее на свою обывательскую мерку из «посредственности хладной», зависти, жадности соблазна. После чего следует – уже вроде бы к Наполеону не относящееся, программное для поэзии, некий призыв к философской терпимости и широте взгляда:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…
Литературный поэт Пушкина все же – весь в сомнениях: не по поводу самого героя и его деяний. По поводу взгляда истории! Он хочет, чтоб она смягчила свой взгляд, оставила сердце герою, не изображая его однозначным тираном. Сам вопрос в середине последней строки – в нем вихрь сомнений «поэта»: какой должна быть история.
И все же – последнее слово за «другом». Он остается при своем: правда фактов, правда объективная – во чтобы то ни стало! «Поэту» остается – «Утешься…».
Толстой, пока писал «Войну и мир», пережил и передумал нечто похожее на все эти мысли и чувства героев пушкинского стихотворения – в отношении оценки личности Наполеона. И вот, роман уже был давно написан, а Толстой продолжал думать о нем. Одно из последних суждений сохранилось в известном письме Толстого к писателю Эртелю. Верноподданническая бонапартистская легенда о герое, о гении, о величии Наполеона окончательно развенчана Толстым:
«А я не желаю и слышать об этом негодяе. Светлых сторон в его личности вы не сыщете. Сначала исчерпайте до дна все страшное и темное, что ему присуще. Тогда на самом дне, может, и сыщется единая крупица добра… Жалкая, обрюзгшая фигура человека с брюхом. Вон он, я вижу, шляется по острову Елены в своей дурацкой шляпе, изображая гения. Авантюрист в политике. Международный бандит, живший доходами с убийства ни в чем не повинных людей… Все ради славы! А что слава? Только дым – вонючий и гадостный… Его вознес Беранже, ему бряцал на кимвалах Байрон, кадил ему наш Лермонтов, потом притащили в Париж разложившийся труп, стали кричать о герое… А был ли Наполеон героем? Как человек, он попросту малоинтересен… Мазурик он, вот кто!.. Это дуракам кажется, что Наполеон был двигателем мира. На самом же деле – ребенок с игрушечной лошадкой, сидя на которой он воображает, держась за тесемочки, будто он руководит чужим движением… Египетская экспедиция – злодейство. Ложь всех бюллетеней – сознательная… На Аркольском мосту упал в лужу, то есть не шагал со знаменем, как изображают на картинах. Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые – его радость. Брак с Жозефиной – успех в свете. Три раза исправлял реляцию сражения Риволи – все лгал… И потом это сумасшествие – принять в свое ложе дочь кесарей Марию-Луизу… Ложь и величие потому только, что слишком велик объем преступлений. И в конце жизни – позорная смерть… Он фальшив насквозь, как публичная женщина. Вы, мол, простые люди и дурачки, а я, гений, вижу в небесах свою звезду… Никогда не пишите о Наполеоне!
– Лев Николаевич, но вы-то писали.
– Жалею, что многого не знал тогда. Теперь самый драгоценный материал – все о Святой Елене! И как он там притворялся великим. Меня страшно волнует это чтение. Его поза там гадка и отвратительна. Ах, какая жалость, что я не коснулся еще этой темы. Помните, молодой человек, для нас не может быть Наполеона с развернутым знаменем на Аркольском мосту – это подхалимы придумали. Для меня есть Наполеон, упавший задницей в грязную лужу. Вспомните его трусость восемнадцатого брюмера. Вот он, подлинный Наполеон! А вы мне тут говорите – герой… величие… слава… Чепуха все это».
Между «Героем» Пушкина и высказываниями Толстого о Наполеоне прошло ровно полвека! Между написанием «Войны и мира» и этими высказываниями прошло почти два десятилетия. Вот сколько времени (сколько передуманных мыслей, сколько перечитанных документов!) понадобилось – Толстому! – чтоб окончательно решить, для себя по крайней мере, вопрос, который так и остается нерешенным в «Герое» Пушкина! «Оставь герою сердце…». Если бы – герою! Дым с полей сражений еще долго застит умственный взор народам, их историкам. И все же – вопреки пушкинскому стихотворению, где последнее слово не за поэтом – у Толстого оно за ним, за художником! Впрочем, поэт (художник) умеет быть и исследователем, и историком, и философом, в то время как им не дано быть поэтом, не дано пронзить и осветить историческую даль молнией субъективной озаренности…
Неофашизм на Западе пытается опять одурачить людей, особенно молодежь, легендой о «гении», о «величии», о «славе» Гитлера, который сам себя нередко сравнивал с Наполеоном. Россия не только разбила гитлеризм и его железные полчища. Она, еще до великой исторической победы над фашизмом, за шестьдесят пять лет, устами Толстого, развенчала мнимое величие – как Наполеона, так и его «последователя» Гитлера. И жаль, что иные люди на Западе недостаточно внимательно читают Толстого. Его мысли о Наполеоне – могли бы помочь им избежать, роковую, возможно, для них ошибку!.. Нет у тиранов сердца человеческого, нет в их кровавых делах величия!
