Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Эх, оргтехника…
Как медленно прогрессирует техника письма!.. Между палочкой с восковой табличкой и гусиным пером – века, между гусиным и стальным пером – опять века… И на этом все замерло, – электричество, радио, электроника, ядерная энергия, все выдающиеся открытия и изобретения нимало не революционизировали письменность, т.е. технику письма, письменные принадлежности, метод записи и т.п. Не потому ли, что писатели далеки от техники, а техника далека от письма (они, сравнительно с писателем, – очень мало, от случая к случаю, пишут!). Все, все остается тем же – бумага, чернила, перо. И сколько нервной энергии, незафиксированных мыслей уносит это архаичное по существу, мало производственное триединство акта письма! Насколько была бы продолжена писательская жизнь при более эффективном способе и средстве письменности. Шариковая ручка с пастой? Пишущая машинка? диктофон? магнитная лента? Уже то как мало и редко ими пользуются писатели, все же предпочитая бумагу – чернила – перо, говорит о том, что это все – плохие помощники…
И идет медленное лишь, эволюционное, улучшение пера. Появились фломастеры. Разновидность фломастера – некие ручки, где перо заменила предельно подрезанная волосяная кисточка, или стержень с какими-то немыслимыми капиллярами…
Да, наука и техника в большом долгу перед писателями!
(Личное)
Писать, как дышать… не думать о штабелях рукописей, о быстро подступающей старости, об издательствах, превратившихся в неприступные для писателей крепости, не думать, не думать об этом! До последнего мига – писать, как дышать… Пусть все останется неизданным, без комиссий по литнаследству, без литмузеев, пусть даже все потом пойдет в макулатуру… Писать, как дышать!
Одна из задач литературы
Откуда оно, духовное чувство жизни, у человека? Почему им так щедро одарены одни, но начисто лишены другие? Не эта ли – возможно изначальная, от самой природы – поляризация – духовности и эгоизма – и есть этическая модель мира? Почему, наконец, так прочны в одном человеке народные начала жизни, проявляющиеся во всем, от цельности характера и душевной щедрости до подвига служения, но так быстро утрачивающиеся в другом человеке, подпадающем под власть мещанского иждивенчества и бездушного потребительства?
И, наконец, может, здесь – в ответе на эти вопросы – одна из основных задач литературы?
Когда разделились?
Не в том ли конечная разница между философом и художником, что там, где первому надлежит утверждать и доказывать, второму можно показывать и вопрошать?
Но лучше, вероятно, когда в человеке есть обе ипостаси, и философа, и художника, он умеет и показывать, и доказывать, и вопрошать и утверждать… Ведь не было ни одного выдающегося философа без дара художника, как не было ни одного великого художника без дара философского мышления.
Реальное человечество
Сколько человечество помнит себя – оно всегда воевало. На памяти его, ни много ни мало, четырнадцать с половиной тысяч войн (если только не ослышался во время телевыступления одного ученого, видно, историка). Вроде бы уже понятно всем; в каждой войне, если она только не явно оборонительная или освободительная, проигрывают обе стороны, и победитель, и побежденный. Потому что войны приносят не только утрату, увечья, разорение и унижение побежденной стороне, они меняют – отнюдь не в лучшую сторону – и психику невоевавшим странам и народам, делают их настороженными, надолго сеют настороженность и недоверие, заставляют вооружаться, нести разорительные траты… У народов портятся характер и нрав, плодятся бесполезные, дорогостоящие занятия и профессии. К материальным и физическим утратам воевавших сторон, прибавляются общие материальные же и духовные траты невоевавших народов. Войны понижают все человеческое в мире. Главный урок их во всеобщем уроне…
Сколько человечество себя помнит – оно всегда воевало. Разница между всеми былыми войнами и войной, которую ныне сулит человечеству Америка, ее ядреные маньяки, как бы не леденили воображение картины этой войны, все же разница не в масштабах жестокости, связанных с возросшей техникой. Разница в том, что в ядерной войне нет победителя: все побежденные, и все мертвые. Народам, наконец, доведется самим решать – хотят они выжить, или предпочтут самоубийство. То есть – будут они – или не будут впредь перепоручать вопрос о жизни на земле, о собственной жизни отдельным людям и их лукавому окружению), как бы они не назывались: президентами, премьерами, диктаторами, главами режимов и т.д. Народам доведется найти средства к обеспеченному миру!
В мире растет армия ученых, инженеров, рабочих, готовящих войны. Они не хотят себя чувствовать преступниками. Готовя войну, они каждый раз надеются, что ее не будет… Всем людям на земном шаре как никогда прежде необходимо стать – человечеством. Обрести в этом давнем имени – уже вполне реальную, единую, необоримую силу и волю!
Поневоле теперь вспоминаем предупреждения философов прошлого. Скажем, Паскаля и Декарта, которые были певцами разума, за что мы их даже называли «рационалистами», но которые то и дело отрекались от «рацио» в пользу так называемых «высших способностей человека» – вдохновения, творчества, веры… В самом деле, если разум проявляет склонность стать оборотнем, грозить всему живому на планете (слишком много людей этим заняты, чтоб отмахнуться от них, заклеймив их: безумцами!), стало быть, от человека (или все же – человечества) требуется некое высшее свойство, новое состояние души – пусть и не связанное с устаревшими понятиями «бог» и «вера», но обязательно содержанием своим, связанное с человеком одаренным духовным чувством жизни, с самоотрешенностью его в служении высшим целям жизни. Достанет ли человеку сил и воли обратить себя к таким духовным задачам, отказаться от бездушно-рациональных устремлений, собственно, и поставивших его перед угрозой исчезновения с Земли? Не в этом ли ныне главный вопрос философии – отношения мышления к бытию?.. И главный вопрос наступившего дня?..
А трудных форм – нет…
Сколько словарей русского языка – и толковых, и орфографических и трудных форм – и т.д., и т.д. Несть им числа, словарям – то одного профессора, то «группы ученых», то целого института «под руководством», «под общей редакцией» – и так далее, и так далее. Новые, новейшие, сверхновейшие…
На слове «электричество», например, – то есть для форм словообразования от «электричества» – чуть ли ни две-три страницы! От «электрика» – до «электроэррозийный». И все слова известны и вовсе не трудны в написании! А ведь сколько таких слов – и сколько таких ненужных страниц – похожих уже не на словарь, а на каталог профессий, технологий, разного оборудования, и т.п.
А понадобись вам действительно «трудное» слово, трудная форма его написания – этого в словарях не найдете!
И тогда вы обращаетесь к Словарю Даля. Он скажет, подскажет, растолкует, направит вашу мысль к поиску!
В чем же дело, – почему эти многие «новые и новейшие» не могут помочь в том, в чем так щедро помогает «старый и нестареющий», единственный подлинный помощник наш – Словарь Владимира Ивановича Даля, друга Пушкина? Наконец, ведь и составители этих «новых и новейших» пользуются Словарем Даля – почему же он им так мало помогает по существу?
Весь секрет этот, надо думать, в том, что Владимир Иванович Даль был не просто составителем Словаря (пусть и добросовестнейшим, отдавшим труду этому 53 года жизни, ослепшим на его корректурах!) – он был писателем Казаком Луганским, – то есть художником слова! Словарь его – истинное явление творчества – и помогает творчески, когда работа – творческая!
«Ученому-педанту» (одна из формул Блока всему нетворческому) – здесь, видать, помощь ждать не приходится…
Его университет
Студенты Литинститута, прочитав новый роман писателя Николая Воронова «Юность в Железнодольске», пригласили его к себе. Больше трех часов длилась беседа. Как водится, под конец пошли вопросы. Студенты Литинститута не задают традиционно-ритуальных вопросов – вроде: «Над чем вы сейчас работаете?». Или – «Ваши творческие планы?». А то и вовсе – «А вот почему вы стали писать»? Вопросы аудитории – это уровень ее литературной – читательской – зрелости. Дельные вопросы всегда рождаются знанием самого дела…
Студенты Литинститута – пусть еще и не писатели – дело знают… От встречи с писателем ждут они пользы, не зрелища-развлечения.
– Вот мы тут много говорили о языке ваших книг, – начал вопрос свой один из студентов. Известное дело – язык – это художник, художник – это язык… Говорят «яркий», «свежий», «народный» язык… А я так скажу – у вас – свой язык! Это редкость, это счастье – иметь свой язык! Вот почему он и яркий, и свежий, и народный… Но мне интересно – где вы его обрели?
– В бараках, – тут же ответил писатель. Сразу ответил, потому что давно уже понял студента, вопрос которого никак не находил формулу и уже смахивал на нечто из «выступления в прениях». – Да, в бараках! Детство мое главным образом: там… Понимаете, вся Россия, со всех концов страны приезжали люди на строительство металлургического комбината… Кого гнал голод, кого манил заработок, а кто в связи с коллективизацией враз решил покончить с крестьянствованием. В общем – первая пятилетка, помимо всего прочего, некое великое переселение народов… Точнее говоря, массового ухода деревни в город, мужиков в рабочий класс. Железнодольские бараки – в них жила она, концентрированная Россия… Это, понимаете, был и концентрированный язык ее! Боролись диалекты, говоры, наречия. Все слабое и случайное отметалось, не выживало… То есть, строился не только комбинат, а и люди, судьбы, характеры – и язык тоже! Все заповедное в языке, все выношенное веками в разных уголках страны, тут предстало на решительную проверку. Все захолустное шлифовалось, уточнялось, крепло или отпадало… Язык – строит жизнь, но и сам себя строит. Урал – это не только руда, чугун и сталь, как видите. Не просто кузница страны. Это и кузница характеров, кузница и языка! Ведь из чего растет язык, как не из дел человеческих, из труда. Одним словом: глагол! А Урал – середина европейской и азиатской России. Некий, с вашего позволения, ареопаг для нашего языка. А при Петре, при Демидове – разве не то же? Вся Россия, почитай, здесь собралась… Все это не просто мешалось, а варилось, клокотало, подобно расплаву в домне – чтоб образовалось что-то новое, монолитное, качеством превосходящее свой состав!.. Сообщество умельцев – металлотворцев и языкотворцев!
Урал – и материнский, и совершенствованно-концентрированный, и, наконец, личностный, «свой язык» мой… Язык этот обрел я в бараках… Потом возле домен. Язык позаимствовать невозможно, нельзя его и выделать. Притянутое слово, взятое напрокат, вытащенное из блокнота – сразу подбоченивается, красуется, сразу предстает в позе, в рисовке… В общем это, что канитель на банный веник… И заметно блестит, и сразу видно – не к месту. Да, – так… Да, – так могу ответить на вопрос о моем языке, о том – откуда он? Весь оттуда, из бараков, от домен, от людей. Они мои университеты…
Видать, писатель тут выложил из души нечто очень интимное, личное, заветное. Он опечаленно умолк, задумался – и поспешил проститься со студентами…
Как-то все поняли – провожать его не надо.
Ведь мещанин?..
…В подъезд он не входит – вламывается, дверь не открывает – а ударом руки (или ноги, если руки загружены свертками) откидывает ее вперед, никогда не попридержит, чтоб не шваркнула в лицо идущего сзади. Затем он кидается к лифту, нажимает сразу обе кнопки – чтоб кто-то на этажах не перехватил кабины.
Вот он нырнул в кабину. Вообще он весь какой-то носящийся, юркающий, ныряющий – голова у него всегда бодливо подана вперед; я ни разу его не видел идущим, шагающим, гуляющим – всегда заполошно летит, вихляя всем телом, головой, руками, как бы расшвыривая воздух. После него так и чувствуешь сквозняки!.. В лифте – он, если только без дымящей папиросы в зубах, тут же принимается закуривать – будто лифт – самое подходящее место для этого. Пока прикуривает – сломает прорву спичек, уронит и никогда не поднимет выскользнувшую из пачки папиросу… Если же докуривает, то густо надымив и напорошив пеплом, окурок тут же швыряет на пол кабины…
Любопытный экземпляр!.. Впрочем, ничего любопытного. Обыкновенный мещанин. Мне рассказывали, что кухню он облицевал особой какой-то фээргешной плиткой, которую привез на самолете (он часто зачем-то куда-то летает по своей работе), туалет оклеил сплошь голыми красотками (тоже, конечно, привезенными «от их»!). Показом этих красоток он удостаивает далеко не каждого. Я не удостоился. Человек мне неприятен – могу себе позволить не здороваться с ним?..
И вот, когда он резко толкает дверь, никогда не попридержав, чтоб кого-то не ударить по лицу, когда он дымит и сорит в лифте – мне думается, что я все знаю об этом человеке, о его эгоизме, который скрывается за неизменной сладенькой улыбочкой, за преувеличенно вежливым, с бодрым потряхиванием поднятой руки, приветствиями иных из жильцов дома, знаю все-все, куда лучше, чем, прочитав о нем в какой-то из характеристик…
Впрочем, почти уверен, что в характеристиках (по его работе – они не могут не быть!) железной десницей «кадровика» прописано черным по белому (и бумага, и лента, и машинистка – экстракласс!): «морально устойчив», «чуток к товарищам», «предан» – и все-все положенное… Вот и уверенная полнокровность, самоупоенность жизнью…
А что из того? Он пытался когда-то здороваться со мной. Весьма удивлен был, что не обнаружил во мне энтузиазма. Небось решил, что я завистник. Это я завидую его «загранкам», «дубленкам», породистому бульдогу – «Умению жить». Я в его глазах неудачник – к которому он напрасно явил снисхождение.
Наверно, так считает он. Ну и пусть. Я не намерен его выводить из заблуждения…
Половина целого
…Ни у друзей, ни в гостях у родни он не задерживался, не засиживался, спеша всегда домой, «к старикам». Он говорил, что любит больше всего быть дома, со стариками, там ему и хорошо, и никогда не бывает скучно. Это, мол, и его театр, и его университет, и в общем то, что он хочет для себя, где ему уютно, он отдыхает душой и чувствует себя человеком.
Можно было подумать, что старики за ним там, дома, как-то особо ухаживают, все вертятся вокруг сыночка, живут для его удовольствия… Ничуть ни бывало, они уже были в возрасте, ему, пожалуй, за ними больше приходилось ухаживать. И все же – даже в гостях – ищет глазами телефон – звонит. Чтоб «мамочка не волновалась», «как там папочка»…
Всех это удивляло. Ему говорили, что, видать, хорошо его родители воспитали! Нет, он так не думает. Да и как-то особо не приходилось заниматься его воспитанием. Мама врачом была на неотложке, трехсменное дежурство, отец был моряком на торговом судне… Тогда в чем же дело? Почему такой… пиетет к родителям – очень даже это ныне редко!
– Видите, – я понаблюдал за своими стариками. – Вечно слегка поругиваются друг с другом, а жили всегда мирно. Он ее – беззлобно – «дура», она – тоже беззлобно – «дурачок». И всю жизнь друг другу правоту, превосходство своего пола доказывают – и за всю жизнь ничего, ровным счетом, друг другу не доказали! Мне как-то и подумалось – природа для того так упорно производит на свет отдельно мужчину и отдельно женщину, чтоб в жизни им друг без друга никак нельзя было обойтись! Нет, не в смысле «воспроизводства рода человеческого», не в смысле, что мужчина лучше умеет – одно, а женщина – другое. Поэтому и лучше им вместе, помогают друг другу, ухаживают, поддерживают в жизни… Это все на виду, это понимают, об этом и толкуют все.
А я думаю, есть тут у природы свой тайный умысле. Не бывать, вид, мужчине отдельно, женщине отдельно – ни умным, ни мудрым, ни добрым! Они – оба, друг для друга – и нож, и точильный камень! Жизнь в одиночку – даже не есть «отчасти», «жизнь частью»… И, выходит, сама жизнь не бывает – ни по-мужски, ни по-женски отдельно – и умной, и мудрой, и осмысленной. Только в единстве мужского и женского начала! А мы говорим, «мужчины – без женщины» или «женщина – без мужчины» не проживут. Дескать, не правильная это жизнь – без семьи, без детей, без заботы друг о друге… А дальше нам не дано видеть – что это вообще не жизнь, что такая жизнь противна самой природе, ее – как бы не было вовсе!
И тут его ловят на слове, особенно женщины: а почему-де, если он так думает, почем-де – он сам не женат?
– Вот поэтому и не женат… Иначе откуда бы пришли подобные мысли? У женатого мужчины другие, больше житейские, мысли! Некогда отвлекаться на абстрактную мыслительность, так сказать!..
После таких вопросов он умолкает, пока не спохватится: «Пора домой! К старикам!..».
Женщины
Нина Ивановна, начальник экономического отдела завода, в подчинении которой ни много, ни мало – двадцать четыре экономиста (все женщины!.. Почему и отчего так получилось, что экономист, одна из серьезнейших – инженерных! – профессий стала чуть ли ни сплошь – женской, не время и не место здесь разбираться) – женщина «весьма видная из себя». Муж ее, наоборот, «не видный из себя» – ниже ее на голову, какой-то тусклый и узкогрудый, ну, настоящий «заморыш». Нина Ивановна, человек с юмором, всегда готовая подтрунить над всем и всеми, но никто ее не считает злоязыкой – и, наверно, потому, что охотней всего она «проезжается» по самой себе! Этим она дает право и другим задеть ее, и, конечно, чаще всего по поводу мужа. Особенно в веселую минуту. По правде сказать, таких минут в отделе немало…
– Нина Ивановна, а, Нина Ивановна! А, интересно, как вы впервые поцеловались?
– Ты хочешь сказать, милочка, – тебе интересно: почему поцеловались?
– Ну, пусть так! Все равно интересно!..
Нина Ивановна отвечает не сразу. Думает…
– Видите ли, муж мой – чем и понравился – очень серьезный человек! Да, да, – очень серьезный! – Упрямо упреждает возражения Нина Ивановна. – Он может говорить о чем-то очень трудном, важном – и вдруг все это вышутить! Распалится, рвет и мечет, и среди этих громов и молний – возьмет вдруг и рассмеется… Какая воля!
– Не понимаю, в чем же здесь – серьезность? – все же перебивает Нину Ивановну кто-то из сотрудниц, недоуменно поводя плечами и озираясь на остальных.
– Да? Ты так считаешь? Ты думаешь это легко? Вот попробуй сама… Ничего у тебя, милая, не получится. И я пробовала – ничего не получается. Сильный характер надо иметь! То есть, как я сказала, надо быть: серьезным человеком. Может вы не согласны, но я думала – и вот к этому пришла. Вот, скажите, дано нашему директору так? Нашему главному инженеру? Слабо! А ведь небось себя серьезными людьми считают!.. Мой психикой управляет, как своим мотоциклом!
Нина Ивановна дает всем прочувствовать и обдумать ее необычную трактовку – серьезности. Она ждет возражений, но, видно, она была убедительна… Потому она продолжает.
– Он у меня инженер, много всего такого знает. И не инженерного. Однажды мне говорит – знаешь, мол, какая конструкция, ну моста ли, крана ли, самая ненадежная? Та конструкция, в которой все узлы – намертво! Это называется: «полная жесткость». Нужны, оказывается, подвижные узлы! Иначе все ломается. Дальше он это здорово переводит и на коллектив, отношения между руководством и подчиненными, и на семейную жизнь.
– Пусть он нам лекцию прочитает!
– А то! Он все может…
– Еще бы – если сумел вас на себе женить.
– И удержать… Сколько, Нина Ивановна?
– Скоро серебряная… Специально объявлю всем! Весь отдел приглашаю – чтоб потом не говорили, что кто-то не слышал! И знайте я… свово муженька зело уважаю!
– А он вам помогает?
– Почему он должен мне помогать? Нет, дорогие женщины, я за разделение труда. Как издревле было: мужская работа, женская работа! Он у меня мужчина! Не могу, жаль вот, ему помочь в его работе. Пишет книгу – инженерная психология. Так, знаете, так живо пишет – я читала первые главы – увлеклась!
– Ну, погляжу, тут прямо-таки… влюбленность. Хоть снова под венец! Счастливая вы, Нина Ивановна…
– А что, это плохо – если счастливая, если хоть вторично под венец? Однако – давайте работать! А то экономим, заводу и государству… Всего ничего!
Женщины переглянулись. Поняли – спохватилась их начальница. О том, что детей у нее нет и все счастье какое-то под вопросом – конечно, никто бы не напомнил ей. Сама спохватилась…
Мозаика
Писатель и читатель
А вот бытовая деталь – нечто из материй – «писатель и читатель», «действительность и творчество» – и т.п.
«В номере, где жил писатель, на полу всюду валялась крупа, потому что писатель держал цыпленка. Никто не мог понять, зачем он завел этого цыпленка и тем более покупал ему крупу. Цыпленка потом сварили, а крупу выбросили, но прислуга так и не разобралась, кто занимал тот номер – действительно писатель или просто сумасшедший. Спорили, пока совсем не запутались. И очень удивились, когда писатель написал об этом рассказ – как это он вдруг сподобился! – но журнал с рассказом купили все до одного»…
Во-первых, досадна стилистическая небрежность. Крупа может «валяться на полу». Разве что в пакетах. Иначе – она была бы рассыпана на полу. «Держал цыпленка», – тоже неуклюже. Но не лучше и через 5-6 слов – «завел цыпленка»… Вряд ли так уж трудно понять – зачем покупается крупа для цыпленка! Крупу, которую рассыпали на полу – не «выбрасывают»: просто пол подмели! (Впрочем, все это, может, огрехи перевода). И, как видим, прислуге гостиницы не с чего было «запутаться» между цыпленком и крупой, писателем и его рассказом. А вот читатель в таком анекдоте (раздел так и назван: «анекдоты»), в его стилистике и впрямь «запутывается»… Но каково отношение: «действительность – литература»! Или даже так – «действительность-литература-читатель»!
Вот уж поистине – анекдот сподобился. Как говорится: нам бы заботы автора. А вот сюжет (раздел «сюжеты»), так сказать, бытового романа.
«Давно разделившаяся семья получает в наследство большой дом, и ей теперь приходится жить в нем совместно».
Но в чем же здесь драматизм? Если дом «большой», – значит, не так уж «совместно». И под лупой здесь не увидишь беду! Для наследования не обязательно совместное проживание, дом можно поделить!
«Негра обвиняют в том, что он ворует кур; он защищается, пробуждая сочувствие к своей трагедии, потом спокойно сворачивает курице шею и отправляется домой».
Проблема «неисправимости» негров? Врожденной аморальности? Что здесь специфично-негритянского? Разве с белым не могло бы случиться точно такого же? Впрочем, если все же именно – негр – то, может, дело в том, что он чаще белого без работы, чаще бывает голоден? Но автору до этого как бы дела нет. С «негром» сюжет «колоритней». Слова «трагедия» и «спокойно» без всякой мотивации рядом! И т.д. За этим, может, социальная трагедия, почему писатель спокоен?..
«Жил один кинопромышленник, и вот однажды произошло кораблекрушение и он очутился на необитаемом острове – у него нет ничего, кроме двух десятков катушек с пленкой». Трагедия? Или трагикомедия? Как-то не сочувствуешь этому голливудскому неоробинзону. И не странно ли – ничего не осталось после кораблекрушения, а вот кинокатушек – ровное, круглое число! Чтоб смешней было?..
И вправду – как-то очень уж, видать, убога жизнь, если предоставляет писателю только такие «сюжеты»…
