Александр Карпович Ливанов
Доверие сомнениям
Полировка
Директор техникума, полковник-отставник, и его молодая жена, учительница русского языка, пригласили поэта К. к себе на чашку чая. Только что кончилось выступление К. перед студентами и преподавателями. Все было хорошо, и слушали внимательно, и аплодировали после каждого стихотворения, и вопросы задавались, а вот понравились людям его стихи, или нет, этого К. понять не мог. Печать была почему-то у директора дома – «тут недалеко» – надо было зайти, заверить путевку.
И вот они идут, директор, его жена и поэт. Они беседуют. Собственно, говорит муж, жена молчит, улыбается, будто со всем, со всем наперед согласна. «Учительница русского языка… Ей бы тут наибольший интерес явить… Скромница или робкая? Неужели бывают такие ныне?» – думал К.
– Ловко вы отвечали на вопросы моих студентов! – говорил директор. – Вы, наверно, кандидат наук? Или даже доктор? В общем – ученый?
– Не кандидат, не доктор… А, пожалуй, ученый. Не думал об этом….
– Это как вас понять? Мне интересно, хочу и себе заняться степенью! Солидней будет для директора, и оклад сразу повышают! Интересуюсь всем, что связано… Может, что-то мне посоветуете? Все же ученый!..
– Видите ли, как бы лучше объяснить, – усмехнулся К. – поэты всегда, пожалуй, ученые! Равно, как настоящие ученые в своем деле – поэты. Иначе, пожалуй, и не ученые. Ведь что такое наука без открытий? А поэзия, художественное мышление, словесное искусство – разве не открытия? В науке о жизни! Так сказать – в высоком штиле…
– Так неужели у вас степени нет? Или вы шутите? Вы так ловко отвечали о Пушкине и Лермонтове – точно лично знавали!
– Николай Иванович, перестань… Дай человеку отдохнуть, – подала все же голос жена. – Небось сколько надо было готовиться, план составить, заучить все, затем все согласовать с руководством… И зачем тебе степень эта? Квартира хорошая, мебель полированная, пенсия военная. Чего еще? Не хуже людей живем. Пусть мы и без степеней…
«Они меня за кого-то другого приняли? За «лектора в рифмах»!.. А ведь ни слова о поэзии! Пусть поставит печать – никаких чаев не надо! С меня хватит и «беседы» этой! Какие-то… «полированные люди»!
И весь остаток пути К. больше и слова не проронил.
Барьеры
Удивительно – и трагично – то, что дети почти всех народов мира произносят первое и главное слово одинаково – «мама», как бы подтверждая этим предопределенность природы к единому языку для рода человеческого, когда на деле ребенок вынужден осваивать уже готовый, обособившийся, резко отличительный от других наций, язык своего народа, так или иначе обособляющий человека от остальных людей мира, от человечества…
И лишь отдельным людям, трудом мысли, страдой духовного чувства, удается одолеть и этот, и все прочие разобщающие барьеры, чтоб осознать себя как сыном своего народа, так и сыном человеческим!.. В духовной свободе личностей порука единства человечества.
Не просто местоимение
…Мы к кому-то обратились на «ты», человек нас «ставит на место»: «не тыкай!» – и редко кто при этом замечает, что «ты» произошло именно от «тыкать». Ведь когда еще не было местоимения «ты» – как мог человек обратиться к человеку иначе, как не «тыканьем» его в грудь! Ткнул в грудь, значит, обратился именно к этому конкретно человеку, а не к кому-нибудь другому, третьему и т.д., которые могли быть тут, толпиться, стоять рядом…
Вероятно, лишь после «ты» могло родиться «я» – первый шаг к осознанию себя. Сперва индивидуумом, потом уже – индивидуальностью, и, наконец – личностью (наибольшее осознание своего «я», всех ценностей в нем, но целиком возвращаемых людям!). И если «ты» было раньше «я», без «ты» не было б «я» – откуда же эгоизм? Нормален ли?
Сложные русла
Цивилизация – еще не культура. Равно как «материальная культура» еще не культура. Отношения здесь сложны, разнообразны, подчас достигают обратной зависимости – даже альтернативы…
Между тем сколько людей на свете и ныне здесь пребывают в заблуждении, в долгом, а то и пожизненном заблуждении, принимая совершенную вещь, сделанную совершенной техникой, за совершенство самой жизни и человека в ней!.. Обычно представляется, что прогресс идет по параллельным путям – материального производства и духовного роста жизни. Причем, второе некое вялое попутничество первому… Увы, все это не так! И не «параллельно», и не вместе, и подчас даже не в одном направлении… Если первый путь еще уловим для цифр и процентов, таблиц и диаграмм, второй путь связан с душой человеческой, и как ее отразишь, кроме языка образности?
Достижение гармоничного течения этих одновременных двух русел – тоже задача культуры, уже не отдельного человека, всего общества, цель которого: человеческое содержание! Из истории мы знаем, что культура возможна и без техники – в то время как техника, превратившись в самоцель, сделав человека средством своим, лишая его духовного содержания, гуманных идеалов – такое «техническое развитие» есть «дорога в никуда»… Умаление человека и человеческих ценностей – это путь к цивилизованному одичанию, к власти денег, к культу господства. Вот почему современный состоятельный американец, вместе с тем и член общества с самой вещно-материальной культурой, и посейчас смотрит свысока на все остальные народы! Самоощущение господства измеряется ложной – преходящей – шкалой материальных ценностей. Мещанская психология – этот недуг превосходства и гордыни – становится неким абсолютом, лишаясь таким образом всяких сомнений на собственный счет, становясь идеалом целого общества… Она овладевает всеми верхними слоями общества, даже ее мыслящей прослойкой. «Русские настолько же ниже немцев, насколько немцы ниже нас», – писал, например, двадцать шестой президент США Теодор Рузвельт еще в начале нашего века, писал о народе, давшем миру Пушкина и Герцена, писал это, когда еще жили Толстой и Чехов!.. Как видим – от этого уже один шаг до расизма. Неудивительно, что через три десятилетия эта же «идея» станет маниакальной, пусть уже не у американца, у немца Адольфа Гитлера, который и попытается насилием поставить на колени все народы мира!..
Чем кончилась эта попытка – общеизвестно…
В свете сказанного выше, полагаю, уместным будет привести здесь одну из дневниковых записей Толстого за 1895 год… «Ездил с девочками – Саша и Н. Мартынова – в театр, и, возвращаясь оттуда, они стали говорить про то, какой будет скоро матерьяльный прогресс, как – электричество и т.п. И мне жалко их стало, и я им стал говорить, что я жду и мечтаю, и не только мечтаю, но и стараюсь, о другом единственно важном прогрессе – не электричества и летанья по воздуху, а о прогрессе братства, единения, любви, установления царства божия на земле. Они поняли, и я сказал им, что жизнь только в том и состоит, чтобы служить приближению, осуществлению этого царства божия. Они поняли и поверили. Серьезные люди – дети, «их же есть царство божие». Нынче читал еще мечтания какого-то американца о том, как хорошо будут устроены улицы и дороги и т.п. в 2000 году, и мысли нет у этих диких ученых о том, в чем прогресс. И намека нет. А говорят, что уничтожится война только потому, что она мешает матерьяльному прогрессу».
До русско-японской войны еще оставалось девять лет, до первой мировой – около двадцати. Толстой как будто уже прозрел их страшный кровавый лик, старался упредить близкие бедствия для человечества, и видит спасение в одном лишь – «прогрессе братства». Толстому ясно, что развитие матерьяльной культуры не есть альтернатива войне, ею может явиться лишь «прогресс братства» народов! Какая тревожная, болящая за человечество совесть, какая прозорливая мысль гения!..
Труд как дыхание
Думается, люди – не умеют дышать. Разучились в процессе эволюции?.. Самая главная жизненная функция у них осуществляется неверно, преступно-небрежно…
Не трудно предположить, что когда-то древний человек жил… бегом! Этот атавизм еще немного и недолго проявляется в детях, в их стремлении именно «жить бегом»… дальше мы, приноравливаемся к общепринятому, к окружающим – просто ходим, просто стоим, просто кое-как дышим…
Это «упрощение» – и вызывает наши недуги, укорачивает нам век. Ведь даже должного ритма дыхания у нас нет, дышим как бы рассеянно, поверхностно, неглубоко и неровно. Неудивительны при этом болезни, в первую голову легочные, от бронхита до астмы. Ведь бронхи при таком дыхании почти бездействуют! А затем – болезни вроде бы «общего порядка», но так или иначе, являющиеся следствием нашей дыхательной неумелости.
Мы спохватываемся поздно, или непоправимо поздно. Недаром физкультура, особенно бег, оказывают такое благотворное воздействие на организм: прежде всего, физкультура понуждает нас правильно – интенсивно, глубоко, ритмично – дышать. Как бодро, точно ожив от полудремы, работают легкие! Мы вновь чувствуем себя молодыми, полными сил. Неумение дышать – не атавизм ли от водяных предков?
Ведь, если мы питаемся три раза на день, то дыхание наше ежесекундное, неукоснительное питание (дыхание – кровообращение – жизнь!). То есть – воздух – главное наше питание. Вопреки саркастической пословице: «Чем питаться? Воздухом?» И, стало быть, важны здесь – и частота дыхания, и чистота воздуха, и грамотность осуществления процесса дыхания…
Но мало, что люди не умеют дышать, делают это в четверть силы и «рассеянно», – они вообще боятся воздуха! В нем, а не в ослаблении организма и нервной системы видят они источник «главного» и «массового» заболевания «простуды». Полистаем медицинские справочники. Есть ли там такая болезнь? Нет ее! Просто охлаждения организма – при ослаблении его – способствует ряду заболеваний, и каждое со своим именем, а вовсе не – «простуда»!
Люди, которые интенсивно работают – и интенсивно дышат. Они и редко болеют!.. Не лучшее ли доказательство естественности и насущности труда для жизни человека?
Древо ассоциаций
По меньшей мере – три анатомические функции нашего организма мы связываем с понятием: жизнь! Они – главнейшие: дыхание – «жизнь», сердцебиение – «жизнь», пищеварение «жизнь» («живот» по-старинному). Голова (главенство, управление) по праву – иерархически – возвышается над всем организмом… А вот четыре мощных рычага – наши исполнительные органы – вынесены на периферию организма! Мы говорим о руках и ногах, для работы которых, собственно, и построена «машина-человек». Ради них и работают, действуют в нас все двигатели и агрегаты, приводящие в действие эти, как бы навесные орудия! Все это известно… Но как в сущности мы неверно, варварски эксплуатируем наш организм! Умудряемся держать его на «полном газу» – не пуская в дело именно «навесные орудия»… Помните, у Маяковского: «ржавеют моей машины части»… Художественный образ? Но что еще так точно говорит нам о жизни, как не образ поэзии! И, стало быть, «нагрузка», исключающая «ржавление машины» – обязательное условие человеческого здоровья, – в свою очередь обязательное условие – счастья. К слову сказать, у поэта дальше – в рифме – и поставлено: «счастье»!
И пусть стихи эти у поэта – «о другом»…Свойство поэзии – говорить и «об этом», говоря вроде бы лишь – «о том». Ассоциативные продолжения образа – словно незримые ветви на его древе: живом, умеющем «дышать», умеющем «работать» всеми своими живыми «частями»! Не поэтому ли оно – уже не метафоричное, настоящее, из яви детства – так манит нас своей тайной невыразимо чувством прекрасного? И опять, и опять вспоминаем:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Казаться – или – быть?..
Впервые в жизни, и, видать, в последний раз, попытался прочесть так называемую «научную работу» о психологии восприятия. Привлекла тема – и я принялся за книгу! К собственному удивлению – я уже с первых страниц убедился, что работа мне не по зубам… А ведь доводилось мне «заглядывать» – не в популяризации, не в рефераты – в оригинальные работы Сеченова, Павлова, Фрейда… Здесь же я ничегошеньки не понимал! На одной лишь странице я повстречал, например: «персеверация, субституация, аппроксимация, контаминация»… Да, много настреляно дичи в переводных работах…
Автор этой терминологией высокомерничал, как бы педантично отчуждался от читателя, страшно важничал неприступностью своей для простых смертных…
У меня, тем не менее, создалось впечатление, что наукой здесь и не пахнет. Подлинная наука – страсть, темперамент, щедрость – она сродни поэзии – старается добыть простоту из сложности. Как и в поэзии – в подлинно научной работе гуманитарного толка все из богатой личности, из незаурядного человеческого «я» – и вместе с тем самозабвение этого «я»: свойство таланта, призвания, радостной самоподчиненности им: самоотдачи!.. Разумеется, чтение здесь меньше всего напоминает детектив. Требуется напряженное вчитывание. Но кто сказал, что это исключает увлеченность? И вместе с тем, всегда в тексте подлинно-научной работы чувствуешь и как бы опасение впасть «как в ересь, в неслыханную простоту»!.. (В такую «вульгарную простоту», например, никогда не впадает и народ – о чем бы ни толковал! Так и подлинный поэт избегает наивную и нерезультативную искренность…). Теория здесь как бы опрокидывается вся в «потоки научного сознания».
Но, может статься, автор – некий молодой «муж науки», не то, чтобы впадающий в гордыню обособленности и избранничества, а сам цепенеющий перед терминологической усложненностью, считая ее сущностью научного дела? Ведь и в поэзии нередко такое: причастность без дара и призвания, без внутреннего ресурса пережитого, причастность больше из элементарной возбужденности, нежели из подлинного вдохновения, реализует себя в натужной солидничающей сложности. Главное, уже сами по себе ритмико-строфические построения, лад и рифмовку принимающие за дело поэта! Некие здесь неодолимые чары инструмента, средств, затянувшаяся игра ими, чисто внешние жесты, повторение приемов, когда наивное упоение причастности принимается за само творчество! Так дети подражают делу взрослых. Подражательное воодушевление, тешащее наивно-горделивым удовольствием («восторгом», – сказано у Пушкина) нетворческое «я» – встречается, как в науке, так и в поэзии. Такой причастности чуждо трудное творческое счастье самозабвения и самоотдачи. Недаром оно сопровождается свитой блескучих призраков, которым имя: успех, призвание, слава…
А ведь сколько жизней – и в науке, и в искусстве, и в поэзии – положено, потрачено на эту бесплодную игру (пусть и на искренний самообман) – от «оригинальности» до «гениальности»!..
И лишь подлинное дарование либо изначально защищено от этих химер большой природной (народной) естественностью, либо быстро спохватывается, чтоб стряхнуть их с себя, как все лишнее, все мешающее в трудном пути призвания.
«Не надо думать, а тем более вслух настаивать на том, что ты – поэт. Надо больше думать о том, что ты хочешь сказать, как хочешь сказать. И какая польза будет от этого… У Есенина, помните: «Нет, не ставьте памятник в Рязани!». И это отнюдь не от игры в скромность, не от самовозвышения в скромности и в якобы самоотрицании… Какая тут может быть игра, когда, собственно говоря, уже без того все переиграно, осталось одно естество. И нет уже больше ни сил, ни времени играть в поэта – надо им быть. И этому «быть» отдать всего себя». – Так пишет поэт Егор Исаев о деле поэта. Думается, все сказанное вполне относимо к любому творчеству, в науке ли, в искусстве ли. Надо быть в своем деле – безраздельно, целиком – «естеством»! Тогда творческий разум – его сдержанность, его такт, его серьезность – отметают все лишнее, внешнее, ненужное. В том числе и самоцельность средств (будь то терминологическое важничанье под видом науки, строфическая усложненная стилистика под видом поэзии, или, наконец, раскрашено-эффектный натурализм вместо чувства внутренней жизни природы у настоящего художника) во имя органичности формы…
Досадная бестактность
Много написано воспоминаний на тему Ленин-охотник. Это, конечно, куда как легче и проще, нежели тема – Ленин-человек…
Но так ли уж много на самом деле отдавал Ленин времени охоте?.. Был ли он вообще страстным, увлеченным охотником? Разумеется, нет. Охота и ружье, думается, были больше «формой» для прикрытия от молвы редких и недолгих, увы, посещений леса, где Ленину, в одиночестве, хорошо думалось. Это был труд мысли до письменного стола. Случалось, ему «походить с ружьишком» в шушенской ссылке (1897-1900). Ленин думал о состоянии революционной мысли России, о путях к революции. О прочитанном и о своем, еще ненаписанном. Вряд ли он возвращался с добычей с охоты! По окончании ссылки, уезжая из Шушенского, Ленин, как известно подарил ружье соседу-крестьянину. Какой же настоящий охотник расстается навсегда с ружьем?
И еще довелось Ленину побродить с ружьем в 1920-1921 гг., в лесах Подмосковья. Здесь он на охоте бывал уже не один – и сохранились воспоминания товарищей по охоте. Никогда Ленин не подстрелил птицу, не убил зайца! Случалось ему стрелять (чаще «по команде», когда охота была групповой), но – опять же… без добычи. Он первый смеялся над своими промахами, которые могли и не быть – просто промахами. Ленину скорей всего претило даже такое, вроде бы общепризнанное невинным, истребление живого. Скорей что – так…
Вот почему странно смотреть на часто репродуцируемое в журналах художественное полотно (вероятно названное – «Ленин на охоте», или подобным образом), где Ленин изображен эдаким завзятым и удачливым охотником, стоящим у изгороди какого-то сельского двора и разговаривающим с сельчанами. Главное, на боку – несколько уток, еще, кажется какая-то дичь…
Повторяем, по меньшей мере – странно смотреть на такую надуманную, мягко выражаясь, картину, где уже в сюжете автор допускает поистине кощунственный произвол, так подчеркивая охотника – в Ленине.
Свой читатель – у художника
«Пишу – значит люблю»… У Пришвина есть весьма зашифрованные формулы, шифр к разгадке которых найдем лишь терпеливо проходя через весь лабиринт его необычных, но жизненных мыслей…
«Пишу – значит люблю»… Стало быть, писательский труд, стихи или романы, поэмы или повести, «всего лишь» пожизненное его объяснение в любви к жизни, к людям, к человечеству? Причем, это объяснение, как сказано у Пришвина, через «моего читателя». Если он поймет – все поймут!.. Иного читателя «вообще читателя» (по-Пришвину) и всеобщего понимания быть не может. Такой читатель – разве-что у беллетриста, не у художника!..
В жизни и в творчестве
Разум – это отнюдь не «ум на раз», он «ум на каждый раз», он – «раз ум…» («раз ум есть в человеке, можно надеяться на лучшее!»): он действует постоянно, «без пропусков», как само сердцебиение! И вот, когда разум в человеке проявляет свое постоянство, а не просто подразумевается, или лишь временами пробуждается, он прежде всего занят контролем наших поступков сообразно с естественной природой (которая в конечном итоге – народное начало).
У природы же один из главных принципов (если не главный): самоограничение. Ничего лишнего!
Разве не так – природе под стать – живет истинно разумный человек? Разве не самоограничением осуществляется подлинное творчество художника? Недаром для художника природа – всегда высший образец, высшая сдержанность, высший такт.
Между тем, обывательская, мещанская жизнь – это прежде всего утрата «разумного предела вещей», отсутствие природных (народных) начал разумного самоограничения. То же у нехудожника – сколько и там, и здесь: не нужного, явно лишнего (вещей, предметов, слов и жестов, поступков и «переживаний», красок или фраз!..).
И еще, и еще раз вспомним Чехова – «Краткость – сестра таланта». Знать, так в жизни, так в творчестве…
Двойная ценность
Сейчас много говорят и пишут о важности и необходимости бережного отношения к хлебу. В самом деле – себестоимость хлеба, добытого в поте лица, самоотверженным трудом – куда как больше его цены в булочной!.. Тут нашим государством как бы явлено двойное уважение: и к хлебу, и к человеку. Низкой ценой на хлеб (истинную цену его на деле не дано измерить!) государство как бы говорит этим, что хлеб – не только главная материальная ценность, он и первейшая категория в ряду бесценных явлений духовности жизни!
Так, например, символическая цена билета, тот двугривенный, который мы платим за возможность увидеть всемирно-известные шедевры искусства никак не может соотноситься со стоимостью полотен, поскольку они бесценны…
Но, видимо, нет сравнений для – хлеба. Он единствен. Лишь сам он себе и мерило и сравнение!..
Этот разговор о хлебе, разговор-завет старшего поколения возник именно сейчас не в силу каких-то внешних причин, или возрастной ступени. Необходимость этого разговора все время ощущалась. Скорей всего, что выросло новое поколение, которое на собственном опыте не испытало – что такое бесхлебица, нехватка хлеба, голод…
Из классики мы знаем, что в дореволюционной России из каждых трех человек – двое недоедали, или страдали от голода.
И наши старшие поколения немало познали голодных лет: после гражданской войны; в неурожайные тридцатые; в военные годы… И, хотя таких лет было немало за время существования нашего государства – уже несколько десятилетий население всей нашей страны не испытывает недостатка в хлебе насущном!
В этом вижу одно из первейших заслуг советской власти!..
…Когда-то давно, в пору детства моего, помню, как отец, после обеда старательно сметал со стола – ребром ладони в другую, подставленную у края столешницы, ладонь – крошки – и отправлял их в рот. При этом отец как-то особо смотрел на меня.
Был я тогда мал, но догадывался, что жест этот не связан с жадностью. Да уже и приучен был я к тому, что, если уронил кусок хлеба – его надлежит поднять и поцеловать: как бы извиниться перед хлебом!..
Более того, мать (как все матери на свете – эти домашние «политруки», семейные наставники, воспитатели и хранители заветов в семье), никогда не делала отцу замечания за этот жест. Стало быть, он не противоречил ни ее понятиям об «этикете», ни ее «эстетичным взглядам». А ведь, когда, отец скинув шапку, бывало поспешит садиться к столу, мать всегда ему напоминала, что не худо бы «чуб образить гребнем» (и подавала гребень), что пусть «помоет руки, прежде чем брать ими хлеб» (и подавала «рушник»)…
Дети еще не все понимают – но зато все чувствуют, о многом догадываются, хотя у них еще нет слов, чтоб все это выразить. Именно поэтому – в бессловесности своей – они острее чувствуют, пронзительней их догадки.
Догадывался и я о смысле этого отцовского жеста. Больше того, желая угодить отцу, я сам однажды повторил отцовский жест – мать с отцом лишь значительно переглянулись. Сделал вид и я – что ничего особого не произошло…
Да и на самом деле – разве что-то произошло? «Воспитание примером» – было главным воспитанием у старших в пору моего детства. Как-то не тратили слова на назидания, да и не было времени на них…
Во всей сдержанности, и на слова, и на чувства, во всем была все же не продуманная «метода». Суровая – серьезная – по существу своему жизнь сама по себе диктовала и поведение. Родители были непреложными авторитетами для детей – и не из-за умствований, из-за постоянного труда-заботы о семье, о детях. И дети тянулись за родителями, как за лучшими образцами людскими! Дети то и дело поминали (а то и «цитировали»!) родителей – «отец сказал», «мама сказала»… Авторитеты семьи – они помогали нашему взаимовоспитанию!
И были в этом – и высшая власть, и высшая совесть!..
