Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
«Наиболее приспосабливающееся животное…»
Мы много раз здесь поминали недобрым словом мещанина. До сих пор он еще не получил достаточного объяснения – как в литературе, так и в науке. Многие – из выгоды или из простодушия – даже делают вид, что речь о каком-то весьма отвлеченном понятии, условности, что конкретного-то мещанина в жизни нет! Иные на этом месте, немного помыслив, заявляют даже такое: «либо все мещане – либо мещан вовсе нет!..». И опять это устраивает «иных» – кого из лукавой корыстности, кого из благодушной беспечности…
Спору нет – мещанская бацилла готова поразить душу каждого и всякого. Это ей удается тем легче, чем меньше в человеке духовной зрелости, человеческого служения, общеполезного труда и любви к нему, чем больше в том же человек эгоизма, бездуховности, ползучей мимикрийности и лукавой выгадливости…
Мы уже научились давать классовую оценку явлениям в жизни. Но мещанская сущность неуловима для классовых критериев – словно фильтрующийся вирус для оборудования обычной лаборатории!.. Но именно мещанство подоснова всех бедствий на земле, оно как бы вечный резерв класса буржуазии… Вот почему чаще всего о мещанстве говорится как о психологии, оно ползучее и проникающее, невежественное и живучее, адаптирующееся и агрессивное. Человек легче признает себя буржуа, чем мещанином!.. Помните слова Ленина о том, что в России свершились три революции, а Обломов все еще остается, в рабочем и крестьянине, в интеллигенте и коммунисте. Пока Обломов лишь пассивный мещанин! Ленин подчеркивает в нем – бездеятельность, равнодушие, созерцательность. Из кокона мещанина вскоре вылетит бабочка агрессивности и карьеризма!
Мещанин последних популяций, думается, характерен тем, что ни в коем случае себя мещанином не признает! Он защищен не только общекультурной оболочкой, но и анкетой, положением, «документами»… Мещанин уже сто раз перестраивался, менял фасады и покраску. Поэтому послушаем – что о нем говорят коммунист Кудрин и интеллигент Половцев («Гравюра на дереве», Бориса Лавренева), люди далеких двадцатых, когда и мещанин еще был во многом не преображенным внешней сутью. Речь о не о том, литературно-традиционном мещанине, которого высмеивал Зощенко, доставлял удовольствие, кажется, больше всего самому мещанину, который уже тогда не желал себя узнавать в героях известного сатирика. Речь здесь накипела на душе героев, им не до усмешек, ведь речь о нашем будущем, о тревогах за него – каким оно будет?.. Речь между коммунистом и буржуазным честным интеллигентом на советской службе происходит ночью, в купе вагона, для удобства читателя мы ее здесь «вынимаем», из описательной сюжетности в виде диалога…
«Половцев: Не вы ли, – я имею в виду большевиков, … в октябре семнадцатого года возвестили стосемидесятимиллионному населению бывшей Российской империи, что вами будут немедленно разрешены все материальные и духовные проблемы, все «проклятые» вопросы бытия?.. При всех моих разногласиях с вами я прежде всего русский человек и уважаю вас уже за то, что вы первое русское правительство, которое отказалось торговать Россией оптом и в розницу на заграничных рынках… И отмену буржуазной морали и мещанских предрассудков вы провозгласили не для меня. Я все это для себя давно сам отменил… Не по моему почину государственные машины начали ездить по гнездышкам… Я лично готов ждать обещанного вами земного рая хоть сто лет…. Но десятки миллионов обывателей, у которых интеллект в эмбриональном состоянии, не хотят ждать. Обещали – подавайте немедленно и в горячем виде. Им нет дела до объективных причин, до капиталистического окружения, до всяких там четырнадцати держав, разевающих на нас пасти. Мещанин понял одно: ему обещаны дешевые и непритязательные удовольствия… А что получается у вас, дорогой вождь? Совершенно немарксистское желание показывать теперь обнаженному вами мещанину кузькину мать только за то, что он поверил возвышающему его обману…
Кудрин: Чепуха!.. И в самой постановке вопроса. Когда мы обещали что-нибудь мещанам? Где? Да разве самый наш выход на сцену мировой политики не был с первого часа войны и вызовом мещанству? Если мы что-нибудь обещали, то обещали своему классу, пролетариату. И этот наш класс отлично понимает наши затруднения и сознательно идет на лишения… А мещанам мы обещали только, что мы их истребим, и это обещание сдержим, как и остальные.
Половцев: Я способен понять, что вы давали обещания пролетариату, а не кому другому. Но, во-первых, этого пролетариата, то есть рабочего класса, в нашей стране, с ее косолапой кустарной промышленностью, имеется по самой благожелательной переписки два с половиной – три миллиона на сто сорок миллионов населения вообще… Избави бог, – с этого счета приходится сбросить миллионов девяносто крестьянства. Крестьянство загадочно… Крестьянство двойственно. С одной стороны, собственнические инстинкты и страсть к накопительству, к кубышкам в подполе – от мещанства. С другой, у крестьянства есть своя суровая и способная на самоограничение этика. А люди, способные на самоограничение, не мещане. Отличительная черта мещанина понимать свободу как разнузданную анархию, как синоним «все позволено». Самые отъявленные и паршивые мещане – анархисты и их духовный папаша людоед Ницше… Крестьяне никогда не будут читать Ницше… Так вот сбросим со счетов мещанства крестьян…
Кудрин: Остается, – третье сословие, умственная прослоечка, ваш брат, интеллигенция. С чем вас и поздравлю.
Половцев: Прежде всего – что такое интеллигенция?.. У нас царствует убеждение, что если человек обучился сморкаться в носовой платок и состоит в союзе совторгслужащих, то он чистый интеллигент… Полная путаница понятий… Знаете, Федор Артемьевич, сколько у нас сейчас подлинной интеллигенции в высоком смысле этого слова. Ничтожная горстка. Кто интеллигент? Тот, кто несет в жизнь или сам создает интеллектуальные ценности, движет вперед культуру. Человек науки, инженер, врач, художник, педагог. А мы стали называть интеллигентом любого Акакия Акакиевича, который сидит на входящих и исходящих… Так вот, я хочу сказать, что вышеназванная категория… является подлинным источником контингентов мещанства. В начале нашего разговора вы изволили сказать, что ничего не обещали мещанам, кроме полного истребления этой человеческой разновидности. Но беда в том, что, отменив все сословия, вы отменили и мещанство. И он стал неуловим для бдительного государственного ока.
Кудрин: Вы что же думаете, что мещанин определяется по паспорту?
Половцев: Не так наивен! Это фигурально. Дело вот в чем. Мещанин наиболее приспособляющееся животное из всех известных зоологии видов. А кроме того, он страдает ницшеанским самовозвеличением. Каждый мещанин думает, что он – единственный, а земля его достояние. Мещанин с невероятной ловкостью окрашивается под эпохальное понятие о верхушке человечества. В наши дни он утверждает себя, как чистокровного пролетария. Если вы ему скажете, что он не пролетарий, – он, сукин сын, обидится. Как же так: и выкрашен с ног до головы кармином, и в глазах нечто этакое энтузиазное, и словарь у меня самый современный, а вы не признаете!.. Я жаловаться буду, я управу найду! За что боролись?.. Мещанство – изумительный случай не только оборонительной, но и наступательной мимикрии. Опубликованную вами хартию прав пролетариата мещанин немедленно полностью отнес к себе, вырвав из нее те параграфы, в которых есть неприятные слова об обязанностях. И он требует немедленного осуществления этих прав. Обиженная обывательщина прет на вас, как грязь из керченской сопки.
Кудрин: Не запугаете, – заставим грязь влезть обратно. Вот! (Кудрин опустил вниз руку с сжатым кулаком).
Половцев: Фьююю!.. Отжило век и не годится. Так можно было давить генералов, а мещанство между пальцами вылезет. Оно не физический враг. Но одно, пожалуй, скажу. Мещанина нужно грохать по лбу поворотом в культуре. Ему, сукиному сыну, нужно показать такую новую, совершенную культуру, созданную революцией, чтобы он ослеп от ее света и понял свою пошлость и ничтожность. Почувствовал бы себя не властелином вселенной, а первобытной обезьяной, существом низшей породы. А что сделано в этой области?.. Возьмем любую отрасль культуры… ну, хоть бы литературу. Что изменилось в ней наряду с коренным изменением социальных отношений, с полным переворотом, совершенным в Октябре? Да ничего!.. Переменились названия героя, и остались те же схемы. Место добродетельного городового занял добродетельный милиционер. Место министра, отдающего силы на благо веры, царя и отечества, – добродетельный ответственный работник, жертвующий собой для блага пролетариата. От замены одних кукол другими ничто не меняется… А то у меня создалось впечатление, что, когда человек оказался негоден на работе в промышленности, в сельском хозяйстве, в армии и его некуда девать, его сплавляют за неспособность на культурный фронт. И он сидит сам по уши в болоте и других тянет. Почему делом культуры может руководить полуграмотный человек?.. Нет, дорогой шеф!.. До победы далеко. Нужен Октябрь культуры…».
…Как видим, в этом глубоком экскурсе в понятия «мещанство», «интеллигенция», «культура» – те же проблемы, что и ныне, хотя рассказ «Гравюра на дереве» Лавреневым написан в 1928 году! Проблемы живучи в силу исключительной живучести мещанства, его редкостной адаптированности, сублимации и мимикрии! «Оно не физическая сила», – сказано у писателя. Это надо понимать, как неявная физическая сила, почти неразличимая подчас физическим зрением – точно физические силы в мире вирусов, или микрочастиц, их невидимой и опасной мощи! И – как всегда – несостоятельность всех «мероприятий» и «рекомендаций» борьбы с мещанством! И в этом оба равны, как коммунист Кудрин с его «сжатым кулаком», так и интеллигент из «бывших», старый спец Половцев со своей рекомендацией – «мещанина грохать по лбу переворотом в культуре». Лукавый мещанин – точно муха на хлопушке – и тут уцелеет, а то, более того, сам руководит этим «гроханьем» и «борьбой с мещанством»! И все же мимикрия конца двадцатых у мещанина больше была – оборонительной. Он еще не успел тогда окопаться в кабинете руководителя, прикрыться званием, постом, положением… Главное – он лишь мог мечтать о партбилете, общество еще не скоро станет бесклассовым, чем косвенно весьма поощрит мещанство, которое поспешно освободит себя даже от подозрения в мещанстве!.. Оно вполне воспользуется своим «легальным положением», сделав при этом вид, что мещанства либо вообще нет – либо тогда все мещане! Когда виноваты все – не виноват никто. Мещанин-лектор, мещанин-сатирик – бичует мещанство, а оно, рассевшись в партере, на самых дорогих местах, аплодирует – словно не о нем речь… А разве и поныне не так – культура как некая штрафная рота для всякого рода негодных руководителей, для полуграмотных номенклатурных работников, которые «сами по уши в болоте и других тянут»?
Знаменательно, что после разговора с Половцевым, честный коммунист Кудрин (он же художник, учившийся живописи когда-то в Париже, он же комиссар полка в гражданскую войну) задумался: «Кудрин сознавал, что Половцев не без основания высказывает опасения за новую культуру советского общества. Утверждение Половцева, что на культурный фронт посылаются люди, обнаружившие непригодность к работе в других областях, было злым, но не лишенным правды. А рост мещанских настроений, расцвет обывательщины, вызванный новой экономической политикой, внушал опасения. И, казалось, надо было прислушаться к стихотворному предупреждению Маяковского, как бы коммунизм не был побит канарейками».
И, главное, разве и ныне не современен лозунг – «нужен Октябрь в культуре!».
Литература ныне упустила мещанина – видать, именно в силу его массовости, глубоко эшелонированной обороне, почти совершенному камуфляжу… Как-то стало неловко, немодно, неактуально говорить о мещанине! Такие писатели уже давно научились приспособить любую тему на двоякую потребу, сделав из темы видимость выполнения «требования свыше», и подлинное угождение мещанским вкусам, «не задевать и развлекать». Как говорится, «с кем поведешься, от того и наберешься». Многого набрались такие писатели (драматурги, сценаристы, поэты, живописцы, скульпторы и режиссеры) у мещанства. Главное – пронырливости, официальному успеху, чинодральству!..
Литература конца двадцатых во многом остается образцом для сегодняшней литературы, особенно в пафосе борьбы с мещанством. Разумеется, Лавренев и рассказ его не единственный пример этому. Уже в первых тридцатых, например, о мещанстве же, называя его «мелкобуржуазной стихией», писал и Юрий Слезкин. «Велика сила мелкобуржуазной стихии – она гнется, съеживается под ударами, но не ломится, не умирает – напротив того, растет… наперекор силе оружия, пропаганды, власти… Она надевает любую личину, приспосабливается к любому лозунгу…». Жить, жить, жить – кричит она с такой же убежденностью, с какой кричит о праве своем на жизнь сквозь снег пробивающаяся по весне трава, вырывающийся из рук мясника поросенок… Она – эта мелкобуржуазная стихия еще не видела у нас всего расцвета… Только обрадовалась она передышке – миру и пошла разливаться миллионной ратью дезертиров, мешочников, папиросников по городам и весям, как тотчас же вздернули ее на плахе, измордовали, загнали в щель, и, построив в ряды, погнали добывать счастье будущим поколениям… Но каждый роздых для нее залог роста – от нэпа до дрянного базарчика в глухом городишке. Ее питомцы ударничают, читают лекции в комакадемии, разоблачают уклонистов, каются, каются, по любому поводу – за общественной шумихой обделывая свои дела, скидывая помаленьку со счета честных, искренних людей подлинной социалистической закваски, они пролезают всюду – получают ордера, пропуска в закрытые распределители и интурист, командировки заграницу – откуда возвращаются с патефонами и трескучими фразами о гибели империализма – всегда возвращаются, лелея свой советский паспорт – потому, что они крепко верят в свое право расцветать в СССР, они крепко уверены, что они в конце концов все эти «реконструкции» для рекламы, а суть осталась старая и любезная – расти, питайся, жирей, жизнь дана нам один только раз, какая бы политическая и философская гипотеза ни пыталась объяснить ее назначение и классовую направленность. Питомцы мелкобуржуазной стихии настолько пронырливы и вертки, настолько мимикрийны, что подчас с трудом можно поймать их самоуверенный, острый взгляд в глазах с виду стопроцентного коммуниста, перестроившегося в доску союзника, премированного ударника… А сколько их открыто разоблачающихся в семейном быту, на товарищеской вечеринке, в артистической компании, в театре на премьере советской пьесы, которая им всегда скучна – о! – конечно, потому, что отстала от жизни! – за чтением книги, в которой прежде всего радостно выискивается «уклон», в самолюбивом стремлении ездить непременно в международном вагоне и презирать «столовки». «Их так много – этих питомцев – сверху донизу – этих молодых, на зависть здоровых, жизнерадостных людей бальзаковской складки, так они трудолюбивы, умны, сообразительны и терпеливы – терпеливы, как только может быть терпелива упрямая молодость и осознавшая себя сила, – что невольно закрадывается сомнение – сломит ли, перетерпит ли, перемелет ли их подлинно пролетарская социалистическая мысль и воля, подлинный новый человек? Не ждет ли нас царство его величества Мещанина Великого?».
Между двумя отрывками – четыре года жизни. Мещанин уже будто бы «втянулся», «перестроился», да чего там – он чувствует себя вполне хозяином, жизни, он стал повсеместным, даже ударник, премированный он, судит обо всем именно как хозяин жизни – все должно служить ему! Он даже трудолюбив (показушно ли, на самом ли деле – неважно: не приходится сомневаться, что так ему нужно, на время хотя бы, мещанину, чтоб сделать карьеру, занять пост, получить рекомендацию в Высшую партшколу, чтоб всюду устроиться с комфортом, по-мещански, но соблюдая внешнюю – социалистическую – форму!.. Он, мещанин – как сказано – «бальзаковской складки»: иными словами, он генетический выжига, тот же Растиньяк преуспевающий, пусть уже в новых условиях! И он свято верит – что его природа выше, устойчивей всякой философии и политики, минут «перестройки» и «реконструкции» и настанет его царство Мещанина Великого!.. А ведь строки эти написаны уже тогда, когда от нэпа и помина не осталось, в стране свершилась массовая коллективизация, шла дальнейшая, развернутая индустриализация – а мещанин стал лишь здоровее, полнокровней, увереннее, повсеместней – оставаясь в сущности своей все тем же врагом жизни номер один: мещанином!
Поистине – мещанина не узнаешь ни по паспорту, ни по анкете, ни по положению. Вот уж когда нужно уметь смотреть в корень! Но для этого нужна и личная антимещанская сущность. Чтоб распознать мещанина до его корней – человеку требуется чувствовать в себе, сознавать свою личность как духовную основу.
Ныне, в эпоху перестройки, весь критический пыл наш направлен против чиновничества, бюрократов, то есть против социального статуса мещанина, без его природно-бытовой сущности. Вот почему нашей литературе следует заняться корнями мещанина, его бездуховной почвой, обнажить его эгоизм под видом «патриотического» фразерства, его некультурность, прикрытую ветошью массовой культуры стадионного болельщика, выдающего свою «физкультурную причастность» как несомненную культурность и даже интеллигентность, или слушателя орущих «дисков» под видом музыки. И в первую голову нужно дать бой тем, кто, насколько возможно лишь, облегчил и приспособил «культуру» на потребу мещанина!.. Необходим бой тем, кто «заседает», «решает», «разрешает» – насаждает в огромных масштабах массовую – очень удобную для мещанина – мещанскую культуру. Бой тем, кто внушил себе и массовому мещанину, что на культуру есть мода, что они есть подлинные творцы культуры!..
Весна жизни
Можно всю жизнь грустить о детстве, которое было прекрасным. Можно так же всю жизнь печалиться о детстве, которое не только не было прекрасным, а было само по себе страшным, но этим лишь усилило мечту именно о прекрасном детстве! Затем уже всю жизнь, до глубоких и последних седин, детство и представляется именно: прекрасным… И чем больше отдаляешься от него – тем больше мечта предстает некой реальностью!..
И – таким образом – детство, где мечта столь же реальна, как и действительность, всегда прекрасно уже первым очарованным и радостным сознанием жизни, чувством себя среди этой жизни, первым открытием людской доброты и красоты мира, природы, солнца и ясного неба, птичьего гомона и весны, первой зелени и первых цветов…
Детство – весна жизни, ее щедрость, ее умиление и надежда! И каким бы ни было оно – мы благодарны ему, что оно было. Оно озарено солнцем материнской улыбки, оно само – какая-то неизъяснимая солнечная сущность. Детство нас заряжает человеческим на все годы, на всю судьбу. Обида или ожесточение – не оправданы, ненормальным…
У каждого человека – свое неповторимое, единственное, в судьбе детство. Каждый по-разному вспоминает о нем, но редко кто не вспоминает как о бесценном даре, о начале судьбы, о том, что одарило нас чувством человека среди людей!.. Не только каждый художник – каждый человек вправе сказать: «Я – из моего детства».
Вспоминают о нем по-разному и художники. Странно подчас вспоминают, потому что детство с годами не просто форма и суть нашей души, но и мир былого, который подобен прекрасному сновидению и все еще имеет власть над нами, над нашей жизнью, над нашей душой.
Юрий Олеша, писатель во многих отношениях замечательный, поистине лица необщим выражением, художник, о котором много написано, еще больше будет написано, еще замечателен и тем, что он как бы утратил чувство реальности жизни, все в ней воспринимая точно сновиденчески, как бы бредя в ней неким очарованным странником, что-то в этой сновиденческой отстраненности не понимая, не сознавая, как мы это понимаем и сознаем, но зато что-то другое, понимая и сознавая резко самобытно, по-своему, именно «сновиденчески», как бы из «второй нереальности»: пронзительно и свежо, наивно и искренне, удивленно и очарованно, озаренно и образно! Олеша очень любил жизнь, но чувствовал жизнь, себя посреди нее, – как нескончаемую метафору. Это не было заданностью художника, но была в этом некая заданность природы… Говорили о «богемстве», «не ко времени» (в конечном счете, каждый художник – «человек не ко времени»!), «утрате формы», «неврастении», «интеллектуальной раздраженности», «жизни-театре», «загадке Олеши»… Видать, все же самым верным, самым близким к истине было это – жизнь «очарованного странника»!
