Генрик Сенкевич
Потоп
– Вот ксендз Кордецкий обрадуется! – радостно воскликнул шляхтич. – Отец сына не может так любить, как он его любил. Позвольте и мне, государь, повидать пана Бабинича, ибо другого такого храбреца нет в Речи Посполитой.
Но король продолжал читать письмо и вдруг воскликнул:
– Что я слышу? Неужели шведы, отступив от монастыря, опять пытались взять его?
– Мюллер ушел и больше не показывался, но вдруг неожиданно появился Вжещович, должно быть, в надежде, что монастырские ворота открыты. Действительно, ворота были открыты, но крестьяне набросились на него с такой яростью, что он обратился в постыдное бегство. С начала мира не было примера, чтобы крестьяне в открытом поле так храбро сражались с конницей. Им на помощь подоспел пан Петр Чарнепкий и Кулеша, которые совершенно уничтожили отряд.
Король обратился к сенаторам:
– Смотрите, Панове, как защищают отчизну и веру бедные пахари!
– Да, ваше величество, защищают! – воскликнул Криштопорский. – Целые деревни под Ченстоховом пусты, ибо мужики с косами вышли в поле на шведов. Везде война страшная: шведы должны держаться вместе, а то если мужики поймают какого шведа, то так потешатся над ним, что тот предпочтет сразу в ад отправиться. Но кто же во всей Речи Посполитой не берется за оружие? Зачем, чертовы дети, на Ченстохов руку подняли! Не сидеть им больше тут!
– Отныне не будут знать никаких притеснений те, кто защищает отчизну собственной кровью! – торжественно сказал король. – В том помоги мне Бог!
– Аминь! – закончил примас. Криштопорский вдруг ударил себя рукой по лбу.
– Мороз отшиб у меня память, ваше величество, – сказал он, – я забыл сообщить еще одну новость. Воевода познанский – чтоб ему ни дна ни покрышки! – внезапно умер…
Но вдруг пан Криштопорский спохватился, что в присутствии короля и сановников осмелился так говорить о сенаторе; желая поправиться, сказал:
– Я хотел оскорбить не звание, но изменника.
Но на это никто не обратил внимания, так как взоры всех были обращены на короля, который проговорил:
– Мы давно, еще при жизни пана Опалинского, предназначили Познанское воеводство пану Яну Легдинскому. Вижу, суд Божий уже начался над теми, кто довел до упадка отчизну. Быть может, в эту минуту и виленский воевода отдает уже отчет о своих деяниях пред лицом Божьим…
Тут король обратился к сенаторам и епископам:
– Нам пора подумать о будущей войне, и я намерен по этому поводу выслушать ваше мнение.
XXVIII
В ту минуту, когда король, точно в пророческом провидении, говорил, что виленский воевода, быть может, стоит уже перед судом Всевышнего, тыкоцинский вопрос был уже решен.
25 декабря воевода витебский, Сапега, был так уверен во взятии Тыкоцина, что, поручив ведение дальнейшей осады пану Оскерке, сам уехал в Тышовец. С генеральным штурмом он велел подождать до его возвращения.
Созвав старших офицеров, он обратился к ним со следующими словами:
– До меня дошли слухи, что в войске существует намерение тотчас по взятии замка изрубить саблями князя-воеводу виленского. И вот, если замок сдастся во время моего отсутствия, что очень возможно, я строго запрещаю вам посягать на жизнь князя. Правда, я получаю письма от многих высокопоставленных особ, в которых меня просят не щадить князя, но я не хочу слушать таких просьб. Я делаю это не из жалости, ибо изменник этого заслуживает, но я не имею права лишать его жизни, я хочу препроводить его на суд сейма, чтобы показать потомству, что ни знатность происхождения, ни богатство, ни сан не могут помочь изменнику избежать суда и справедливой кары.
Так говорил воевода, и говорил долго, потому что, несмотря на все его прекрасные качества, у него была слабость считать себя великим оратором, и при всяком удобном случае он любил говорить речи, с наслаждением вслушиваясь в собственные слова и, в наиболее возвышенных местах, прищуривая глаза.
– В таком случае мне придется хорошенько вымочить правую руку в воде, – заметил Заглоба, – уж очень она у меня чешется. Я думаю только, что, если бы я попался в руки Радзивилла, он бы, наверное, не продержал меня в живых до захода солнца. Он отлично знает, кто был главным виновником того, что его оставило войско, и кто поссорил его со шведами. Но я не знаю, почему мне быть к нему снисходительнее, чем он ко мне?
– Потому что начальство над войском принадлежит не вам и вы должны слушаться, – твердо ответил воевода.
– Что я должен слушаться, это правда, но хорошо иногда и Заглобу послушать… Я смело могу сказать, что если бы Радзивилл меня послушался, то не сидел бы теперь в Тыкоцине, а был бы в поле во главе всех литовских войск.
– Значит, вы находите, что булава в плохих руках?
– Этого не могу сказать, ибо я сам вручил ее вам. Наш милостивый король Ян Казимир может только подтвердить мой выбор.
Воевода улыбнулся, так как очень любил Заглобу и его шутки.
– Пане-брате, – сказал он, – вы погубили Радзивилла, вы сделали меня гетманом, все это – ваши заслуги. Позвольте же мне теперь спокойно уехать в Тышовец, пусть и Сапега окажет какую-нибудь услугу своей отчизне.
Пан Заглоба на минуту призадумался, потом подбоченился, кивнул головой и сказал с важностью:
– Уезжайте спокойно, ваша милость.
– Награди вас Бог за позволение, – сказал воевода и расхохотался.
А за ним рассмеялись и все офицеры. Воевода стал собираться в путь, так как коляска уже ждала его под окнами. Прощаясь со всеми, он делал разные распоряжения, наконец, подойдя к пану Володыевскому, сказал:
– Если замок сдастся, вы мне отвечаете за неприкосновенность князя.
– Слушаюсь! – ответил маленький рыцарь. – Ни один волос не упадет у него с головы!
– Пан Михал, – сказал Володыевскому Заглоба после отъезда воеводы, – какие это особы упрашивают Сапегу не щадить Радзивилла?
– А я почем знаю! – ответил тот.
– Ты хочешь сказать, что, чего тебе чужой язык не подскажет, до того ты собственным умом не дойдешь. Это правда! Но, должно быть, это какие-то важные лица, если они могут приказывать воеводе?
– Может быть, король?
– Король? Да король такой добряк, что, если его собака укусит, он ее приласкает и прикажет угостить колбасой.
– Не буду спорить, но говорят же, что он очень сердит на Радзейовского.
– Во-первых, рассердиться может всякий, – например, я сердит на Радзивилла. А во-вторых, как же он сердится на Радзейовского, если взял под свое покровительство его сыновей. У короля золотое сердце, и думаю, что скорее королева против князя; она прекрасная женщина, слов нет, но все же женщина, а ты знай, что если женщина на тебя рассердится, то от нее не скроешься и в щель, она тебя и оттуда иглой выковырнет.
Володыевский вздохнул и ответил:
– За что же на меня женщинам сердиться, если я ни одной из них ничего худого не сделал?
– Но хотел бы сделать, хотел! Ты ведь хоть и в коннице служишь, а с таким пылом лезешь на тыкоцинские стены вместе с пехотой, потому что думаешь, будто там сидит не только Радзивилл, но и панна Биллевич. Знаю я тебя! Ты все еще не выкинул ее из головы?
– Было время, когда я совсем ее из головы выкинул, и сам Кмициц, если бы он здесь был, должен был бы признать, что я поступил по-рыцарски, не желая насиловать ее чувства и предпочитая забыть свой конфуз; но теперь не скрою, что если она в Тыкоцине и мне удастся снова ее освободить, то в этом я увижу перст Божий. Я не стану больше смотреть на Кмицица, ибо я ему ничем не обязан, и надеюсь, что если он добровольно оставил ее, то она, вероятно, его забыла, и теперь дело пойдет иначе, чем тогда.
Беседуя так, они дошли до квартиры, где застали двоих Скшетуских, Роха Ковальского и арендатора из Вонсоши.
Все в войске знали, зачем пан воевода уехал в Тышовец, и рыцари радовались всей душой, что вскоре заключен будет столь важный союз в защиту отчизны и веры.
– Теперь уж не те ветры дуют в Речи Посполитой, – сказал пан Станислав, – шведам прямо в лицо!
– Они повеяли из Ченстохова, – ответил пан Ян. – Вчера получены были сведения, что монастырь все еще держится и все энергичнее отражает штурмы. Пресвятая Дева не допустит, чтобы неприятель осквернил святое место!
Пан Жендзян вздохнул и сказал:
– Сколько сокровищ попало бы в неприятельские руки! Подумаешь об этом, так кусок поперек горла становится!
– Войска так и рвутся на штурм, и их трудно удержать, – сказал пан Михал. – Вчера полк Станкевича двинулся даже без лестниц, и солдаты говорили, что, как только покончат с изменником, сейчас же пойдут на выручку Ченстохову.
– Да и зачем держать здесь столько войска, когда достаточно было бы и половины, – сказал Заглоба. – Это просто упорство Сапеги! Он не хочет слушаться меня, чтобы показать, что может обойтись и без моего совета. А сами вы видите, что когда одну крепость осаждает такая масса народа, то все только мешают друг другу.
– Вашими устами говорит военный опыт! – сказал пан Станислав.
– Ага! Видишь! Есть у меня голова на плечах?!
– У дяди есть голова на плечах! – воскликнул вдруг Рох и, закрутив кверху усы, стал поглядывать на всех присутствующих, точно высматривая, не осмелится ли кто-нибудь ему противоречить.
– Но и у пана Сапеги есть голова на плечах, – сказал пан Ян Скшетуский, – и если здесь стоит столько войска, то потому, что он опасается, как бы на выручку брату не пришли войска Богуслава.
– Тогда послать два полка опустошать Пруссию! – сказал Заглоба. – Да созвать добровольцев из крестьян. Я бы первый пошел попробовать прусского пива.
– Зимою пиво хорошо только подогретое! – сказал пан Михал.
– Тогда дайте вина, горилки или меду! – ответил Заглоба.
Другие тоже не прочь были выпить. Жендзян засуетился, и вскоре на столе появилось несколько кувшинов.
Увидев их, рыцари просияли и стали чокаться и провозглашать тосты.
– За здоровье их величеств короля и королевы! – поднял свой бокал Скшетуский.
– И тех, кто верой и правдой служит государю! – прибавил Володыевский.
– Стало быть, наше здоровье!
– Здоровье дяди! – гаркнул пан Рох.
– Спасибо! Только пей до дна! Заглоба еще не совсем состарился. Мосци-панове, дай бог нам поскорее выкурить этого барсука из норы и тронуться под Ченстохов!
– Под Ченстохов! – крикнул Рох. – Пресвятой Деве в подмогу!
– Под Ченстохов! – воскликнули все.
– Защищать монастырские сокровища от рук нехристей, – прибавил Жендзян, – которые притворяются, будто верят в Господа Иисуса Христа, а на самом деле, как я говорил, молятся на луну, подобно псам, – в этом вся их вера!
– И они-то поднимают руку на великолепие храма Господня!
– А вот насчет ихней веры это вы правильно, – сказал Володыевский Заглобе. – Я сам слышал, как они выли на луну. Говорили потом, будто это они псалмы свои пели, но и то верно, что такие псалмы и псы распевают.
– Как так? – спросил Рох. – Неужто они все нехристи?
– Все! – с глубоким убеждением сказал Заглоба.
– И король ихний не лучше?
– Король их хуже всех! Он нарочно начал эту войну, чтобы осквернять нашу истинную веру.
Услышав это, пан Рох, сильно подвыпивший, поднялся с места.
– Если так, то не будь я Ковальский, Панове, если я в первой же битве не брошусь прямо на шведского короля. Будь с ним хоть тысячи, все равно. Либо мне сгинуть, либо ему. А уж мы померяемся! Считайте меня дураком, Панове, если я этого не сделаю.
Сказав это, он хотел ударить кулаком по столу. Он бы, наверное, перебил при этом бокалы, кувшины и поломал бы стол, если бы пан Заглоба предусмотрительно не схватил его за руку и не сказал:
– Рох, садись и успокойся! Знай и то, что мы не тогда будем считать тебя дураком, когда ты этого не сделаешь, а тогда перестанем тебя считать дураком, когда ты это сделаешь. Ну а пока брось посуду бить, иначе я первый тебе башку разобью. О чем мы говорили, панове? Ага, о Ченстохове. Радости мне больше в жизни не знать, если мы не подоспеем вовремя в подмогу святому месту! Радости не знать, говорю я! А все из-за этого изменника Радзивилла и из-за выдумок Сапеги.
– Вы воеводу не трогайте! Он хороший человек! – сказал маленький рыцарь.
– Так чего он двумя полами Радзивилла прикрывает, когда и одной полы довольно? Чуть не десять тысяч людей у этой конуры стоит – прекраснейшей конницы и пехоты. Скоро они в замке всю сажу в трубах вылижут; что в печах было, все съели!
– Не наше дело старших судить. Наше дело служить.
– Это твое дело, пан Михал, а не мое! Меня половина войск Радзивилла выбрала своим полководцем, и я бы давно прогнал Карла-Густава за тридевять земель, если бы не моя несчастная скромность, которая велела мне вручить булаву пану Сапеге. Пусть же он бросит медлить, иначе я отниму от него то, что дал!
– Вы, только когда выпьете, такой храбрец! – сказал Володыевский.
– Ты так думаешь? Ну увидим! Сегодня же поеду к войскам и крикну: «Мосци-панове, кому неохота вытирать локти о тыкоцинские стены, прошу за мной под Ченстохов! Кто меня избрал вождем, кто дал мне власть, кто верил, что все, что я сделаю, я сделаю на благо отчизны, тот пусть станет рядом со мной». Хорошее дело наказывать изменников, но во сто крат лучше идти на защиту Пресвятой Девы и освободить ее от ига еретиков!
Тут пан Заглоба, у которого уже порядком шумело в голове, вскочил на скамью и, воображая себя перед собранием, крикнул:
– Мосци-панове, кто католик, кто поляк, кто любит Пресвятую Деву, за мной! На помощь Ченстохову!
– Иду! – отозвался Рох Ковальский, вставая из-за стола.
Заглоба взглянул на присутствующих и, видя, что все удивлены и молчат, слез со скамьи и прибавил:
– Я научу Сапегу уму-разуму! И буду последней шельмой, если завтра же не уведу половину войска в Ченстохов!
– Ради бога, опомнитесь, отец! – проговорил Ян Скшетуский.
– Шельмой буду! Помяните мое слово! – повторял пан Заглоба.
Но они испугались, как бы Заглоба действительно этого не сделал. Войска не раз роптали на медленность осады. Достаточно было бы одной искры, чтобы порох вспыхнул, особенно если бы эту искру бросила рука такого уважаемого рыцаря, как пан Заглоба. Кроме того, большая часть войска Сапеги состояла из новобранцев и, следовательно, солдат, не привыкших к дисциплине и готовых на всякие своеволия. А потому Скшетуские с Володыевским испугались, и Володыевский сказал:
– Еле удалось Сапеге собрать немного войска на защиту Речи Посполитой, как уже находятся своевольники, готовые разрознить полки, научить их непослушанию. Дорого даст Радзивилл за такой совет, ему ведь это на руку! Как вам не стыдно, ваць-пане, говорить такие вещи?!
– Шельмой буду, если этого не сделаю! – ответил Заглоба.
– Дядя это сделает! – прибавил Рох Ковальский.
– Молчать, медный лоб! – крикнул на него Володыевский.
Пан Рох вытаращил глаза, замолчал и вытянулся в струнку. Тогда Володыевский обратился к Заглобе:
– А я шельмой буду, если кто-нибудь из моего полка последует за вами. А если вы хотите войско бунтовать, то знайте, что я первый со своим полком ударю на ваших волонтеров.
– Язычник! Нечестивец! Турок! – крикнул Заглоба. – Как ты смеешь идти против защитников Пресвятой Девы?! Хорошо! Вы думаете, Панове, что он заботится о дисциплине? Или о войске? Нет! Он почуял за стенами панну Биллевич! Ради личных интересов ты готов отказаться от самого справедливого дела? Не бывать тому! Уж я позабочусь, чтобы ею занялся кто-нибудь получше тебя, хотя бы Кмициц, который нисколько не хуже тебя!
Володыевский взглянул на товарищей, как бы призывая их в свидетели причиненной ему обиды. Затем нахмурил брови, и все ожидали, что он разразится гневом, но так как он тоже немного захмелел, то вдруг расчувствовался.
– Вот мне награда, – воскликнул он, – за то, что с детских лет отчизне служу и не выпускаю сабли из рук! Ни дома у меня, ни жены, ни детей, один я одинешенек! И не такие, как я, о себе думают, а у меня, кроме ран на шкуре, ничего нет… И меня еще упрекают, что я выше всего личные дела ставлю!
И, сказав это, заплакал маленький рыцарь. Пан Заглоба сразу смягчился и, раскрывая объятия, сказал:
– Пан Михал! Обидел я тебя! Прости меня, старого подлеца, что я лучшего друга своего обидел!
Они упали друг другу в объятия, прижимали друг друга к груди. Потом снова стали пить, и, когда оба успокоились, Володыевский спросил Заглобу:
– Значит, вы не будете войска баламутить? Не подадите дурного примера.
– Нет, нет, пан Михал! Я этого не сделаю ради тебя!
– А если, Бог даст, мы возьмем Тыкоцин, то кому какое дело, чего я там ищу? Так зачем надо мной смеяться?
Озадаченный этим вопросом, Заглоба, кусая конец уса, сказал:
– Нет, пан Михал. Я тебя очень люблю, но панну Биллевич ты выкинь из головы.
– Почему? – спросил удивленный Володыевский.
– Правда, красива она, – ответил Заглоба, – но она тебе не пара: высока ведь больно! Разве что ты на плечо ей будешь садиться, как канарейка, и выклевывать у нее изо рта сахар. Она могла бы еще носить тебя, как сокола, на руке и на неприятеля выпускать, – ты хоть и мал, зато спуску не дашь!
– Вы опять начинаете? – сказал Володыевский.
– Если начал, то позволь мне кончить… Есть только одна девушка, которая точно создана для тебя… Вот та ягодка! Не помню, как ее имя? На ней хотел жениться покойный Подбипента.
– Ануся Божобогатая-Красенская! – воскликнул Ян Скшетуский. – Ведь это прежняя любовь Михала!
– Чистое зернышко, а красива, как куколка! – сказал, облизываясь, Заглоба.
Тут пан Михал стал вздыхать и повторять то, что всегда говорил о ней:
– Где же эта бедняжка? Эх, если бы знать!
– Уж ты бы ее не выпустил, и хорошо бы сделал, ибо при твоей влюбчивости, пан Михал, первая встречная коза поймает тебя и превратит в козла. Ей-богу, ни разу в жизни я еще не видал такого влюбчивого! Тебе бы надо родиться петушком, копаться в мусоре и сзывать курочек: «Ко-ко-ко!»
– Ануся, Ануся! – повторял размечтавшийся Володыевский. – Послал бы мне ее Бог! А может, ее на свете нет?.. А может, замуж вышла?..
– Зачем ей выходить? Она еще девочкой была, когда я ее видел, и, вероятно, еще не вышла. После Подбипенты ей не всякий фертик мог приглянуться. Да, кроме того, во время войны никто не думает о женитьбе.
– Вы ее мало знали, – возразил пан Михал. – Она такая хорошая! Да только натура у нее была такая, что никого не пропускала без того, чтобы не пронзить ему сердце. Даже людей низкого происхождения, и тех не пропускала: пример – медик княгини Гризельды, итальянец, который влюбился в нее по уши. Может, она за него и вышла и уехала с ним за море?
– Не болтай вздора, пан Михал! – возмутился Заглоба. – Медик, медик! Да разве шляхтянка знатного рода пойдет за человека такого подлого ремесла? Уж я говорил тебе, что этого быть не может.
– Я уж сам на нее сердился и думал: надо же меру знать. Чего ж цирюльникам голову кружить?!
– Говорю тебе, что ты ее увидишь!
Дальнейший разговор был прерван появлением поручика Токажевича, который прежде служил в войске Радзивилла, а после измены гетмана поступил знаменосцем в полк Оскерки.
– Пан полковник! – сказал он Володыевскому. – Мы будем закладывать мину!
– Разве полковник Оскерко готов?
– Еще в полдень был готов и не хочет ждать, так как ночь обещает быть темной!
– Хорошо, тогда пойдемте посмотреть, – сказал Володыевский, – я прикажу людям быть наготове с мушкетами, чтобы те не могли из ворот вырваться. Оскерко сам будет закладывать?
– Да, сам… Но с ним идет много добровольцев.
– И я пойду! – сказал Володыевский.
– И мы! – воскликнули Скшетуские.
– Жаль, что мои старые глаза плохо видят впотьмах, – сказал пан Заглоба, – иначе я бы не отпустил вас одних. Но что делать, как только стемнеет, я уж и саблей в ножны не попадаю. Днем, когда солнце, старик еще может выйти в поле. Давайте мне самых сильных шведов, но только в полдень!
– Я тоже пойду! – сказал, подумав, Жендзян. – Верно, после взрыва ворот войска бросятся на штурм, а там в замке много всяких ценных вещей.
Все ушли, остался только один Заглоба. Он с минуту прислушивался, как хрустел снег под ногами удалявшихся, потом стал осматривать фляги на свет – не осталось ли в них меду.
Между тем рыцари направлялись к замку; с севера дул сильный ветер, выл, гудел, поднимал с земли столбы распыленного снега.
– Хорошая ночь для подведения мины! – заметил Володыевский.
– И для вылазки тоже! – сказал пан Скшетуский. – Надо смотреть в оба и мушкетеров держать наготове.
– Дал бы Бог, чтобы под Ченстоховом вьюга была еще сильнее, – сказал Токажевич. – Нашим в монастыре все же лучше. А шведы перемерзнут, и еще как! Трастя их маты мордовала!
– Страшная ночь! – сказал пан Станислав. – Слышите, Панове, как ветер воет, точно татары идут по воздуху в атаку?
– Или точно черти поют Радзивиллу панихиду! – прибавил Володыевский.
