Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Жанровый полуфабрикат
Он инженер, нет, даже старший инженер (никогда не пойму – как это можно к званию и профессии инженера, или даже врача, добавить – «старший», «младший»… Слава богу, кадровики еще не догадались применить эту субординацию к писателям!: «старший писатель», «младший писатель»…).
Весь вечер сидит он особняком, курит, о чем-то своем думает. Нет, пожалуй, не важничает, не высокомерничает, тем более не бука он – просто держит себя именно особняком. Просят что-то передать за столом, передает – «спасибо», «пожалуйста» – все, как говорится, чувств никаких не изведав, почти механически. Я делаю попытку с ним заговорить, отвечает охотно, хотя все так же немного излишне лаконично.
– А правда ли, что Япония впереди на несколько десятилетий по электронике?
Он как-то многозначительно кивает головой, поджав губу и глядя на меня с выражением некой фатальности. Помолчали опять.
– А чем же они берут? Качеством материалов, аккуратностью отделки?..
– Технологией! – уверенно выпаливает он. – Я почувствовал, что наступил ему на больную мозоль. Он медленно, вертя в пепельнице большим пальцем прижатую папиросу, тщательно тушит ее, морщится и в упор глядит на меня. Стою ли я тех мыслей, которые он собирается, судя по всему, мне поведать? – Видите ли, они, например, при изготовлении деталей – предельно очищают воздух от пыли! Они сборщика перед этим подвергают тщательнейшей обработке! Чтоб ни пыли, ни пота – вплоть до чистоты выдоха. Впрочем, его фильтруют, улавливают…
Он теперь подробно мне объясняет эту – то ли им мистифицированную, то ли в самом деле такую жестокую к человеку, технологию, наконец, чмокает губами, вздыхает с видом человека уверенного, что все сказанное лишь капля в море по сравнению с действительностью, с практикой…
Мне почему-то стало скучно, как всегда, когда слышу о каком-либо умалении человека, его души во имя чего-то внешнего. Может я неправ, может тут уж инерция моей профессии… Но он уже не может остановиться. Есть такие люди – двух неумеренных кратностей: либо только молчание, либо только речь! Видать, мой собеседник подвержен обеим крайностям!
– Вот вы – писатель, – вдруг обернул разговор на меня мой собеседник. – Это ведь несерьезно!.. Как можно ныне быть писателем без знаний электроники!
Я улыбнулся, на что он, поджав рот, знак глубокого сожаления, лишь размеренно кивает головой.
– Не верите, да?.. А вот я сижу рядом с вами, разговариваю, а откуда вы знаете, что я – не электронный кибер? Не-эт… Без электроники по-настоящему нельзя знать человеческую душу!
– Но, помилуйте, так биолог, скажем, еще с большим основанием может здесь настоять на обязательном для писателя знании биологии! А там биохимик! Или генетик…
– Не-эт, и еще раз нет! Вот и в этом сказывается ваше незнание электроники… Биология, генетика – сами от начала до конца – электроника… Займитесь, я вам очень это советую, займитесь изучением электроники!.. Вот тогда лишь вы будете настоящим писателем!..
Разумеется, я не последовал совету. Надо же – так абсолютизировать профессию! Как-то лень стать «настоящим писателем» в понимании собеседника моего. В самом деле – не стать бы так кибером!
А вот, чтоб не забыть его (а, может, именно, чтоб – забыть?), я о нем и записал эти строки в блокнот. Потом переписал их сюда… Не рассказ, не мысль впрок – некий «жанровый полуфабрикат», так сказать… О человеке, старающимся стать кибером… И не мало, увы, здесь успевшим!..
Народность – искренность
В книге Егора Исаева «Чувство глагола» очень много мыслей о творчестве, о поэзии, об их связи с жизнью… Такое свойство книги не позволяет ее быстро прочитать, но об этом не жалеешь. Более того, то и дело возвращаешься к прочитанному, чтоб еще раз подумать над каким-то местом. Например, над таким: «Народная мораль, народная нравственность – это начало всех начал, это та культура, что во многом дальше культуры письменной, печатной… Это огромный психологический слой еще до книжного человеческого опыта… Вот оттуда-то, на мой взгляд, и проистекает чувство таланта, как особое чувство языка. Оттуда и Боян, и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов… Будучи великими работниками языка, они в то же время были как бы сами пророчески подсказаны и затем явлены им. Вот почему их вещий дар так и не постижим до конца. Он рассчитан природой не на одно-два поколения, а на всю жизнь народа, на всю жизнь языка».
Поэты и философы, академики и профессоры, выходит, все они, равно как сами университеты, имеют одну общую альма-матер, единственную и истинную: народную культуру, главным образом язык народа! Ведь язык народа вобрал в себя все – опыт народной жизни, ее этику, ее эстетику, ее мудрость и поэзию!
В России вроде бы никогда не было недостатка в глубоких эрудитах и тонких истолкователях нашей классики, например. Посмотрите «всего Мережковского» или «всего Розанова» мысли, подобно исаевской там не найти. Когда-то Мережковский попытался «объединить» книжную, церковную, народную культуры, отведя каждой, на свое усмотрение, заданное место… С народной культурой философу трудней всего пришлось – не желала она занять «отведенное место», подчиниться заданному – умозрительному – «соединению»! Философско-религиозное общество Мережковского распалось, словно размытое у самого основания сокровенными потоками народной культуры! Резко осудил вечера у Мережковского Блок и Пришвин, которым случалось навещать их… Знать, должно было родиться новое поколение интеллигентов, плоть от плоти из народа, чтоб их мысль видела дальше, главное, чтобы видела – истинно!
И, может, высшим подтверждением – эпичная поэзия классической прозы Шолохова. «Тихий Дон» кажется написанным самим народом! Истинно народный писатель не просто личное дарование – здесь дар и автор как бы сомножатся с народом!
Частота нравственной волны
Человек по природе своей – добр. Но природой же – наделен он широким этическим диапазоном: от добра и нравственности – до зла и низости… Некие поддиапазоны «приема», для которых генератором-передатчиком – сама жизнь, господствующие, «излучаемые» ею, этические волны…
Но от самого человека, как он воспитан, как он сам себя воспитал, зависит главным образом «настройка-прием», на каких этических волнах он строит свою жизнь… И куда важнее самому быть всегда на нравственной волне, чем то и дело толковать о чьих-то схождениях, срывах с этой волны!.. И не означают ли подобные толки, что сам он держит «в резерве» эту возможность схождения и срыва? Не означает ли это вечное озирание на чье-то этическое несовершенство и нашу нестойкость, нечистоту этической настройки души?.. Нашу, наконец, духовную несвободу?
Но прибегнув к примерам из радиотехники сразу же обнаруживаем приблизительность аналогий. Ведь человека жизнь – куда как сложнее! Например, человек, настроенный постоянно на добро, перестает быть пассивным «приемником» – он становится одновременно и действующим «генератором-передатчиком» добра, жизнь его таким образом созидает высокий дух жизни, о нем тогда не зря говорят: «на таких людях стоит мир»!
И вот – опять «радиотехника», опять пример из нее. Мы знаем, что так называемый мировой эфир полон помех. Нечто подобное – разве что значительно большей степени! – мы видим в жизни. Но человек с духовным чувством жизни – от инстинкта до сознания – неустанно борется с этими помехами, держит в чистоте нравственную волну!.. Лишь такая жизнь достойна человека, все остальное, мнимость!..
Маленькие хитрости жизни
Девушка хороша собой, вся светит обаянием юности, предощущением любви и счастья. Она очень женственна – и это не скрадывают даже брючки на ней. Лейтенант – наивно-щегольские усики, видать, для солидности, а на деле лишь подчеркивают его почти мальчишеский возраст – что называется, «ест девушку глазами», краснеет от каких-то молодых мыслей – но все же время от времени взглядывает на людей рядом. Не замечают и они – как ему понравилась эта девушка в брючках, как он смотрит на нее? Он снова уставился на нее, причем, лицу, при этом, старается придать – для окружающих – равнодушный вид, хотя это ему плохо удается. Мол, ничего особого; просто взгляд мой случайно задержался на девушке; просто так смотрю себе – не следует придавать этому значение. Вот я, например, поднял руку с часами – озабоченно смотрю на них (спросите его – сколько времени, он тут же снова кинется смотреть на часы, уже по-настоящему!); вот он, например, поймал свое отражение в окне – поправил, и так же озабоченно, фуражку. Он хочет убедить окружающих, что на самом деле мысли его не здесь, не о девушке – они о делах и заботах его, которые – о-го! – окружающим это знать не дано… Вообще – он серьезный человек!
Между тем окружающие давно уже обратили внимание на то – как лейтенант смотрит на девушку; поняли, что она ему очень нравится; что он, конечно же, – раздумывает над тем, что хорошо было бы познакомиться, но не знает – как это сделать.
Окружающие, в свою очередь, делают вид, что им не до девушки и военного, у них свои мысли и заботы, а в самом деле украдкой следят за лейтенантом и девушкой. Изредка озираются и замечают, что и другие, так же украдкой наблюдают за юной парой… Никто не осуждает, – юность всегда вызывает сочувствие. На лицах читаю: ничего, мол; мы вам не помешаем; мы просто так; случайно на вас подняли глаза; не смущайтесь, пожалуйста, – или мы не понимаем? Или сами не были молодыми?..
Я – уже в свой черед – смотрю на всех, и на девушку, и на лейтенанта, и на окружающих; меня занимает эта всеобщая невинная игра, эти маленькие, повсечасные человеческие хитрости, к которым все, не сговариваясь, прибегают в подобных случаях, считают их нужными, неизбежными, все всё понимают, но никто об этом не скажет друг другу и полслова!
Да, маленькие хитрости жизни – но ведь и они из ее духа!..
Девушка вышла из вагона – лейтенант, сильно покраснев, но не потерявшись, стремглав последовал за нею.
Я теперь уже смотрю только на окружающих. Как они ко всему этому отнеслись?.. Да и впрямь ничего особого. Разве что на лице кое-у-кого я успеваю заметить блик мгновенной улыбки: все-все им понятно! Дескать, все же нашелся этот военный – вышел за девушкой! Ясное дело, это была не его остановка! Не посмел заговорить в вагоне? Ничего, на улице почувствует себя смелее. Что ж, все понятно, все в порядке вещей. Понимаем, сами были молодыми…
Мне почему-то вспомнились внутренности телевизора, который тщетно пытался починить. Все здесь было – забота о токопрохождении, забота об изоляции. Обособлением во имя целого. И над всем властвовало незримое единое магнитное, многосоставное, поле!.. Не таков ли дух жизни?
Вещее зрение души
Почему из детства, из молодости, вообще из прошлого какие-то моменты как бы озарены солнцем – запомнились в подробностях, а остальное, как во мраке, ничего не помнишь? Не означает ли это, что душа в те моменты ведала вдохновенность, сам ты был художником сродни: не пассивно все видел вокруг, а именно творчески, избирательно, изобразительно. Некое вещее зрение души!.. Ты в эти минуты неосознанно был художником!..
Педантизм и творчество
У Пристли где-то написано, что специалист это тот, кто научился избегать мелкие ошибки на пути к – главной ошибке…
Мысль выразила себя предельно просто – в силу чего может иным показаться шуточным писательским парадоксом, лишенным истины. Мол, не остается специалист – в процессе осуществления своей профессии – неизменным, не стоит он и мастерство его в профессии на месте! Хотя бывает и здесь – совершенствовался специалист, любя дело свое, развивал способности свои, наблюдательность, опыт, но вот настал здесь некий предел, мастерство застыло на этой точке, стало педантично-заносчивым, механически уже повторяет приемы ремесла…
Но мысль лучше понимается не в специальности, профессии, ремесле – в творчестве! Например, стихописатель без дара поэта – именно тот специалист, который изучил мастерство, научился избегать в нем мелкие ошибки ремесла – на пути к главной ошибке: счел себя поэтом! В данном случае – нетворчества выдающего себя за творчество – и слово «специалист» кажется зря потраченным. Скорей всего здесь подойдет слово – «педант»! Когда-то этим словом Блок противопоставил нетворчество профессора – творчеству поэта (статья «Поэт и педант»).
Киносмердяковщина
Выключил телевизор – кончился фильм «Влюблен по собственному желанию». Как ловко можно имитировать жизнь, живых людей, даже характеры человеческие! Все в иронии, в утрировке, в ужимках – вместо естественности!.. Познакомились два молодых человека – токарь и библиотекарша. Влюбленность – не влюбленность, любовь – не любовь. Пикировка, цитация, философствование… И авторская ирония над героями повсюду. Наконец они «разглядели» друг друга – и герои в постели…
Ради «свежести» – все надергано, фальшиво, все ради эффекта.
Она, например, философствует: «Человечество мне представляется стаей дикобразов, бредущей по ледяной пустыне… Страх, холод, все тесно сбились, толкаются, и друг друга покалывают иглами…».
Образ – весьма литературный, но очень мало что по существу объясняющий в «человечестве»! Или – отчаявшись в попытках влюбить в себя героя «на базе научных рекомендаций», «аутотренинга» и прочей дребедени, прочитанной и принятой ею всерьез, она в истерии накидывается на мать. «Всех ненавижу, и тебя, и отца, и себя! Зачем вы меня произвели на свет? Таким уродам, как вы, надо бы запретить иметь детей! Вы производите таких же уродов! Их долго терпят, потом все одно ставят на место!».
А по мысли фильма – героиня-библиотекарша – добрая, сердечная, умная, разве что немного простодушна и доверчива…
Нечего сказать, – «доброта» и «сердечность»! Какая-то женская смердяковщина в этой истерии… Но нужна ли смердяковщина – пусть в истерии, пусть женская, пусть «освеженная»?..
Мысль-лицо и мысль-личность
Подчас мы у мысли (из книги, или с экрана) видим ее лицо. Это наше зримо-чувственное восприятие, то первое впечатление, которое считается безошибочным… На деле же – дальше этого изображенного лица-мысли дело не идет. Явлены стилистика, искусство словесное. За мыслью-лицом – ни глубины, ни плоти, ни чувства лона. По сути – перед нами муляж, подделка и под жизнь, и под художественное ее отражение. Мысль-лицо – художнически-изобразительный эгоизм. Стоит присмотреться к ней – на ней следы охорашивания, самолюбивой означенности, напуска косметической литературности. Не погружает в подтекст, не увлекает ассоциацией…
Есть целые произведения (книги, фильмы) такие. Речь не о степени завершенности о бесплотности, о неодухотворенной форме!
И другое дело – мысль-личность. Я почти физически ощущаю ее воздействие. На душу, на разум, на само мироощущение. Если даже она не первооткрытие – она подспорье!
Секрет непреложности такой мысли-личности – в том, что в ней нет и тени авторского эгоизма, она плоть истины, главное, за нею незримо стоит весь опыт жизни автора! Она вершина айсберга, ресурс которого на девять десятых скрыт от глаз, в то время как у мысли-лица, мысли «первого впечатления», рожденной искусной стилистикой – никакого ресурса не чувствуем…
Нравственный аванс
Человек рождается и получает имя – первый аванс человеческого. Затем – первая награда за зрелость – величальное отчество, еще более значительный аванс в человеческом… Но от самого лишь человека зависит, свершит ли он восхождение – труд и духовность труда здесь! – для обретения: отечества, главного богатства души!
Еще и ныне, чаще на селе, спрашивают: «Как вас по отечеству?». Как бы из приязни и доверия минуется ступень – сразу отечество – вместо «отчества»! Таких людей (большей частью это старики) поправляют в «неграмотности»… Сколько нужно потрудиться мыслью, чтоб почувствовать эту внутреннюю себестоимость в такой «безграмотности»!
Разные листья
Рождается человек не только в семье – в стране, в народе, в обществе. Он подобен листу на кроне огромного древа. Листу, который не только питается от корней, соками земли, но и сам по возможности питает дерево «соками солнца», как бы осуществляя созревание дерева… Дерево, ушедшее в листву, без плодов, озадачивает садовника.
Иной умудряется всю жизнь лишь «зеленеть» – жить и тянуть соки из корней древа жизни, ничего не возвращая ему…
Имманентные черты
Думается, самое значительное исследование Бальзака как художественного явления, как явления природы – книга Цвейга о Бальзаке. Цвейг ее писал чуть ли ни всю жизнь – книга и самое значительное из написанного Цвейгом. По свободе эссеизма, глубине озаренной мысли, независимости от всего написанного «на данную тему» книга Цвейга о Бальзаке во многом похожа, скажем, на книгу Бунина «Освобождение Толстого», на «Мой Пушкин» Марины Цветаевой…
Интересно перечитывать и думать над теми страницами, где Цвейг, например, размышляет об особенностях анатомии торса Бальзака – груди, шеи, головы, их пропорциях, соотношениях, очертаниях – их единстве! (Вероятно – в любом случае – это все не глупее, не дальше от истины, чем все подобные суждения в случае произведения великого ваятеля, которые мы, впрочем, признаем бесспорными…).
Есенин, Шолохов, Гагарин, Блок, Хлебников… Заметил я (хотя, наверно, не смогу объяснить это) две общие, присущие им черты. Чисто внешние вроде бы, но на самом деле, вероятно, характерные для столь незаурядных людей. Может, встретить эти черты случается и в людях вроде бы заурядных, но, как знать, может, и эти люди потенциально-незаурядные? не представился им случай нас в этом убедить? Зато чаще и вправду встречаем что-то бесспорно замечательное, замечаем нечто не всеобщее в этих чертах.
Каковы же эти две – по меньшей мере – черты?
Первая, – ширина шеи и ширина лица как бы равны; то есть, шея, если смотреть спереди не обужена и как бы линейно продолжает лицо… Это придает лицу какую-то постоянную, вящую настороженность, беспрерывную зоркость, чуткость к тому, что происходит как во вне, так и в собственной душе. И еще – спокойную, улыбчиво-приязненную – богатырскую – уверенность в своей силе, в умении постоять за себя, за правду, защитить обиженного, наказать обидчика… Вторая, – глаза из той особой прозрачности, которая на фотографии (на портретах художников) получается в изображении как бы двумя кругами. От, собственно, глаза, и от зрачка… Более того, эту особенность, «двукружья» глаз, можно заметить и у Гоголя, Толстого, Островского…. То же, – на известном портрете Пушкина, работы Кипренского, на отдельных портретах Достоевского.
Не такие ли глаза называем – «бездонные»?
И если первую черту мне хочется назвать – «знаком анатомическим» (помнится, сколько бы ни пришлось мне видеть изображения богатырей – они именно так изображены: с небольшой головой и шеей как бы продолжающей лицо!), то вторую черту я бы называл – «знаком души» (ведь недаром сказано – «глаза – зеркало души»!). Какая огромная сосредоточенность мысли, уходящей как бы вглубь себя, дана нам в ощущение этой «прозрачностью», этим «двукружьем» изображенных глаз! Мы как бы физически ощущаем эту силу!
И вовсе здесь не банальность светлоглазости… И впрямь подчас фотография, или живописный портрет, отражают – выделяют и подчеркивают – имманентную черту, которая обычно ускользает от внимания или кажется «всеобщей» в живом, но незаурядном человеке.
И не о соединении ли в этих незаурядных людях двух черт – физического и духовного совершенства говорить должно?..
Цена природы
Он уезжает в пятницу, после работы, и возвращается поздно в воскресенье. Возвращается навьюченный, как мул, корзинами, сумками, ведрами. Все – полное грибов и ягод!
Я как-то наткнулся на него в загородном лесу, почти столкнулись – он меня и не заметил! Где уж там заметить кого-то или что-то, если взгляд его прикован к земле, неустанно рыщет, выискивает в траве, среди листвы, которые он с машинальной рьяностью расталкивает, отбрасывает посредством суковатой палки. Всей фигурой, от вытянувшегося носа до согнутой спины – он похож на охотничьего пса, нервно выискивающего среди травы и листвы уже убитую дичь… Я для него сейчас не существую, но я понадоблюсь потом!..
– Я обожаю общаться с природой! – пыхтит он вечером в воскресенье, с самодовольством, напоказ выгружая из корзин добычу: пакет, туески, банки… Все там по-хозяйски, обдумчиво распределено, все по отдельности, по сортам, названиям, видам. Он очень горд собой…
– Природа – моя страсть! – говорит он, уверенный, что молчание мое вызвано безоговорочным согласием с ним, одобрением всего его – его энтузиазма. То, что я поднимаю с пола и рассматриваю ажурный, в золотистом крапе, лист, выкинутый им из корзины папоротник, его ни на миг не озадачивает. Он это относит к моему невежеству! Он вырывает у меня лист папоротника – и точно пистолет к моей груди – протягивает белый гриб. «Только таких, еще получше, семнадцать штук!».
Я смотрю на прекрасный и вправду гриб и думаю о том, что страсть его – не к природе, к ее красоте, к ее сущности, а к дарам природы! Что любовью к природе тут и не пахнет – все лишь жадность добытчика, все в уме уже исчисленно в рублях и копейках. С природой по-настоящему, интимно, он не умеет общаться… Подчас так о женщине говорят импотенты, чтоб верней скрыть иную, тайную, страсть!
И еще раз вспоминаю ту встречу в лесу. Но теперь уже кажется, что я ошибся тогда. Видение преображается. Он уже не кажется мне похожим на охотничью собаку. Выискивающую среди кустов и травы убитую дичь, а простым боровом на чужом огороде…. Боровом, у которого все вокруг, все ощущения и помысли, сосредоточены на… «пятачке»; которым роет, роет, будто все-все на свете создано для него, для его «пятачка»!.. А ведь себе кажется романтиком! Лириком!..
