Генрик Сенкевич
Потоп

Полная версия

XII

Когда, после утомительного путешествия, пан Ян с братом и Заглобой прибыли в Упиту, пан Михал Володыевский чуть с ума не сошел от радости, тем более что уже давно не имел о них никаких известий и думал, что Ян на Украине с королевским полком. Он еще больше обрадовался, когда узнал, что они приехали в Упиту, чтобы поступить на службу к Радзивиллу.

– Слава богу, что мы опять собрались вместе! – воскликнул он. – С такими товарищами и служить веселее.

– Это была моя мысль, – сказал пан Заглоба. – Ведь они хотели ехать в Варшаву. Но я им сказал: а почему бы нам не вспомнить старые времена с паном Михалом. Если Господь нам поможет, как помогал с татарами и казаками, то не одна шведская душа будет у нас на совести.

– Господь вас вдохновил, – сказал пан Михал.

– Но я удивляюсь, как это вы узнали об Устье и о войне, – заметил Ян. – Мы думали первые привезти вам это известие.

– Должно быть, это известие дошло через жидов, – сказал Заглоба, – это они всегда первые узнают все новости. Уж известно, что если кто-нибудь из них утром чихнет в Великопольше, то вечером на Жмуди и на Литве ему отвечают: «На здоровье».

– Не знаю, как это случилось, – ответил пан Михал, – но мы все знаем уже два дня – и это нас просто убило. В первый день мы не поверили, но на другой день уже никто не сомневался. Скажу больше: еще войны не было, а казалось, что птицы о ней в воздухе пели, потому что все вдруг и без всякого повода заговорили о ней. Наш князь-воевода, должно быть, узнал что-то раньше других, потому что еще два месяца тому назад прилетел в Кейданы и приказал собирать войска. Собирал я, Станкевич и некто Кмициц, оршанский хорунжий, который, я слышал, со своим полком уже в Кейданах. Он справился скорее всех.

– Ты хорошо знаешь князя-воеводу, Михал? – спросил Ян.

– Как же мне не знать, когда я под его начальством прослужил всю последнюю войну.

– Что же ты думаешь о нем? Надежный это человек?

– Это лучший воин, после князя Еремии, во всей Речи Посполитой. Правда, его разбили недавно, но у него было только шесть тысяч человек против восьмидесяти тысяч. Пан подскарбий и пан воевода витебский упрекают его за это и говорят, что он потому пошел на неприятеля с такими ничтожными силами, что не хотел делиться славой с ними. Бог знает, как это было. Но я, видевший все собственными глазами, могу только сказать, что если бы у него было достаточно войска и денег, то неприятель лег бы костьми в этой стране. Я уверен также, что если он примется за шведов, то мы не станем здесь ожидать, но пойдем им навстречу в Инфляндию^[14].

– Из чего вы это заключаете?

– Во-первых, из того, что после цыбиховского поражения князь захочет восстановить свою репутацию, во-вторых, он любит войну.

– Правильно, – сказал Заглоба, – я его знаю – мы вместе в школу ходили, и я за него сочинения писал. Он всегда любил войну и дружил со мной больше, чем с другими, потому что я и сам предпочитал лошадь латыни.

– Конечно, он не то что воевода познанский, – заметил Станислав Скшетуский, – это совсем другой человек!

Володыевский начал расспрашивать его обо всем, что произошло под Устьем, и хватался за голову, а когда Скшетуский кончил, он воскликнул:

– Вы правы! Наш Радзивилл на это неспособен. Горд он как дьявол и думает, что во всем свете нет никого знатнее Радзивиллов. Он не выносит противоречий и сердит на Госевского, прекрасного человека, за то, что тот не пляшет под дудку Радзивиллов. На короля он тоже дуется за то, что ему довольно долго пришлось дожидаться литовского гетманства. Все это правда. Но я готов поклясться, что он скорее пролил бы до капли свою кровь, чем согласился бы подписать капитуляцию под Устьем. Нам, может быть, и тяжело придется, но зато у нас будет настоящий гетман.

– Этого и надо! – воскликнул Заглоба. – Нам нечего больше и желать. Опалинский писака и сейчас же показал, на что он способен. Это самый последний сорт людей. Кое-как владеет пером, а уж думает, что умнее всех. Я сам в молодости занимался стихотворством, желая покорить женские сердца, и давно бы Кохановского в бараний рог загнул, если б солдатская натура не помешала.

– Кроме того, я должен сказать и то, – прибавил Володыевский, – что если двинется здешняя шляхта, то народу соберется немало, лишь бы только денег хватило.

– Ради бога! – воскликнул пан Станислав. – Не нужно нам ополченцев! Ян и пан Заглоба знают, что я предпочитаю быть последним солдатом в регулярном войске, чем гетманом в ополчении.

– Здесь народ храбрый! – возразил пан Володыевский. – Примером может служить мой полк. Я уверен, что если бы я не сказал вам раньше, то не узнали бы, что это молодые солдаты. Каждый из них закален в огне, как старая подкова. С ними не так легко справятся шведы, как с вашими великополянами под Устьем.

– Будем надеяться, что Бог нам поможет, – сказал Скшетуский. – Говорят, что шведы хорошие солдаты. Мы били их всегда, даже тогда, когда они пришли к нам с лучшим полководцем, какой только у них был.

– Правду говоря, любопытно узнать, каковы они в деле, – сказал пан Володыевский, – и если бы не то, что у нас уже две войны, я бы этой радовался. Мы имели дело с турками, татарами, казаками и бог весть еще с кем, а теперь не мешает испробовать свои силы на шведах. Плохо только то, что гетманы и все войска заняты на Украине. Но здесь я знаю, что будет: князь-воевода сам займется шведами. Трудно нам будет, но авось Бог нас не оставит.

– В таком случае, едемте скорее в Кейданы, – сказал Станислав Скшетуский.

– Я уже получил приказание держать полк наготове и не позже трех дней явиться туда. Я должен показать его вам, из него явствует, что воевода уже подумал о шведах.

При этом Володыевский достал из шкатулки вдвое сложенную бумагу и начал читать:

– «Мосци-пане полковник Володыевский.

Мы с большим удовольствием прочли ваш рапорт, что полк ваш уже на ногах и готов в поход. Держите его наготове, ибо настают тяжелые времена, каких еще не бывало, и спешите в Кейданы, где мы с нетерпением будем вас ожидать. Если до вас будут доходить какие-нибудь известия, то не верьте им, пока не услышите все из наших уст. Мы поступим так, как Бог и совесть нам предписывают, не обращая внимания на злобу наших врагов. Но мы радуемся, что скоро настанет время, когда выяснится, кто искренный друг Радзивиллов и кто готов служить им даже в несчастии. Кмициц, Невяровский и Станкевич привели уже свои полки. Ваш полк пусть станет в Упите, ибо он там может понадобиться, или же двинется под командой моего двоюродного брата, его сиятельства князя Богуслава, на Полесье. Обо всем вы узнаете от нас лично, а пока поручаем себя вашей преданности и готовности исполнить наши приказания и ждем вас в Кейданах.

Януш Радзивилл. Князь на Биржах и Дубинках, воевода виленский и великий гетман литовский».

– Да, по этому письму видно, что затевается новая война, – заметил Заглоба.

– Но князь пишет, что поступит, как велит ему Бог и совесть, – значит, он будет бить шведов, – прибавил Станислав.

– Меня только удивляет, – заметил Ян Скшетуский, – что он пишет о верности Радзивиллам, а не об отчизне, которая гораздо больше нуждается в помощи.

– Да уж такая у них панская манера, – возразил Володыевский, – она мне самому не нравится, потому что я служу отчизне, а не Радзивиллам.

– А когда ты получил это письмо? – спросил Ян.

– Сегодня утром, а в полдень хотел ехать. За это время здесь отдохнете, а я завтра вернусь, и затем мы вместе с полком пойдем, куда нам прикажут.

– Может быть, на Полесье? – сказал Заглоба.

– К князю Богуславу? – прибавил Станислав Скшетуский.

– Князь Богуслав сейчас тоже в Кейданах, – возразил Володыевский. – Это интересная личность; вы обратите внимание на него. Это великий воин и рыцарь, но ничуть не поляк. Одевается по-заморски и говорит или по-немецки, или по-французски, точно орехи грызет, слушай его хоть целый час – ничего не поймешь. Те, что знают его ближе, не особенно хвалят, потому что он преклоняется перед французами и немцами, да и неудивительно, ибо мать его – урожденная принцесса бранденбургская. Когда его покойный отец на ней женился, то не только не взял никакого приданого, но должен был еще кое-что приплатить. Но Радзивиллы из династических соображений заботятся о том, чтобы породниться с немецкими принцами. Мне рассказывал это старый слуга князя Богуслава, теперешний ошмянский староста, Сакович. Вместе с Невяровским он ездил с Богуславом по разным заморским краям и был свидетелем его бесчисленных поединков.

– Разве у него было так много поединков? – спросил Заглоба.

– Столько же, сколько у него волос на голове. Сколько он переколол всяких французских и немецких графов и князей! Он очень вспыльчив и из-за малейшей безделицы вызывает на поединок.

Скшетуский вышел из задумчивости:

– Я тоже кое-что слышал о нем. Он часто бывает у курфюрста, который живет неподалеку от нас. Помню, отец рассказывал, что когда его родитель женился на дочери курфюрста, то все ворчали, что такой знатный род вступает в родство с иностранцами; но это, пожалуй, к лучшему: как родственник Радзивилла, курфюрст должен сочувственно отнестись и к делам Речи Посполитой, а от него много зависит. То, что вы говорите, будто у них насчет денег туго, это не совсем верно. Правда, что, продав Радзивиллов, можно было бы купить курфюрста со всем его королевством, но нынешний курфюрст Фридрих-Вильгельм скопил немало и держит около двадцати тысяч отборного войска, которое могло бы помериться и со шведами; а это он обязан сделать, как ленник Речи Посполитой, в благодарность за все ее благодеяния.

– А сделает ли он это? – спросил Ян.

– Если бы он поступил иначе, то это была бы с его стороны черная неблагодарность, – ответил Станислав.

– Трудно рассчитывать на чужую благодарность, а особенно на благодарность еретика. Я помню еще мальчиком этого вашего курфюрста, – сказал Заглоба. – Он всегда был нелюдим и как будто прислушивался к тому, что ему черт на ухо нашептывает. Я ему сказал это в глаза, когда мы с покойным Конецпольским были в Пруссии. Он такой же лютеранин, как и шведский король. Дай Бог, чтобы они не соединились еще вместе против Речи Посполитой.

– Знаешь что, Михал, – сказал вдруг Ян, – я сегодня не буду отдыхать, а поеду с тобой в Кейданы. Теперь ночью лучше ехать, не так жарко, кроме того, мучит меня эта неизвестность. Будет еще время для отдыха, ведь не завтра же князь выступает.

– Тем более что полк он велел оставить в Упите, – прибавил Володыевский.

– Вы дело говорите! – воскликнул пан Заглоба. – Поеду и я.

– Так поедем все вместе, – прибавил пан Станислав.

– Завтра утром будем уже в Кейданах, – сказал Володыевский – а в дороге на седле можно прекрасно уснуть.

Два часа спустя, закусив и выпив, рыцари тронулись в путь и еще до захода солнца были в Кракинове.

Дорогой пан Михал рассказывал им о знаменитой ляуданской шляхте, о Кмицице и обо всем, что с ним произошло за последнее время, он признался в своей любви к панне Биллевич – любви несчастной, как всегда.

– Все дело в том, что теперь война, – говорил он, – иначе я бы иссох от горя. Видно, таково уж мое счастье. Придется умереть холостяком.

– И холостяцкое дело не плохое, даже Богу угодное, – сказал Заглоба. – Еще недавно, когда мы с тобою были на выборах в Варшаве… на кого все панны оглядывались?.. На кого, как не на меня? А ты тогда жаловался, что на тебя ни одна не взглянет. Но не огорчайся, придет и твоя очередь. Искать не надо: когда искать не будешь, тогда и найдешь. Теперь время тревожное, и много молодежи погибнет. Тогда девушек будут дюжинами продавать по ярмаркам.

– Может быть, и мне погибнуть придется, – сказал пан Михал. – Довольно уже шататься по свету. Я не умею вам описать, Панове, как хороша эта панна Биллевич. Как бы я ее любил и лелеял! Да нет! Принесли же черти этого Кмицица. Он, верно, ее чем-нибудь приворожил, иначе и быть не может. Вот смотрите, там из-за горки виднеются как раз Водокты, но теперь там нет никого, она уехала неизвестно куда. Это было бы мое убежище – там бы мне и умереть. У медведя и то есть своя берлога, а у меня нет ничего, кроме этой лошади и седла, на котором сижу.

– Видно, она у тебя засела в сердце, – заметил пан Заглоба.

– Как вспомню я ее или как увижу, проезжая мимо, Водокты – мне опять становится грустно. Я решил наконец клин клином выбить и поехать к Шиллингу, у которого есть красавица дочь. Я один раз ее издали видел в дороге, и она мне очень понравилась. Поехал я туда, и что же вы думаете? Отца не застал дома, а она меня приняла не за Володыевского, а за его слугу. После такого афронта я больше и не показывался к ней.

Заглоба захохотал:

– А чтоб тебя, Михал! Все дело в том, что ты не находишь жены под стать твоему росту. А где теперь эта плутовка, на которой покойный пан Подбипента – царство ему небесное! – хотел жениться? Ростом она как раз тебе пара, сама – ягодка… а глаза как горели!..

– Это Ануся Божобогатая-Красенская, – сказал Ян Скшетуский. – Мы все в свое время были в нее влюблены, и Михал тоже. Бог весть, где она теперь…

– Эх, найти бы ее и утешиться, – сказал пан Михал. – При одном воспоминании о ней у меня как будто теплее стало на сердце. Прекрасная была девушка! Дал бы Бог с нею встретиться! Хорошие были времена в Лубнах, но они уже никогда не вернутся. Не будет и такого вождя, как князь Еремия. Раньше мы всегда знали: что ни сражение, то победа. Радзивилл великий воин, но далеко ему до Вишневецкого. Кроме того, он и к подчиненным относится не так, как князь: тот был для нас отец, а этот держит себя как какой-нибудь монарх, хотя Вишневецкие ничуть не хуже Радзивиллов.

– Бог с ним, – возразил Ян Скшетуский. – Теперь в его руках судьба отчизны, а так как он готов для нее пожертвовать жизнью, то да благословит его Бог.

Так разговаривали рыцари, ехавшие среди ночи, и то вспоминали прежние времена, то говорили о тяжелом настоящем, о трех войнах, которые обрушились на Речь Посполитую. Потом помолились и задремали, раскачиваясь в седлах.

Ночь была тихая и теплая; миллионы звезд сверкали на небе, а они подвигались шагом, спали сладким сном до самого рассвета. Первым проснулся пан Михал.

– Панове, проснитесь, Кейданы уже видно! – закричал он.

– Что? Кейданы? – спросил Заглоба. – Где?

– Да вон там. Видите башни?

– Прекрасный город, – заметил Станислав Скшетуский.

– Очень красивый, – ответил Володыевский, – вы сами воочию убедитесь в этом.

– Ведь это собственность князя-воеводы?

– Да; прежде они принадлежали роду Кишко, и отец нынешнего князя получил их в приданое за Анной Кишко, дочерью воеводы витебского. Во всей Жмуди нет города лучше, ибо Радзивиллы не пускают туда жидов, разве с особого разрешения. Кейданы еще славятся медом.

Заглоба открыл глаза.

– Значит, тут живут порядочные люди. А какое это здание виднеется на горе, такое огромное?

– Это новый замок, построенный Янушем.

– Крепость?

– Нет. Это резиденция. Его не укрепляли, потому что неприятель никогда сюда не заходил. А этот шпиц посредине города – это костел. Он построен крестоносцами еще во время язычества, потом был отдан кальвинистам, но ксендз Кобылинский судился до тех пор, пока его опять не присудили католикам.

– И слава богу!

Так, разговаривая, они доехали до предместья.

Между тем уже рассвело, и начало всходить солнце. Рыцари с любопытством смотрели на незнакомый городок, а Володыевский рассказывал:

– Вот это жидовская улица, где живут те из жидов, которые имеют разрешение. Вот уж люди проснулись и начинают выходить из домов. Смотрите, сколько лошадей перед кузней, и слуги, судя по цветам, не Радзивиллов. Должно быть, какой-нибудь съезд. Сюда всегда съезжаются много шляхты и вельмож, порою даже из чужих краев, ибо Кейданы столица еретиков всей Жмуди, которые под защитой Радзивиллов могут открыто исповедовать свои заблуждения. А вот и рынок. Обратите внимание на часы, что на ратуше. Лучших, верно, и в Данциге нет. А это лютеранская церковь, где каждую неделю совершаются кощунственные богослужения. Вы думаете, что здешние мещане – поляки или литвины? Вовсе нет. Здесь почти все немцы и шотландцы, шотландцев больше всего. У князя есть шотландский полк, из одних только охотников, мастеров драться топорами. А сколько там телег на рынке! Должно быть, съезд. Здесь нет заезжих домов, а все останавливаются у знакомых, а шляхта – в замке, где для гостей построены громадные флигеля. Там всех принимают гостеприимно, хоть год живи, а есть такие, что всю жизнь там и живут.

– А это что за постройка? – спросил Ян Скшетуский.

– Это бумажная фабрика, построенная князем, а это книгопечатня, где печатаются еретические книги.

– Тьфу, – произнес Заглоба, – пошли Боже заразу на этот город. Здесь только и дышишь еретическим воздухом. Тут с тем же правом, что и Радзивилл, мог бы царствовать Вельзевул.

– Мосци-пане, не оскорбляйте так Радзивилла, – прервал его Володыевский, – может быть, скоро отчизна будет обязана ему своим спасением.

И они ехали дальше молча, рассматривая город и удивляясь, что все улицы были мощеные, что в те времена считалось редкостью.

Проехав рынок и Замковую улицу, они очутились перед великолепным замком, построенным князем Янушем и размерами своими превосходившим все тогдашние замки и дворцы. По обеим сторонам главного корпуса пристроены были под прямым углом два крыла и образовывали огромный двор, отгороженный железной решеткой. В средней части решетки были устроены каменные ворота с гербами Радзивиллов и города Кейдан, на котором была изображена нога орла с черным крылом на золотом фоне, а у ноги подкова с тремя крестами. У ворот находилась гауптвахта, где всегда на часах стояли шотландские алебардщики.

Было еще рано, но на дворе царило оживление: перед главным корпусом происходило учение драгунского полка, одетого в голубые колеты и шведские шлемы. Перед фронтом солдат, стоявших на месте с рапирами в руках, ездил офицер и что-то говорил солдатам. Около стен толпился народ, глазея на драгун и делясь наблюдениями и замечаниями.

– Боже! Смотрите, Панове! – воскликнул пан Михал. – Да ведь это Харламп учит солдат!

– Как? – спросил Заглоба. – Это тот, который дрался с вами на поединке во время выборов?

– Он самый. Но мы с тех пор с ним очень подружились.

– Верно, – сказал Заглоба, – я его узнаю по носу, который торчит у него из-под шлема. Хорошо, что теперь забрала вышли из моды, для него, верно, не нашлось бы подходящего; а он так нуждается в особом вооружении для своего носа.

Между тем пан Харламп, заметив Володыевского, пустился к нему рысью.

– Как поживаешь, пан Михал? – воскликнул он. – Хорошо, что ты приехал!

– Еще лучше, что я встретил тебя первым. Рекомендую: это пан Заглоба, которого ты, кажется, уже встречал в Липкове, а это братья Скшетуские: Ян, ротмистр королевского гусарского полка, збаражский герой…

– Так я имею счастье видеть перед собой первого рыцаря в Польше? – воскликнул Харламп. – Челом! Челом!

– А это – Станислав, ротмистр калишский, – продолжал Володыевский, – едет прямо из-под Устья.

– Из-под Устья? Значит, вы были очевидцем позора? Мы ведь обо всем уже знаем.

– Я поэтому сюда и приехал, рассчитывая, что здесь ничего подобного не случится.

– Вы можете быть в этом уверены. Радзивилл – не Опалинский.

– То же самое вчера говорили и мы в Упите.

– Приветствую вас, Панове, от своего и княжеского имени. Князь будет вам очень рад, тем более что он в таких рыцарях нуждается. Пойдемте ко мне в цейхгауз. Вы, верно, захотите переодеться и закусить, и я вас провожу, учение я уже кончил.

С этими словами Харламп опять подъехал к солдатам и скомандовал коротко и отчетливо:

– Налево кругом, марш!

Лошадиные копыта застучали по мостовой. Солдаты выстроились по четыре в ряд и стали удаляться по направлению к цейхгаузу.

– Хорошие солдаты, – сказал Скшетуский, окинув взглядом знатока мерные движения драгун.

– Сейчас видно, что не ополченцы, – воскликнул Станислав.

– Но как же ими командует Харламп? – спросил Заглоба. – Если не ошибаюсь, он служил в пятигорском полку и носил серебряную петличку.

– Верно! – подтвердил Володыевский. – Но уже года два, как он командует драгунским полком. Это старый, опытный солдат.

Между тем Харламп, отправив драгун, подъехал к рыцарям.

– Прошу вас, Панове! Цейхгауз там, за дворцом.

Спустя полчаса рыцари сидели впятером за миской гретого пива, заправленного сметаной, и толковали о новой войне.

– Что у вас здесь слышно? – спросил пан Володыевский.

– У нас что ни день, то новости, и все разные: люди теряются в догадках и потому выдумывают всякие новости, – ответил Харламп. – А правду знает один только князь. Он, должно быть, что-то затевает, и хотя на вид весел и любезен со всеми, как никогда, но очень задумчив. По ночам, говорят, не спит и все ходит по комнатам и сам с собой разговаривает, а днем по целым часам совещается о чем-то с Герасимовичем.

– Что это за Герасимович? – спросил Володыевский.

– Заблудовский эконом из Полесья; птица невелика и выглядит так, точно у него черт за пазухой сидит, но князь ему очень доверяет, и он знает все его тайны. По-моему, последствием этих совещаний будет мстительная и страшная война со шведами, по которой мы так вздыхаем. Каждый день приходят сюда письма то от курляндского князя, то от Хованского, то от курфюрста. Одни говорят, что князь ведет переговоры с Москвой, чтобы втянуть ее в союз против шведов; другие – что наоборот; но, кажется, никакого союза не будет. Войск прибывает все больше и больше. Но, панове, с кем бы ни была война, нам придется по локоть обагрить руки в крови. Радзивилл уж если выйдет в поле, то не затем, чтобы вести переговоры.

– Вот, вот! – воскликнул Заглоба, потирая руки. – Немало шведской крови прилипло к моим рукам, немало и еще прилипнет. Немного осталось старых солдат, которые меня помнят под Пуцком, но те, что живут, никогда не забудут.

– А князь Богуслав здесь? – спросил Володыевский.

– Здесь. Кроме того, сегодня мы ожидаем каких-то знатных гостей, потому что приготовляют верхние апартаменты, а вечером будет бал. Сомневаюсь, Михал, чтобы ты сегодня мог видеться с князем.

– Да ведь он сам меня вызвал.

– Это ничего, он страшно занят. Кроме того… не знаю, могу ли я вам все сказать… Впрочем, через час все об этом будут знать. Здесь происходит что-то необыкновенное…

– Что же именно, что? – спросил Заглоба.

– Нужно вам сказать, Панове, что дня два тому назад сюда приехал некий пан Юдицкий, кавалер Мальтийского ордена, вы, должно быть, слышали о нем.

– Как же, – ответил Ян, – это знаменитый рыцарь.

– Вслед за ним приехал и гетман Госевский. Мы все очень удивились, ведь все знают, в каких они ужасных отношениях с князем. Некоторые даже радовались и говорили, что это шведская война примирила этих панов. Я тоже так думал; между тем вчера они позакрывали все двери и заперлись втроем, чтобы никто не мог слышать, о чем они говорят; но пан Крепштуль, стоявший на часах у двери, говорил, что они очень громко о чем-то спорили, а особенно Госевский. Потом сам князь проводил их в спальни, а ночью велел приставить к каждой двери по часовому, со строжайшим приказанием: не впускать и не выпускать никого.

Пан Володыевский даже вскочил с места.

– Не может быть!

– Но это так. У дверей стоят шотландцы с ружьями, и им приказано никого не пропускать.

Рыцари посмотрели друг на друга в недоумении, а Харламп смотрел на них, вытаращив глаза, точно ожидая от них разъяснения загадки.

– Это значит, что пан подскарбий арестован, – сказал Заглоба, – великий гетман арестовал гетмана польного, что же это такое?

– Почем я знаю. И Юдицкий, такой славный рыцарь…

– Ведь должны же были офицеры князя разговаривать об этом? Вы ничего не слышали?

– Вчера ночью я спрашивал Герасимовича.

– И что же он вам сказал? – спросил Заглоба.

– Ничего не хотел сказать, а потом, приложив палец к губам, произнес: «Это изменники».

– Как изменники?.. Как изменники?.. – кричал, хватаясь за голову, Володыевский. – Ни подскарбий Госевский, ни пан Юдицкий не изменники. Их знает вся Речь Поспсшитая как честных людей, любящих отчизну…

– Теперь никому нельзя верить, – заметил мрачно Станислав. – Разве Опалинский не выдавал себя за Катона? Разве не обвинял он других в недостатке гражданских чувств и в преступлениях? А потом первый изменил отчизне и увлек за собой целую провинцию.

– Но за Госевского и Юдицкого я головой ручаюсь! – воскликнул Володыевский.

– Не ручайся, Михал, ни за кого! – воскликнул Заглоба. – Конечно, их не без основания арестовали. Должно быть, какие-нибудь интриги. Не стал бы он, готовясь к войне, лишать себя их помощи. Кого же он арестовал, как не тех, кто мешает ему вести войну?! Если все это правда, что о них говорят, то это прекрасно… Их нужно в подземелье засадить. А, шельмы! В такую минуту сноситься с неприятелем, стоять на дороге у величайшего воина! Мать Пресвятая Богородица! Им еще мало этого!

– Такие чудеса, что они и в голове не могут уместиться, – сказал Харламп. – Таких сановников арестовали без суда, без сейма, без воли Речи Посполитой. Этого и сам король не может сделать.

– Видно, князь хочет завести у нас римские обычаи и стать диктатором на время войны.

– А пусть будет и диктатором, лишь бы шведов бил, – ответил Заглоба. – Я тогда первый подаю голос за то, чтобы ему была доверена диктатура.

Ян Скшетуский задумался и потом заметил:

– Только бы он не захотел быть протектором, как тот англичанин Кромвель, который, не задумываясь, поднял святотатственную руку на своего государя.

– Ну, Кромвель! Кромвель – еретик! – воскликнул Заглоба.

– А князь-воевода? – спросил серьезно Ян Скшетуский.

Вдруг все умолкли и со страхом смотрели в темное будущее, только Харламп рассердился и сказал:

– Я служу у князя-воеводы с молодых лет и знаю его лучше, чем вы, а вместе с тем люблю и уважаю и потому прошу вас не сравнивать его с Кромвелем, иначе мне придется сказать вам нечто такое, чего бы, как хозяин, я говорить не хотел.

При этом Харламп зашевелил усами и искоса посмотрел на Яна Скшетуского, а Володыевский, видя это, окинул Харлампа холодным взглядом, как бы говоря: «Посмей только!»

Усач тотчас спохватился. Он очень любил пана Михала и знал, что с ним опасно ссориться, и поэтому продолжал более спокойным тоном:

– Князь – кальвинист, но ведь он не изменил нашей вере, а родился кальвинистом. Никогда он не будет ни Кромвелем, ни Радзейовским, ни Опалинским, хотя бы Кейданы в землю провалились. Не такая это кровь! Не такой это род!

– Если он дьявол и если у него рога на голове, – сказал Заглоба, – то тем лучше, по крайней мере, у него будет чем бодать шведов.

– Но все-таки пан Госевский и Юдицкий арестованы! – говорил, качая головой, Володыевский. – Не особенно любезен князь со своими гостями.

– Что ты говоришь, Михал? – возразил Харламп. – Так любезен и милостив, как никогда. Это настоящий отец для солдат. Прежде к нему страшнее было подойти, чем к королю, а теперь он сам к каждому подходит, расспрашивает о семье, о детях, называет каждого по имени, спрашивает, доволен ли он службой. Он, который до сих пор не хотел знать себе равного среди панов, вчера прогуливался под руку с молодым Кмицицем. Мы просто глазам своим не верили. Правда, Кмициц из знатного рода, но ведь он почти мальчик, да, кроме того, над ним несколько приговоров тяготеет, о чем ты, Михал, знаешь лучше всех.

– Знаю, знаю! – ответил Володыевский. – Кмициц давно здесь?

– Сейчас его нет. Он вчера уехал в Чейкишки за полком пехоты. Кмициц теперь в такой милости у князя, как никто. Когда он уезжал, князь посмотрел ему вслед и, помолчав с минуту, сказал: «Этот человек готов самого черта за хвост схватить, если я ему прикажу». Мы сами это слышали, собственными ушами. Правда, что Кмициц привел такой полк, какого в целом войске не найти. Люди и кони – как драконы.

– Нечего и говорить. Дельный солдат и действительно готов на все! – ответил Володыевский.

– Он, говорят, просто чудеса делал во время последней войны! За его голову была назначена награда, когда он командовал отрядом охотников.

Дальнейший разговор был прерван приходом нового лица.

Это был шляхтич лет сорока, маленький, худенький, юркий, с маленьким лицом, тонкими губами, жиденькими усами и немного раскосыми глазами. Одет он был в жупан с длинными рукавами, спускавшимися ниже кисти. Войдя в комнату, он согнулся вдвое, потом вдруг выпрямился, как на пружинах, затем опять поклонился, мотнул головою и быстро заговорил голосом, напоминавшим скрип заржавленного флюгера:

– Челом, пане Харламп! Челом, пане полковник! Ваш нижайший слуга!

– Челом, пане Герасимович! Чем могу вам служить?

– Бог послал нам дорогих гостей. Я пришел им предложить услуги и познакомиться.

– А разве они к вам приехали, пане Герасимович?

– Конечно, не ко мне, я этого недостоин. Но так как я заменяю отсутствующего маршала, то и пришел им поклониться, низко поклониться.

– Далеко вам до маршала. Маршал – это персона, а вы всего – заблудовский подстароста, простите за выражение.

– Слуга радзивилловских слуг. Верно, пане Харламп. Я от этого не отрекаюсь. Боже сохрани! Но князь, узнав о прибытии гостей, прислал меня узнать, кто они, и вы ответите, пане Харламп, ответите, хотя бы я был не подстаростой, а гайдуком.

– Я бы ответил и обезьяне, если бы она явилась от имени князя с приказанием, – сказал Носач. – В таком случае, слушайте и зарубите себе на носу, если головы не хватит запомнить: это пан Скшетуский, збаражский герой, а это его двоюродный брат, Станислав.

– Великий Боже! Что я слышу! – воскликнул Герасимович.

– Это пан Заглоба.

– Великий Боже! Что я слышу!

– Если вы так смутились, услышав мое имя, то поймите, как смущен будет неприятель, увидев меня на поле брани, – заметил Заглоба.

– А это пан полковник Володыевский, – докончил Харламп.

– И это знаменитая сабля, притом радзивилловская, – сказал с поклоном Герасимович. – Хотя князь и завален делами, но для таких гостей найдет свободную минуту. А пока чем могу служить вам, Панове? Весь замок к вашим услугам и погреба также.

– Слышали мы о славном кейданском меде, – поспешно сказал Заглоба.

– О да! – ответил Герасимович. – Прекрасный мед в Кейданах, прекрасный! Я сейчас пришлю вам на выбор. Надеюсь, что вы здесь пробудете еще долго…

– Мы с тем и приехали, чтобы не покидать князя! – ответил Станислав Скшетуский.

– Прекрасное намерение, особенно прекрасное в нынешние тяжелые времена!

Сказав это, Герасимович съежился так, что стал меньше на целый аршин.

– Что слышно? – спросил пан Харламп. – Есть какие-нибудь новости?

– Князь всю ночь глаз не смыкал, потому что приехали два посла. Плохо, очень плохо! Карл-Густав уже вошел вслед за Виттенбергом в Речь Посполитую. Познань занята, Великопольша занята; шведы уже в Ловиче, под Варшавой. Наш король бежал и оставил Варшаву без защиты. Не сегодня завтра в нее войдут шведы. Говорят, что король потерпел поражение и хочет бежать в Краков, а оттуда – в чужие края просить помощи. Плохо, Панове! Есть, правда, и такие, которые говорят, что это хорошо, потому что шведы свято держат свое слово, не обременяют податями, не притесняют. Вот почему все так охотно принимают Карла-Густава. Провинился, провинился наш король. Для него теперь все пропало. Как ни жаль, а все пропало!