Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Главное – опыт
Что же такое писатель и его умение «хорошо писать»? Прежде всего это опыт – а, затем, отчетливость в чувстве данного опыта! Если есть что сказать важного, из-под пера уже не полезут мелочи (описательность, развлекательность, сюжетная самоцельность и прочие грехи начинающих), отвлечения и отступления, которые сами по себе могут быть и «хорошо написаны», но как бы – «к делу не относящимися», ненужными, самоцельными, рождающими вялость и дряблость… Творчество – сосредоточенность и прицельность, и мысли и слова! Главное и мысль о главном – дисциплинируют, подчиняют, направляют, не позволяют отвлекаться, писать – нехудожественно! И ум, и слово, и, наконец, перо нацеливается на форму этого главного. Оно – опыт пережитого, страстное отношение к нему (то есть – отчетливость опыта!). Опыт – командир, без чего не бывает армии – как боевой законченности, как целостного механизма для действия, для победы!..
Общечеловеческая ценность
Если человек взял и раздал свои миллионы, землю, имущество (домашнюю библиотеку, наконец) – мне, право, нет дела подвергать «исследованию» побуждение к такому поступку, строить подозрения в тщеславии, честолюбии, жажде популярности, замаливании или заглаживании грехов – и т.п. Я вижу лишь факт: человек взял и поступил благородно, мудро, одолел свои неблагородные, низкие («классовые») начала в себе: чувство собственности, жадность; подумал о душе, своей и людей, осмыслил и понял, что нелепо иметь больше, чем нужно для своей жизни, в то время как другие имеют меньше, чем нужно для их жизни; что, наконец, «все с собой не возьмешь» – и т.д. Чаще всего видят недоброе в добром поступке те из людей, которые сами имеют материальную возможность так поступать, но у которых не достает души на это! Они страшатся прецедента, опасаются, чтоб от них не стали требовать такого поступка, как бы он не стал – нормой… Собственностью и влезает им в душу дьявол…
А ведь мудрость народная гласит: «Лишь то наше, что нами отдано другим»! Или – «пусти корку по воде – обернется караваем!».
Вот почему спешат опорочить добрый поступок люди, которым не достает души последовать ему. Корыстные люди всегда в этом увидят «высшее небескорыстие»!..
И чернят, и сплетничают, и злом стараются обороть добро. Они и живут смертно, жизнь их равна нежизни. Между тем Ленин сказал, что у общечеловеческих ценностей приоритет над классовыми противоречиями. А не добро ли – общечеловеческая ценность?..
Шкала этичного
Каждый человек – своя мера относительной и природной заданности и потенции в добре и зле. Своя природная этическая модель жизни. Эти начала получают развитие в конкретных социальных условиях. То есть – не только не усредняются, а изначальной инерцией своей устремляются к поляризации, создавая таким образом уже как бы этическую модель общества, «динамическое равновесие» этих постоянно действующих в нем живых сил, как бы законы общества ни стимулировали одни из них, не препятствовали другим…
Так, например, социализм – стимуляция добрых и препятствие злым началам человека. Фашизм, например, наоборот. У капитализма, на разных стадиях его, по-разному подвергается поляризации и этическая модель человека. И все же – стрелка на этической шкале жизни все больше входит в зону зла, всегда склонна перескочить и в зону общественно-принципиального зла – в фашизм…
Такова природа капитализма – природа корысти и эгоизма, «свободы личности» (свобода подлости! Личностью здесь и не пахнет, потому, что личность – для людей, а не за счет людей…). То есть, у капитализма всегда есть под спудом его спасительный резерв: фашизм, эта особая форма империализма без масок его открытой циничности. Буржуазная демократия – эгоизм с револьвером по-американски.
«Мы в их руках, этих наших хозяев-эксплуататоров, наши семейные очаги в их руках, наши законодательные органы в их руках… Нам говорят, что мы можем избавиться от них с помощью избирательной урны, но и урна давно в их руках. Нам говорят, что мы должны искать защиты в судах, но и суды ими подкуплены. Мы знаем, что они собой представляют: негодяи в политике, негодяи на бирже, негодяи в судах, негодяи в торговле, – взяточники, обманщики, плуты. Никакое преступление, как бы чудовищно оно ни было, их не страшит, никаким воровством, как бы мелко оно ни было, они не брезгуют: они грабят страну на миллион долларов и тут же залезают в карман батраку, чтобы стащить у него медяки».
Это Америка конца прошлого века, Америка еще начала «просперити», но уже успевшая ужаснуть своими небывалыми социально-этическими противоречиями Джека Лондона и Теодора Драйзера, и – автора приведенных строк Фрэнсиса Норриса, писателей, которые к счастью ли, к сожалению ли, не успели обрести исторический опыт «сороковых-роковых» нашего века, когда из недр этого же общества (неважно, что цитата Норриса – об Америке. Он еще тогда бы мог с полным правом распространить ее смысли и на Европу!) выползло чудовище фашизма…
Масштабы истинности
Ныне, когда над миром висит угроза всеобщего ядерного уничтожения, когда сам капиталистический мир с одной стороны сам признал себя «трижды безумным», с другой, по инерции, пытается все же спихнуть вину на социализм, на учение Маркса, думается, что этим он лишь достигает обратного результата в умах тех интеллигентов, которые пусть и не марксисты, пусть даже вовсе не изучали Маркса, знают ученье это «по верхам» (а таких – большинство!), но все же умеют думать. Ведь марксизм всегда называл себя «всего лишь» социально-экономическим учением, он словно отдельным человеком не был занят (как, скажем, «в плотную» заняты писатели, художники, поэты – «вообще гуманисты»!), прямо вроде бы о гуманизме не толковал, к отвлеченным призывам к нему не прибегал. Естественно, что овладеть умами масс интеллигенции марксизм быстро не мог (хотя – и в этом никакого парадокса нет! – сравнительно быстро овладел массой трудящихся: вот он непосредственный опыт труда, его, практическое во всяком случае, универсальное понимание!), нужен был «более масштабный» опыт жизни человечества. И вот теперь, оказывается, что марксизм не только истинен сам по себе как доктрина – он, оказывается, и самое близкое, «вплотную занятое человеком», самое гуманное учение! Ведь оно предвидело и то, чего не было, скажем, на «поверхности» страниц «Капитала», то что ныне явь: готовность капитализма истребить самую жизнь на планете!..
По меньшей мере – одна положительная сторона ядерной бомбы: она – пусть косвенным образом – предстала убедительным «пропагандистом» марксизма, и, в частности, – социализма…
Только ли глупость?
Гоголь говорил, что гений – богач страшный, бросит в мир истину и осветит его жизнь на много лет вперед… Марксизм такой богач. Мы подчас не сознаем это богатство, живя посреди него, объективно, своим трудом, самой жизнью, умножая его!
«Надо объяснить, как ум очищается от доброты. В детстве было просто. Ум – добр, злоба – глупа. Обидеть может дурак, защитит – умный. Слабость проницательна. Очень быстро в уличном потоке выделяешь интеллигентные лица. Сама внешность немецких городов была интеллигентна. Интеллигентной внешностью обладали многие фабричные вещи. А все вместе жестокой петлей душило нас. Это был противоестественный ум – ум без доброты. И я ненавидел гладкий асфальт, ровный булыжник и чувствовал, что где-то в глубине подо всем этим лежит огромная, страшная, деятельная глупость».
Это слова писателя В. Семина, из его романа «Нагрудный знак «OST». Можно ли усомниться в искренности этих слов? Тем более, что речь о художнике серьезном, вдумчивом. Да и само трепетное чувство в этих словах – порука их искренности. И все же – опять те же вечные суждения о природе интеллигентности, об уме и глупости, о духе жизни и вещах, которые производит человек… Стояло бы за этими словами имя какого-нибудь западного писателя, «все было бы на месте», «в полном соответствии». Но для нашего писателя вся эта тирада выглядит «старомодной», «домарксистской», «изначальной», даже «доклассовой». Разумеется, такой художник как Семин не нуждается в уроках политграмоты. И все же писательская увлеченность «ретромышлением» выглядит странной, точно времен «флогистона»…
И не о противоречии между культурой труда и культурой ума речь. И не свойство это немцев в стадии фашизма. Обе культуры, как мы убедились, могли существовать отдельно. В этом была одна из природных черт фашизма. В массе своей вещи стояли выше человека. Культура ума, которая не служит культуре труда – дичает сама, она долго пребывает втуне, пока не ожесточается от бесплодности, не оказывается на службе у фашизма! Мы это называем капитулянством, остракизмом и отчужденностью, наконец, прислужничеством буржуазной культуре!.. Более того – разобщенность этих двух культур приводит наконец к разлому самого слоя народного опыта, к его эрозии, к податливости его любому поветрию мещанского и буржуазного зла…
Автору же романа эти все дьявольские перипетии культуры в условиях буржуазно-мещанского зла угодно назвать уже совсем не к чему не обязывающей – «глупостью»…
Движение
Пастыри просвещения и воспитания, культуры и духа человеческого, подчас излишне обременясь «демократической заботой» о своей «пастве», стараясь ее обязательно поднять до себя, плохо этим служат, как себе, так и людям… Не должны они останавливаться, а идти дальше, кому дано, на разном отдалении, так или иначе последуют за ними. А так – едва люди сравнялись с ними, пусть на этом, «демократически-просветительском» уровне, и паства как бы упраздняет таких пастырей, они уже не «маяки», говоря современно, с ними спорят с пеной у рта, а то и вовсе оттирают плечом!.. Велика инерция толпы – не скоро еще она становится коллективом личностей! Вот почему пастырям надлежит думать не только об истинности своего пути, его последствии, но и о простой авторитетности – внушительности – своей формы служения!.. Между тем именно о «форме» забывают пророки – в то время, когда только ее подчас придерживаются авантюристы!
Без прогрессивки
Старый писатель К., умирая, все же думал и говорил о литературе. Впрочем, разве это не означало, что перед смертью он «думал о душе», как положено думать по твердым рекомендациям ригористов морали, знающих не только, как должно жить, а даже и как подобает человеку умереть! В литературе была для него надличная цель.
Да, он думал и говорил о литературе. И о себе, о своих книгах… Они были не средством жизни – самой жизнью…
– Нет, наверно, я все же был неплохим писателем… Послушайте, меня ведь всю жизнь ругали… И читатели, и критики! Но, главное, – и те, и другие читали ведь! Вот что важно… А если всем, – нравиться, критикам, читателям, самому себе, если премия за каждую книгу – точно прогрессивка по утвержденному положению – это не смерть! Нет писателя! И обман, и самообман! Представляете себе? Это что же за писатель – если все во всем с ним согласны? Это какой-то мелкий хитрец, дамский угодник, «и кланяемся непринужденно», «свет решил, что он умен и очень мил!». Ведь это же – мнимость! Пародия! Помните, у Татьяны между безумной влюбленностью и холодно-утешительным «Я вас люблю (к чему лукавить?)» – в середине – «Уж не пародия ли он?»! То есть, умение казаться писателем, издавать книги, которые способны казаться книгами – вот что такое подобный писатель. А чиновники литературы их пестуют, лелеют – с ними им удобно!
А Гоголь? Сколько его ругали за «Избранные места»! А ведь написал их, может, главным образом из подозрительности к похвальбе и «Ревизора», и «Мертвых душ»! Неруганный писатель – разве это писатель? Кто он? Так себе: ли-те-ра-тор… Вы согласны со мной? Ну, скажите, разве я не прав?..
…Кто не согласен с умирающим, кто решится оспорить его правоту в вопросе даже куда более мелком? И мы кивали, мы были согласны, мы признавали правоту умирающего. Мы прекрасно сознавали, что ему жить осталось немного, и тем больше удивлялись, что именно с этим убеждением ему хочется покинуть мир…
Между тем его «всю жизнь ругали» за то, что был он даже не то чтобы беллетристом, но даже в этом, «красивописании» был он без фантазии, без слова… К. прожил весь свой писательский век с иллюзией, что он – писатель, и умереть хотел с иллюзией, что руган он был за «проблемы», «отражение», «правду», т.е. за все то, за что ругают подлинного художника. Зачем выводить из заблуждения умирающего?
Ее мнение
Казалось бы – «растроганность», «разнеженность», «переживания», все то, что подчас выходит из-под пера, что кажется самым что ни на есть «лиризмом», все это и женщине должно бы казаться таким! Ведь это чаще всего и связано с женщиной, ну пусть из «ретро», из былого!..
Ничуть не бывало. Никто так как женщина не восстает против такой «лирики»! Вот уж поистине, кто чувствует безошибочно – где подлинная (мужественная) лирика, а где всхлипы и вздохи, слезливость и сентиментальность – и прочая фальшь…
Знать, всё, что пишем «об этом» – следует в первую очередь и прочитывать женщине. Какой-нибудь одной – чтоб не потерять остальных читателей. Послушать ее мнение и суд – и изничтожить фальшь! Между прочим, нигде она, женщина, так не оживляется, тут же становясь проницательной, как «в этом»! Все остальное, на наш взгляд «главное» и «самое интересное», может ее оставить вполне равнодушной. Духовность женщины ближе к житейскому, природному, она – центростремительна, поэтому реже ошибается. В мужчине духовность – центробежна, устремлена к культуре, к творческому духу, к познанию, неохранительна, поэтому ей случается ошибаться…
Верность природе
Короткометражный фильм «Лаборатория». Одну единицу в лаборатории нужно сократить: приказ начальства. Но – кого? Особенно встревожились женщины. Но рассуждают все: того? этого? Может все же женщину?.. Нет, только не женщину! Все начальство замордует истериками…
«Да и вообще без женщин жить нельзя», – говорит кто-то.
«Без женщин жить нельзя, а работать – можно», – возражает еще кто-то. Крупным планом – мужская, мудрая опечаленность лица этого «кто-то». Пауза выдерживается, чтоб подчеркнуть значительность сказанного: некая идейная кульминация фильма. Больше в нем ничего нет…
Как-то уж там режиссер и сценарист пытаются – свести концы с концами (сократили того, кто в таких случаях, да и в других тоже, уж наверняка уцелеет: начальника! Самого начальника лаборатории), чем и оправдан «смелый замысел» фильма, главное, его название… Но бог с ним, с фильмом, со всем его «глубокомыслием», «жизненностью», «художественностью». Взгляд мужчин в творческом коллективе – именно таков. «Работать без женщин можно – сократить нельзя»… Ведь таково оно, отношение к миллионам представительниц «слабого» (сильного!) пола. В одном ли рыцарстве дело?.. Думается, не последним здесь ныне чувство «возможностей женщины», ее «скрытой потенции», она – от природы – «универсальная возможность», она все в состоянии понять, но реализовать себя она желает лишь в одном: «в женском»! Общество в целом, каждый в отдельности, мы все надеемся на эти возможности, вот-вот она, кажется, их все же реализует, пустит в дело, а женщина умеет все же оставаться всюду лишь верной своей природе… Может, затянулось и вправду наше ожидание?..
Участок работы
Жизнь – это роман, равно как хороший роман – это жизнь. И там и здесь – все невозможно, мертво без «сюжетно-любовных линий», без этой главной страсти и жизненной основы, имя которым: «мужчина и женщина»…
Да, это прекрасно понимают сами писатели, прежде всего поэты и романисты. Но почему-то государства и правительства, вникая во все сферы жизни, определяющие так или иначе эту сферу, оставляют ее без внимания, пускают в ней все на самотек… Написав или позаимствовав законы, они полагают их достаточными, действенными, универсальными для всех случаев жизни – причем, в том, что – как сама жизнь – сплошь в сокровенных тайнах, продолжающих тайны природы!
Иными словами, – стоя за прогресс во всем, от экономики до быта, в этом – главном – государства остаются подчеркнутыми консерваторами, ополчаются на молодежь, которая меньше всего способна здесь быть стопроцентным преемником морально-общественных законов и прописей!.. Уже не надеясь на свой такт, государства «уклоняются».
Именно на литературу уповает здесь общество, ей доверяет этот «участок работы». И, стало быть, вот уж кому тут «увиливать» не подобает!..
И здесь диалектика
В писательско-общественных пророчествах столько истинности, сколько ее здесь в общечеловеческом. Ошибки здесь от уклона из человеческого в социальное. Не поэтому художник легче обходится без философа, чем философ без художника? Но нарочитое избежание социального начала делает недостоверными даже интимные чувства человека.
Каждое живущее на Земле поколение людей таким образом вправе предъявить счет тем писателям, для которых конкретная жизнь поколения была – будущностью. Ведь каждый раз осуществленная будущность весьма рознится от прозрений художников, от прогнозированных ими общественных форм устройства жизни!
Человеческая природа, при всей ее беспредельности в писательском изучении, видать, все же куда меньше меняется (иные готовы утверждать, что даже «вообще не меняется»!), чем общественная жизнь. И новь всегда некая сложная интеграция «неменяющегося человека» и «неожиданно меняющихся» общественных форм жизни…
Не это ли называют «новым человеком», его «новым сознанием»?
Телесность праотца
Поистине – «идеи носятся в воздухе»… Две весьма важные мысли из числа тех, которые, пусть и не становятся основой писательского мировоззрения, но несомненно являются частью их кредо в общем взгляде на природу, довелось прочесть мне – в разное время – у Бунина и Томаса Манна. Писатели – современники, но, почему-то думается, не друг у друга могли они взять эти мысли: скорей всего были тут общие источники…
Бунин пишет в «Освобождение Толстого»: «Есть два рода людей. В одном, огромном, – люди своего, определенного момента, житейского строительства, делания, люди как бы почти без прошлого, без предков, верные звенья той Цепи, о которой говорит мудрость Индии: что им до того, что там страшно ускользают в безграничность и начало и конец этой Цепи? А в другом, малом, не только не делатели, не строители, а сущие разорители, уже познавшие тщету делания и строения, люди мечты, созерцания, удивления себе и миру, люди того «умствования», о котором говорит Екклезиаст, – люди, уже втайне откликнувшиеся на древний зов: «Выйди из Цепи!» – уже жаждущие раствориться, исчезнуть во Всеедином и вместе с тем еще люто страждущие, тоскующие о всех тех ликах, воплощениях, в коих пребывали они, особенно же о каждом миге своего настоящего. Это люди, одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа, дивно (и не в последний ли раз?) воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности. Отсюда и великое их раздвоение: мука и ужас ухода из Цепи, разлука с нею, сознание тщеты ее – и сугубого очарования ею. И каждый из этих людей с полным правом может повторить древнее стенание: «Вечный и Всеобъемлющий!.. Ныне все громче звучит мне твой зов: «Выйди из Цепи! Выйди без следа, без наследства, без наследника!..».
Томас Манн в «Лотте в Веймаре» пишет нечто подобное. Правда, здесь это – у Манна – мысли Гете о себе самом! «Природа!.. Одно ты мне открыла: если род способен долго продержаться, то обычно, прежде чем он вымрет, возникает индивидуум, который вбирает в себя дотоле разъединенные и лишь слабо намеченные задатки всех предков и в совершенстве выражает их… Эгоцентризм? Но как не быть эгоцентричным тому, кто видит в себе цель природы, итог, завершение, апофеоз, конечный и высший результат, прийти к которому ей стоило немалых трудов? И почему все это взращивание и порождение, это скрещивание и подбор кровей на протяжении столетий… почему все это увенчалось столь исключительной удачей? Мир найдет, что я таков, потому что душевными силами, почеркнутыми извне, сумел преодолеть предрасположения, даже опаснейшие, сумел преобразить их, облагородить, насильственно направить на доброе и великое. Я – баланс жизненных натяжек, точно дозированная счастливая случайность природы, – танец меж ножей… Ведь гений всегда натяжка и допущение… Я говорю вам: «Попробуй, повтори, не поломав хребта!».
Бунин думает о феномене, о гении Толстого, Манн думает о феномене и гении Гете. Но оба писателя думают и о природе художника вообще. У Бунина мысль – в духе индийской мудрости – облечена в настроения и слог восточной мистической поэзии, у Манна они ближе к духу современной науки. Оба сходятся на том, что художник венчает длинную Цепь, череду эволюции природы. Разумеется, строгая научная мысль здесь еще ничего не сказала. Всюду – и о самом явлении художника – впереди художественная мысль, ее озаренность!..
