Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Другие уставы
Странно, как долго мы, зная какое-то слово, пользуясь даже им обиходно, мы его значение по существу не знаем!.. То есть, не знаем – откуда взялось оно, что за роду-племени оно… Как бы не существует это слово в нашем сознании в смысле связей этимологии или семантики, так сказать!..
Война моя – авиационная. Моторист, механик, бортстрелок на бомбардировщике… А проще сказать – тот же солдат, несмотря на то, что погоны мои тогда опоясали лычки старшего сержанта. Впрочем, рядовых – в авиации не было. Сержантский и старшинский, т.е. младший комсостав и были для авиации теми же рядовыми, что в пехоте – солдаты. Стало быть, «винторез» и караулы, подчиненность и обмотки…
Главное – не офицерский состав… Означало это, впрочем, немало. Скажем, такая, неофицерская, чисто солдатская, «привилегия». Готовишь ли самолет к вылету, вернулся ли из полета – тебе же и охранять самолеты полка! Ни караульных рот, ни аэродромных рот мирного времени. «Сам летаешь, сам латаешь, сам охраняешь»…
Это называлось по-всякому – «Твоя облигация выиграла!». Или – «Тебе – увольнение: с ночевкой, с винтовкой!». Впрочем, всех этих острот и шуток теперь уже не припомнить. Бывало, возвращаешься с полета, или, наконец, закончив с подготовкой самолета, привел его в чувство после возвращения из боевого полета, идешь в землянку, тебя и встречают в какой-нибудь такой шуткой… Значит, вместо того, чтоб отоспаться – в караул, часовым к самолетам. Примерно, по три рассредоточенных самолета на пост… «И вечный бой – покой нам только снится!». Привилегии авиации – и в небесах, и на земле…
Так вот – что странно: ни разу в голову не пришло, ни мне, ни кому-либо из товарищей, что «пост» (газета – «На боевом посту»; сам часовым «заступаешь на пост»; «С поста не сходить!» – вечное напоминание разводящего: прямой наследник церковного «поста»! Сколько «склоняли» это слово – а вот никому в голову не пришло сострить: «Пошел поститься!». Сколько этих караульных, бесконечно-длинных часов, на морозе, под дождем и ветром. «Стой! Кто идет?» Наконец-то: «Разводящий со сменой!». «На пост! Шагом марш!». «С поста, шагом марш!». Все по Уставу. Да и ведь и про «устав» – самое частотное слово в армии, хоть в мирное, хоть в военное время! – никто не подумал, что тоже оттуда оно – от церкви и религиозного культа! Политрукам ли нам уточнять эту смутительную связь?
Да, мы были – новым поколением. Первым взрослым поколением революции. Отцы наши, учителя наши, порвав с богом, для нас сожгли к нему все мосты!.. Бог упразднен был, как морально устаревший самолет.
Более того, и «пост» (ведь – «стоять», «постоять», «постоялец»!) и «устав» (ведь «Устав церковной службы»!) нам казались словами «чисто военными». Для армии предназначенные, для армии и специально придуманными! А ведь еще деды говорили – «держать пост» («поститься», «воздерживаться от скоромной пищи, от суетных наслаждений»!). Мы же говорили – «стоять на посту»! Казалось бы – почто же, а на деле: огромная разница. Даже в самом, в «воздержании»! Например, Устав караульной службы (затем – гарнизонной службы), перечисляя обязанности часового, гласил, в одном из последних параграфов, что часовому на посту «запрещается отправлять естественные надобности»… Куда покруче церковного поста!
Что и говорить, тот церковный устав, в сравнении с военным, был родной доброй теткой. Знать, суровеет время.
Нет, близкие слова – были слишком далеки друг от друга. Их, родных вроде бы, отчуждало новое содержание!
Вечно несменяемый
Мы проезжали большое село Казачьи Лагери, что у Днепра. Когда-то здесь прошла конница украинских казаков, возвращаясь с Хортицы, или отправляясь в поход. И до сих пор там дорога вытоптана, пролегает здесь между рекой и селом – точно длинный овраг…
Был День Победы. У братской могилы стояли часовые, наряженные сюда в праздники местным гарнизоном. Чуть поодаль несли почетный караул и пионеры. Обычная вроде бы картина в День Победы. Но мы обратили внимание на другое. Вся в черном, на коленях, под палящим солнцем, низко склонив голову, возле обелиска, отдавала долг памяти павшим какая-то пожилая женщина. Уж ее-то, конечно, никто не снаряжал, не послал – и это было удивительно… Это был образ не Торжества – Образ Печали. Воистину праздник со слезами на глазах…
Мы долго выглядывали сквозь стекла автомобиля. Женщина, казалось, утратила признаки жизни. Поза ее была совершенно неподвижна. Застыла, точно сама вечная память. Памятник и памятник…
Но самое удивительное было то, что, возвращаясь через час обратно, мы застали эту же женщину на своем месте, все в той же скорбной позе, точно живое изваяние!
Часовые уже стояли другие, пионеры уже тоже успели смениться. Дочка в последний раз посмотрела в сторону Женщины в Черном и сказала:
– У нее вечно несменяемый пост…
Жизнь прожить – не поле перейти
Поэтическая новинка, издательства «Современник». На открытке – главное, программное стихотворение, двенадцать строк. Вот оно.
Прохожу по незнакомой трассе,
Жизнь зову в свои учителя.
Я хочу, чтоб в мире и согласье
Пребывала милая Земля.
Хлопочу, внимаю, разбираюсь,
Затеваю разные дела…
Я хотел бы, чтоб любовь и радость
На Земле для каждого была.
Пусть нас минут беды и напасти,
На пути, который проложу…
Прохожу по самой сложной трассе
По Земле, по жизни прохожу.
Стихи – формально сделаны, но ведь не добыта поэзия! А почему? Да потому, что ничего тут автору по существу не было что сказать. Ни живого словечка, ни детали из реальности, ни приметы живой действительности… «Незнакомая трасса» – так и осталась незнакомая. Жизнь разжалована в зауряд-учителя. Да и еще ее надо знать – приглашать на это поприще! Маниловская рассеянность в третьей и четвертой строчках. Вместо одного дела серьезного – суета («хлопочу, внимаю, разбираюсь, затеваю(?) разные дела»). «Любовь и радость» – почему-то – «была». Что за «беды и напасти», и чем они отличаются? «Трасса» стала «путем» – чтоб снова стать той же «незнакомой трассой» – наконец это неразборчивое прохождение «по – по», будто проходить(?) можно не по Земле, а по небу, не по жизни – смерти… Да и «прохождение» еще далеко не дело!
Лишь благодаря непрофессиональности редактора (а это повсеместное бедствие ныне в издательствах! Редактор – «служащий» и на этом месте можем видеть кого угодно! Даже бывших секретарш директорских: все же оклад редакторский выше!..) может случиться такая «поэтическая новинка». Все в книге – мертворожденное, неживое, под стать этому, правофланговому, стихотворению… Нечего сказать, хороший подарок читателю…
Но о чем, о чем стихотворение? О чем бы оно было, будь у автора больше умения?.. Думается, в любом случае в нем надобности не было. Изначально. Потому, что давно народом сказано кратко, выразительно и емко, афористично-непреложно, со всей многомерной глубиной истинной поэзии: «жизнь прожить – не поле перейти!».
Смотрю на строчку – точно художественное полотно перед глазами. Она и вправду, кажется, светится незримыми красками, за живое берет, сразу доходит до души, овладевает ею… Пытаюсь найти, познать тайну красок, магию живописи несколькими словами. Или, нет, не красочное полотно, вот уже мне внятно слышна музыка! Целый оркестр… Три тонких, едва уловимых, лейтмотива, переплетаются в едином звуковом образе, помогают друг другу в выразительности, в музыкальном внушении. Первый лейтмотив – посредством повторения, внедрения в нас понятия о жизни, звуков «ж», второй – посредством таких же повторяющихся, очень сокровенных «и», наконец, третий – эта длительная, упорная, постепенность (перехода поля) в повторяющихся «п»!.. Впрочем, повторяются и «е», и «о»!.. Ведь и наша музыка – повторение, варьирование, разной длительности и высоты, всего лишь семи условных звуков! Все лишь семь звуков – и целый необъятный мир музыки. Равно, как «Семь цветов радуги» – и другой необъятно-прекрасный мир живописи, нескончаемой магии света-цвета: жизни! Поэты же это называют внутренней рифмовкой, инструментовкой.
Стало быть, и звуки («буквы»), образуя небольшие мелодии слов, слагают песни – симфонии! – языка: жизни! И поэт в состоянии все живое – из предметного внешнего мира, из жизни души и ее чувственных реальностей – творить такой же чудесный мир, как музыка, как живопись. И, стало быть: сами по себе звуки («букв») и слова изображают, живописуют, создают образ – еще до смысла, до смыслового образа! – отражают все увиденное, осознанное, прочувствованное.
И примеров этому не счесть. У Блока, например, в «Равенне» – «И розы оцепили вал» – мы живо чувствуем этот заросший розами вал, ощущаем цепкость их шипов. И все благодаря двум звукам: «з» и «ц».
Поэтическая и щемящая внушаемость известных пушкинских строк из «Онегина» – «Где нынче крест и тень ветвей над бедной нянею моей» (У Татьяны, наверно, слезы сейчас на глазах) тоже в значительной степени людей двора, от всей великосветской ветоши маскарадной жизни, чудной естественной, здоровой народным духовным здоровьем Татьяне – там всё, чем жива ее душа… Ведь и в имени – Татьяна – два «т»!
И вот теперь снова вернемся к тем стихам, с которых мы начали разговор, и которые открывают книгу поэта, вероятно, первую книгу. Перед лицом мудрой, исполненной народной поэзии поговорки – «жизнь прожить – не поле перейти» становится ясной ненадобность вообще всего стихотворения, так или иначе пытавшегося сказать то же, но многословней и невыразительней. Но вспомним и то, что этой поговоркой как раз заканчивает одно из лучших, итоговых своих стихотворений Пастернак. Разумеется, не ради известной концовки-поговорки писал он стихотворение, но содержание стихотворения, его мысль вели к этой поговорке, и она стала органично, срослась с плотью стиха, став его кульминацией… Пастернака всю жизнь поругивали критики в сущности за то, что у него достало мужества быть поэтом лица необщим выраженьем, быть самим собой. У него достало б умения и культуры на другое слово, более похожее на народное, но менее органичное для него, поэта-урбаниста по преимуществу, в творчестве не делившего единого чувства России на село и на город. Он тогда был бы не руганным, но предстал бы зауряд-поэтом. Такова была бы себестоимость самоизмены. По счастью, этого не случилось…
Стихотворение «Гамлет», открывающее стихотворный цикл в конце романа «Доктора Живаго» поистине итоговое для поэта, оно же и отражение пророческого чувства, исполнения судьбы. Поэту оставалось жить считанные месяцы… В духовности народа, которую поэт чувствовал широко, не желая сводить ее ценности лишь к ностальгическим реалиям ушедшего села, поэт ощутил себя новым и вечным Гамлетом, со всем трагизмом жизни и миссии поэта. Мы теперь обрели возможность называть вещи своими именами, назвав свое время – гласностью. Поэтому и в состоянии понять значение и всего стихотворения, и, в частности, строк «Но сейчас идет другая драма», «Я один, все тонет в фарисействе», наконец, и последней – «Жизнь прожить – не поле перейти»…
Трагизм стихотворения подстать трагизму близкого завершения судьбы, да и в сущности всей жизни поэта, в которой он вправе был себя осознать – Гамлетом. Жизнь и искусство стали единосущим служением – «И неотвратим конец пути»…
Гамлет
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Думается, читателю предстали во всей очевидности два образца – непоэзии и подлинной поэзии. Равно как предстали два образца себестоимости: нетворчества, его легкого стихослагательного вдохновения, и творчества, оплаченного самой жизнью!..
В стихотворении Пастернака – помимо всего прочего – во всей многозначности воссоздана напряженная атмосфера тех далеких шестидесятых… До конца отстаивая свободу творчества, поэт погибает как Гамлет, как боец. За это же, и так же, вскоре погибнет как боец и Твардовский. За это же – до них – погиб Булгаков (подобно своему герою Мастеру). Бойцы минувших битв за – гласность, они живут в нашей признательной памяти, как будут жить в памяти потомков!..
Трудная благодать
В даровании поэта, как, впрочем, в любом даровании, разумеется, тайна великая есть! Да и долго (если не вечно) тайна эта пребудет непостижимой. Но что здесь хочется сказать – из того, что все же удается нам заметить, хотя бы о внешней стороне какой-то черты, о ее зримом и умозрительно вместе с тем единстве, странном, казалось бы, несовместимом, даже альтернативном, единстве: высшей осознанности, отчетливости, рьяности самого труда поэта – и вместе с тем его вещей задумчивости, беззаветности и нездешности, «не от мира сего»!.. Мы говорим о единосущности души слова поэта!
Ведь эту удивительную, например, звукопись – поэт как бы и не замечает во время труда, специально не добивается, а она – есть, она радует нас, благодаря ей – может в первую голову – мы чувствуем душу поэта, самую сокровенную, еще до слов как бы, мысль ее!
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, –
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
И не о тайне ли вдохновения поэта – властном очаровании миром и словом, о зорком душевном зрении и «не от мира сего», что творчески означает – больше всего от мира сего! И слово – отзывается, и сочувствие – дается, и трудный удел поэта как сама – благодать. И каков словоряд: дано, …дать, дается, дается, …дать!
Образцы
Пожалуй, строки Тютчева о том, «что такое природа» – ни к чему так близко не относятся, как, собственно, к стихотворению, когда оно явление поэзии!
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик…
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В не есть любовь, в ней есть язык…
Таким образом, Тютчев, как и подобает поэту, сказал о природе поэзии самое главное. Каждый может здесь подразумевать подробности, но обязательно – напоминающие жизнь и все живое с ней!..
Ведь иной раз и вправду кажется, что у любимых строк свое лицо – любимое нами, у него обаяние неповторимости и единичности этого мира, на нем человеческое выражение (грусти, радости, сокровенной задумчивости и т.д.). Кажется, мы слышим дыхание строк, их живое сердцебиение… Так всегда – с поэзией.
А как же со стихами («виршами»), из тех, что родились «без божества, без вдохновения»? Все здесь словно мертворожденное: муляж, манекен. То есть, искусство – но не жизнь! Даже натужно-вымученная образность (нет самозабвения дарования!) – точно бумажные цветы, которые, опять же, могут быть сколько угодно искусными, но никак не смогут быть – живыми.
Слова объединяются в строки, в строфы, а все: словно сборка из железных деталей детского конструктора! Словно на винтиках и гаечках все собрано по приложенному рисунку. Есть такие – мертворожденные, «бездыханные» стихи. Даже эмоции, того живого волнения, душевного подъема, которые могли бы свидетельствовать – пусть не о самом состоянии творческого вдохновения, хотя бы в зачатках вдохновенности – в таких стихах нет…
Разумеется, редакторы, которые сами воспитали свой вкус и понимание поэзии по таким «образцам», охотно печатают эти стихи под рубрикой «поэзия». И даже целые книги стихов!.. Дальше в свой черед, воспитывают свой вкус и понимание поэзии – все по таким же «образцам» – сотни тысяч читателей… Цепная реакция псевдопоэзии. Все работает на снижение – на урон: необратимый духовный урон… «Всеобщее образование» так переливается в «массовую культуру».
А за такими «образцами» ходить далеко не приходится. Увы, чуть ли в каждой третьей изданной книге найдете их без труда. Например, вот в этой книге, новинке издательства «Современник»:
Мне сегодня весело и грустно…
Так и должно, главное – держись.
Знакопеременная нагрузка
Наша жизнь, земная наша жизнь
Плюс и минус. Только плюс и минус.
Так от веку – то добро, то зло,
Смех и слезы, милость и немилость.
Поболело. Стихло. Отлегло.
Плюс и минус. Только – плюс и минус
Мрак ночной – и вновь сиянье дня.
А сейчас легко со мной простилась
Женщина, любившая меня.
Плюс и минус. Только – плюс и минус.
Вроде ни с того и ни с сего
Улыбнусь и по перрону двинусь
Словно не случилось ничего.
Если б – ничего не случилось!.. А ведь опубликована еще одна «сборка» из стандартных деталей, неживое стихотворение под видом поэзии!.. Поэтическому (лирическому) герою и весело, и грустно. Зрелому читателю только грустно. А его автор убеждает: «Так и надо, главное – держись». «Знакопеременные нагрузки», управляющие разве что незадачливую диссертацию, счетоводные, хотя и пустопорожние плюсы-минусы. Эта, будто бы стихийно-этическая неизменность мира («Так от веку – то добро, то зло»), затем слова, слова, чувство никаких не изведав, и информации (ни из реальности, ни из души) – ни одной биты. Любовь и женщина, которые достойны лишь улыбки и забвения… Разчеловеченный мир – и бравада равнодушия…
Да, и вправду, в мире поэзии – от таких стихов не жди плюса – сплошной здесь минус…
Автор – редактор – читатель… Неужто все замкнется на бездушном стихотворстве? Не хочу, не могу в такое поверить!
Мимикрия
Когда поэзия вся – лишь искусство стихописания, она своей одномерностью достигает предела жизнеподобия, после которого уходит своим самоцельным путем, где уже быть чем-то жизненным невозможно, остается лишь казаться, внушать несбыточные надежды, быть формой без содержания, муляжом, яркой пустотой, затаиться в своей неблагожелательности, в своей потенции мстительности ко всему, что напоминает лишь органичную, жизненную поэзию, ее возбуждаемое сочувствие. Ее живое цветение жизни!..
Кого обманывали?
Два любопытных в наше время поэта (когда стерлись, утрачены все прежние взгляды на поэта, сами пушкинские критерии на поэта-пророка, и еще не родились новые – если они вообще-то возможны и реальны!..). Оба положили титанические усилия, редкостные энергию и волю на то, чтоб – «обрести имя» (известность, признание, печатность и тиражи, власть над редакторами, а не наоборот, право говорить, что думают или хотя бы частью из того, что думают – и т.д.). То есть, каждый из них, – «уважать себя заставил» – «И лучше выдумать не мог»! Господи, каких только жертв не принесли они своему богу – успеху – богу и всегда жестокосердому к поэтам, тем более в нашем, до предела ожесточенном, мире! Вот уж в чем они поистине гении, так в этой одержимости. Кому угодно они клялись, от кого и от чего они только не отрекались, пируэты их были ошеломительные, финты невиданные! Они перемахивали через материки и океаны, горели и ухмылялись, влезали в душу президентам и королям, лидерам и владыкам, их бранили и призывали, их низвергали и возвышали, их пытались замолчать, а приходилось награждать… Современные Вийоны и Сирано де Бержераки! Обманывали всех тех, кто, видно, лишь этого стоил…
И все же, и все же – при всем этом авантюризме, карьеризме, изворотливости и проходимстве (не знаю иных слов – как это можно верней назвать!) они, достигнув и Успеха и Признания, все же не продали совесть, родину, поэзию!.. Все же остались поэтами…
И вот они уже вещают с самых высоких трибун. И о чем же они говорят? О всеобщем – как большинство, о газетных задах – как большинство? Ничуть ни бывало. Один сказал, что литература – родная сестра гласности, и, стало быть, она такая как общество: из того же измерения гласности! О том, что писателю негде печататься; он тратит десять процентов труда – на написание произведения и девяносто процентов на «пробивание» его; что редакторов столько, и таких, в силу чего всё так заредактировано, так неузнаваемо – любая трагедия выходит водевилем!.. Другой говорит о мнимых ныне классиках, так как подлинные художники замалчиваются критикой-прислугой, вообще не могут пробиться в печать, признание дает звание, а читатель безмолвствует. О том, что нет до сих пор академических изданий Платонова и Блока, Пастернака и Цветаевой, до сих пор нет их музеев….
Пушкинский пророк, придя из пустыни, обречен на страдания, чтоб служить правде, глаголом жечь сердца людей. Лермонтовский – побиваем камнями, осмеян и затравлен старцами, вынужден спасаться бегством…
Каков он, облик современного поэта-пророка? Ведь ясно, когда над миром нависла угроза – не инфантильного Дамоклова меча – а Н-бомбы, когда так силен дьявол вселенского зла, не мог не измениться поэт-пророк! Может они и есть поэты-пророки? Что ж они пророчат? Будущее – а-у! Что ты нам скажешь?..
