Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Мужество – обстрелянный ветеран
…Когда-то в юности человеческие характеры для меня были некой мистически-непостижимой преградой, исполненной коварства и неожиданностей, преградой непроницаемой и давящей одновременно, незримой и неодолимой…
Что же, с годами стал и я сам коварней, хитрее, подружился или вступил в прямой союз с «дьяволом»? Конечно, нет – просто появилась выдержка и спокойствие, даже пришла догадка, что по существу перед каждым человеком, особенно в молодые годы, предстает нечто подобное. В характерах людей – начало не столько агрессивное, сколько самозащитное! Защита не желает предстать слабостью, то и дело здесь превышение необходимой меры обороны. В этом, думается, источник моей «сплошной мистической преграды характеров». Надо учиться бдительности и не впадать в агрессивность. Вот в чем благородство!
Впрочем, «преграда» осталась и поныне. Но ныне здесь уже брезжат бреши – в одном случае, обходы – в другом; и только в редких случаях предстает та неодолимая «железобетонность», на которую либо ополчиться всей воле, либо, соизмерив усилия, отказаться от донкихотского поступка! Это ведь молодости присуще отчаянье, которое в нашем языке означает одинаково как безоглядную, а то и безрассудочную решимость, так и безнадежность и вообще, отказ от каких-либо действий. Мужество приходит с возрастом, оно ничего общего не имеет с любым из проявлений отчаянья. Мужеству не чужд расчет, и своей силы, и силы «преграды», не чужда и прикидка исхода. Не чужды маневр, позиционная выдержка, «военная хитрость». Мужество – обстрелянный ветеран, который каждый раз знает – как лучше приняться за дело!
«Преграду» человеческого характера – или характеров – я теперь чувствую как некую определенную физическую и психологическую данность. Даже чувствую здесь «параметры», величины и измерения. Точно тот же ветеран – в отличие от необстрелянного – чувствует противника. Он его и не недооценивает, и не переоценивает, всегда у него учится бойцовским качествам, и в таком смысле даже «уважает противника»!.. Противник стал человеком, борьба стала жизнью!
Как спичка перед солнцем
Кто же такое – писатель? Кто называет, показывает, вразумляет, учит? Разумеется, нет. Он художник, и, стало быть, и называет, и показывает, и вразумляет, и учит именно как художник! Но разве ему нельзя сделать это «проще», «нехудожественно»? Нет, нельзя. Иначе – тут будет не вся – универсальная – правда, а только часть ее. Все будет лишь к одному случаю, а не ко всем случаям жизни, будет к моменту, без вечного и непреложного света, равно как зажженная спичка перед солнцем!
Приспособление формой
Спекулятивность и лукавость, имеющие нередко место в искусстве, особенно прослеживаются по некой «сортности» наших фильмов. Один «сорт» этой заданности – фильмы на производственную тему, где главное – само производство, а не люди, показываемые здесь в какой-то безжизненной и рόботной казенно-трудовой обозначенности. Другой «сорт» – на темы революции, где, опять же главное не человек, не художественный образ, а те же схематические обозначения во имя массовых сцен, шествий под флагами, во имя вторичности киношных иллюстраций уже давно известного нам. Некая здесь вторичность вторичностей… Есть здесь еще и другие «сорта» (фильмы «гепеушные», фильмы «милицейские», фильмы «политические» – о наших дипломатах, о деятелях революции и т.п.). Главное в этой заданности – «проходимость» таких фильмов, а отнюдь не художественность, главное почти безошибочный расчет на награждения. Беда тематизма.
А то еще фильмы совсем другой сортности киношной спекуляции. В них «просто жизнь», «просто люди». Все тут вырвано из нашей исторической духовности – ничто здесь вам не напомнит о советском образе жизни, о нашей действительности. Главное здесь – опять же не действительность, а условность, где все в недомолвленности какого-то «вечного человека», «вечных чувств» (чаще всего – любовные, семейно-любовные перипетии, «просто отношения людей» и т.п.). Нарочитое неузнавание здесь повседневности, забвение привычного – все «вообще»… Мы сами не узнаем нашу жизнь по таким фильмам!
Неудивительно, что такие фильмы по душе западному кинопрокату. Их охотно у нас покупают, демонстрируют, как некие кино-открытия. Смотрите, мол, они русские – такие же люди, как мы! И действительно, ничто в героях подобных фильмов не напомнит западному зрителю именно – о советских людях, даже об именно – русских людях! Об этом, видать, и пеклись постановщики. И заданность в этом киносорте – уже своя. Быть замеченными тем же Западом, быть им обласканными, после чего следуют приглашения, известность, с которой, к слову сказать, уже и нельзя не считаться и нашему киноруководству, нашим руководителям по культурным связям – и т.д., и т.п. Не мытьем, так катаньем – лишь бы «выйти в люди»!..
Примеров к сказанному, увы, даже слишком много. Но каково же положение в литературе? Здесь найдем также достаточно примеров и тематической спекулятивности, и камуфляжа для прохождения на Запад… Ставка либо на «Указ Президиума…», либо на чистоган в валюте. Впрочем, в литературе преобладает все же первый род спекулятивной тематической заданности. Здесь есть все же – хоть сколь-нибудь – соревнование рукописей, готовых произведений, они «пробиваются», а не заявки и сценарии. Здесь есть из чего выбрать, немало зависит от редактора. Сложность издания книги, многолетнее ее прохождение по различным планам, оказывается неким препятствием тематической прицельности «к дате»! Здесь не надо ничего заказывать – от редактора зависит, что он предпочтет из готового. Писателю-конъюнктурщику не «созданы условия», как кинорежиссеру-конъюнктурщику! К счастью, вероятно…
Но, в любом случае, появление суррогата в искусстве и литературе взамен полноценным, единственно-нужным, художественным произведениям именно тягостная издержка формального планирования творчества (которому самому прежде всего подобало бы быть – творчеством!), именно тягостное следствие многоступенчатого чиновничества.
И, думается, весьма кстати здесь будут слова двух художников, авторитет которых вне всяких сомнений.
«Если человек присасывается к делу, ему чуждому, например, к искусству, то он, за невозможностью стать художником, неминуемо становится чиновником. Сколько людей таким образом паразитирует около науки, театра и живописи, надев вицмундиры!», – писал Чехов. Все же «вицмундиры», видимо, в его время еще не составляли опасность для литературы. Да и сами масштабы их вреда для литературы и искусства даже не сопоставимы с современными масштабами! Тем удивительней, что уже и в свое время Чехов, самим инстинктом художника, видел здесь главную опасность!
«Есть вещи в государственном управлении, к которым нельзя приспособиться писателю, потому что эти вещи есть «временные меры». Приспособление писателя к современности есть требование времени, но если писатель приспособляется и к «временным мерам», то начинают протестовать даже сами администраторы», – писал, уже в наше время Пришвин.
Своеобычность и свобода стилистики Пришвина подчас требуют расшифровки, требуют уточнения, чтоб «дойти до сути». «Приспособление писателя к современности есть требование времени» – здесь может ввести в заблуждение слово «приспособление». Пришвин сам, как мы это знаем, никогда не приспосабливал свое слово к требованиям времени! Речь о писательском преображении, о его гражданской активности из творчески-личностных свойств. Наконец, и Чехов, и Пришвин говорят об одном и том же: о доверии к писателю! Если он художник слова, он первый, еще до любого «вицмундира», или современного «администратора», ощутит нужность темы художественного отражения: существует «социальный заказ»! Тем более, что он живет общенародными интересами, что он вооружен гуманным мировоззрением. Отражая время как художник, он в том числе отражает и «временные меры».
Наконец, не Ленин ли предупреждал, что «Спору нет, литературное дело менее всего поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле бесспорно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простору мысли и фантазии, форме и содержанию. … Все это бесспорно, но все это доказывает лишь то, что литературная часть партийного дела пролетариата не может быть шаблонно отождествляема с другими частями партийного дела пролетариата». Редко какое высказывание Ленина еще так искажалось всякими «вицмундирами» во время тирании сталинщины, искажалось, чтоб лишить творчество свободы – во имя свободы собственного карьеризма посреди той же сталинщины. Между тем – знаменательно и то, что эти слова Лениным написаны сразу же по следам еще не затихших битв с самодержавием в первой русской революции!..
Нечто о стиле
Передо мной рукопись одного молодого автора. Текст повести весь испещрен прилежным и неукоснительным карандашом рецензента. На полях – то и дело пометки: «стиль!».
Вдумываясь в эту рецензентскую рьяность, в ее, так сказать, побудительные мотивы, в конкретный смысл замечаний, невольно задумываешься и над тем, что же такое вообще стиль, и как, в частности, его понимает рецензент.
Конечно же, стиль (помимо общеизвестного, что «Стиль – это человек», что в нем – писательская индивидуальность, ее неотлучаемые от автора свойства и признаки – и т.д.) – не есть отбор и усвоение лучших словосочетаний, не есть предпочтение одних из них другим, не есть, наконец, следование каким-то литературным нормам, пусть и неписанным, построения фраз и способов выражения мысли. Скорей всего стиль – та органичная свобода языка, которая дает возможность подняться (не высокомерно-пренебрежительно возвыситься!) над упомянутыми нормами, то зрелое чувство самого духа языка, которое именно сам человек, а не просто изощренность слова, не выучка и мастерство, не позаимствования и следования «школам» и «направлениям».
Рецензент же этой повести пока сам лишен зрелого чувства стиля, и в других, стало быть, его не приемлет… Он именно отмечает одни словосочетания, рекомендует другие, но все они – «нормативные» все они из «всеобщего»!.. Стиль – не просто обретенное в труде искусство, пусть и с его тайнами, а органичное, даже иманентно-суверенное искусство, мера и средство мыслеемкости слова. То, чему можно научиться, что можно усвоить – меньше всего стиль в художественном смысле. Авторская индивидуальность больше всего хранит устойчивость в стиле, как бы он ни менялся в процессе жизни-творчества. Представление о стиле, как о верности нормам грамматики – наивное. Он самый незаданный элемент формообразования. Не хороший, и не плохой – единственно органичный он лишь у художника! Толки о хорошем и плохом стиле тянутся с тех времен, когда наивно понималось, что «хорошему стилю» можно научить, даже сочинялись «письмовники», были учителя письмописания, как личного, так и канцелярского толка… «Пособия» стоили недорого, под стать самой содержащей «науке»…
Речь шла как раз о нечто всеобщем, общепринятом, а не о личностном, речь шла о «манерах», о «правилах поведения», о «пристойных формах» в письме, о «воспитанности» письма, о том, что не только не является стилем в современном писательском, художественно-личностном, смысле, а о нечто противопоказанном такому стилю!
Так, например, юная Татьяна, принимает в Онегине за личность, его воспитанность, умение одеваться, держаться, знание манер и этикета светского, умение «кланяться непринужденно» и т.д. И лишь временами – великая естественность юной Татьяны! – она спохватывается: «А не пародия ли он?». Нет, Онегин не был пародией, он был, как многие, он был типичен для своей среды, где естественность, задатки личности, с детства глушились воспитанием. И безличностный образец выдается за личность. Онегин не «стиль» – он «стилизация»! А повзрослевшая Таня, светская дама, поневоле заставляет уважать себя. Все говорит в ней о законченности личности – ее манеры, ее поведение – все имманентное, неотлучаемое от личности, они присущи ей лишь одной, но неуловимы для подражания! Личность так – самозабвенно – творит свой стиль. Могла ли Татьяна не отдалить от себя Онегина, пробудив в нем жажду: быть, а не казаться!
Сколько толков здесь – почему?.. Да ведь главным образом потому, что он все еще «форма без содержания», он весь еще во всеобщности светской жизни, без человеческого содержания личности… Он, наконец, «нарочитый стиль из правил», без «самозабвенного стиля из личности», его свободы и возвышения над всем внешним и всеобщим. Пока Онегин лишь способен – «быть чувства мелкого рабом».
Ведь личность – и в любви даже – свободна! Не этой ли свободой гениальной личности самого поэта создавались шедевры посреди его многочисленных влюбленностей (не одна ли это в конечном итоге нескончаемая любовь-творчество?), не так ли создавались, наконец, шедевры Болдинской осени – в пору самой сильной из влюбленностей, имя которой было: Наталья Гончарова?
И опять – о стиле. Бюффон, пожалуй, слишком обобщил все в формуле – «стиль – это человек». Скорей всего, что формулу – применительно к художнику – следует уточнить единосущным смыслом «любовь-творчество», уточнить самим понятием – «художник». И, во всяком случае, куда полнее представляется уже хотя бы такое: «Стиль – это художник»! Ведь и сразу становится понятным, что действительно не может быть ни «хорошего», ни «плохого» стиля. Можно ли с чем-то сравнить единичное? Если художник и стиль распадаются, это означает неорганичность как того, так и другого….
Индикатор
Чувство собственного достоинства присуще каждому человеку. Тем более, что живет он среди людей. Об этом чувстве проявляется забота «с молодых ногтей». Сперва ему учат, затем ему всю жизнь человек учится сам. Сперва учат чувству собственного достоинства родители, школа и воспитатели, друзья и все окружающие. В чувстве собственного достоинства удобство поведения и общения. Если, конечно, оно не становится самодельным и эгоистичным – «формой», – не служит достижению «положения», «чина», материальных или честолюбивых выгод, обретя новую – «высшую форму»… Общество меняется, меняется и содержание чувства собственного достоинства у разных сословий и классов, у разных людей, забота о нем остается, осознанная или безотчетная. Одно оно у службиста, делающего карьеру, другое у преуспевающего дельца, третье у человека труда, четвертое у личности с целью общечеловеческого служения, меньше всего будучи здесь «формой» и как бы продолжая во вне внутреннее содержание служения…
Все дело в том, как в каждом конкретном случае понимается оно, на что нацелено это чувство собственного достоинства человека! Проще говоря, оно бывает подлинным, бывает мнимым. Оно бывает и основой эгоизма, не будучи в состоянии быть подлинно личностным. И, стало быть, общественным. Видя лишь одного себя, свое непомерно возвеличенное, превратно осознанное я, такой человек не видит в людях вокруг себя подлинное чувство достоинство. Это духовная слепота, все в человеке искажено аберрацией в созерцании своей персоны…
У горняков и шахтеров (помнится, где-то читал об этом) в верхнем кармане спецовки имеется – индикатор. Он загорается, сигнализирует о том, что среда загазована, опасна для жизни и здоровья. Подобные индикаторы (счетчики Гейгера) есть и для сигнала при попадании, скажем, в радиоактивную среду…
Жаль, что не изобретены еще индикаторы соскальзывания с человеческого достоинства! Индикаторы недостойной, бесчестной среды, опасной для человеческой нравственности, угрожающей душе! Самые разные здесь пригодились бы индикаторы: гордыни и лукавства, эгоизма и корысти, карьеризма и подлости!.. Ведь подчас соскальзывание свершается и как бы сослепу, «как все», «так принято», «я не глупее других»… Слабы здесь, стало быть, убеждения, если не оказывают должного сопротивления! Раз соскользнул, другой раз, а там, даже при желании вернуться на путь достоинства и чести, уже невозможно это. Недаром народом сказано: береги платье снову, а честь смолоду!
В любом случае забвение чувства собственного достоинства – заданное или сослепу как бы, это путь недостойный человека, которому от природы дана человеческая честь, человеческая гордость. И неважно какую человек обретет здесь «форму»: жалко-кающегося «падения», взывающего к сочувствию «слабости человеческой», или мнимой гордости одиночества и отщепенства, называет себя «червем» или «богом», упивается «низом» или заносясь в своем демонизме, ничтоже сумняшеся о подлинных ценностях души, ума, дарования – самой жизни!..
Наша классика полна коллизий по поводу чувства собственного достоинства. Между подлинными ценностями в содержании этого понятия – и обществом с его понятиями и представлениями о человеческом достоинстве, связанными с положением в обществе, званием, состоянием, должностью и доходом и т.п.
Но разве и ныне не видим мы вокруг себя и эгоистов, и честолюбцев, и карьеристов, у которых общая – мещанская – основа «служения себе»? Но великое завоевание нашей жизни в том, что такие люди, с такими склонностями «вне закона». Они существуют как бы «контрабандно», «подпольно», им, всеми силами приходится скрываться, изображать в себе качества противоположного свойства, играть в общественников, говорить о гражданственности, но ханжество и мимикрия здесь не беспредельны, хотя по правде говоря, порою достигают дьявольской изощренности!..
Еще такое различие
Поэзию подчас называют – искусством. Разумеется, это ошибочное название поэзии, которая – функция жизни. Одним из доказательств, этому, например, то что мы вполне терпимы к игре самодеятельных артистов, мы даже подчас находим здесь свежесть, непосредственность, задор, все то, чего не встретим в исполнении, в искусстве профессиональных артистов. Самодеятельным артистам нередко аплодируют сами сидящие в зале маститые профессионалы сцены!
Ничего подобного не найдете в отношении профессиональных поэтов к стихам, скажем, начинающих. Совершенно невозможна здесь «самодеятельность»! Нет здесь и дилетантства, разные степени которого вполне признаются правомерными в искусстве. Либо поэзия во всей непреложности (стопроцентную пробу она в первую голову получает от самих поэтов!), во всей недеварированности во времени, либо ничто такое к чему и снизойти невозможно, что, напротив, вызывает полнейшую нетерпимость, когда все же являет притязания на поэзию!
И еще одно доказательство. Всем видам искусства учат: живописи, скульптуре, музыке (вокалу, инструментальному исполнению), хореографии, актерскому мастерству – и т.д. И даже взымают мзду за обучение! Так издревле до наших дней. Но ни разу, так же издревле до наших дней, ни одному поэту не пришло в голову обучать, тем более за плату, поэтическому творчеству! Неизвестен мне такой факт, впрочем, и среди композиторов, т.е. среди того рода музыкантов, которые заняты, поэтам подобно, творчеством, а не искусством (где творчество тоже есть, но иного рода!).
Логичность этики
Если человек способен испытывать удовлетворение, умиротворяющую душу радость от доброго поступка, или сожаление, самоукоризну, раскаянье по поводу дурного поступка, если этот человек даже доходит здесь до суеверности (за неимением более подходящего слова, скажем так об этом духовном состоянии человека): мол, за все, за все ему воздается в судьбе, как за доброе, так и за злое, я в таком «суеверии», право же, не вижу ничего плохого!
Более того, без этого суеверного чувства, что все воздается в судьбе не представляется, чтоб совесть человека была достаточно чувствительна и активно действующей. Ведь, если вдуматься, тут нет ничего связанного с «верой», «богом», тем более с мистическими категориями. Ведь, переведя язык чувства на язык психологии, такой человек счел бы, что обрел долю положительных эмоций, или, напротив, отрицательных. Язык логики помог бы ему рассудить: я сделал хорошее дело, почему-то на душе у меня хорошо, так сказать, благостно, стало быть, я стал немного лучше, и дело, которое делаю – тоже сделается хотя бы немного лучше. Или же – в случае дурного поступка: вот же, сознаю, что дурно поступил, значит, стал немного хуже, и дело мое станет немного хуже, так и до неудачи не далеко… «Добро и зло – в одном кошельке, они важнее денег, но их то мы не считаем…».
Нравственность из воспитания единственно, из правил «так принято» – без опоры на убеждения, на живую совесть зрелой личности – такая нравственность не дорого стоит. Она ненадежна, добродетель ее случайна и всегда готова поскользнуться…
