Генрик Сенкевич
Потоп
– Слушай, – сказал князь. – Пора сказать все. Речь Посполитая погибнет и должна погибнуть. Нет для нее спасения на земле. Прежде всего нужно спасти наш край; наше ближайшее отечество, Литву, от разгрома… а потом возродить все из пепла. Я это сделаю! Бремя короны возложу на голову, чтобы на этой великой могиле возродить новую жизнь… Не дрожи: земля не разверзается под тобою, все стоит на своем прежнем месте, лишь времена новые настают… Я отдал этот край шведам, чтобы их оружием удержать другого врага, выгнать его из наших границ, вернуть то, что потеряно, и в его же столице мечом вынудить трактат. Слышишь ты меня? В этой скалистой голодной Швеции не хватит людей, не хватит сил, чтобы забрать в свои руки всю Речь Посполитую. Они могут нас победить раз, другой, но удержать нас в повиновении они не в силах. Если бы к каждому десятку здешних людей приставить по стражнику-шведу, то для многих десятков стражников не хватит. И Карл-Густав сам знает это, он не хочет и не может захватить всю Речь Посполитую, он займет Пруссию и часть Великопольши – и довольно… Но чтобы владеть ими в будущем, он должен будет поневоле разорвать союз Литвы с Польшей, иначе ему не усидеть в тех провинциях. Что тогда будет с этой страной? Кому ее отдадут? Если я откажусь от короны, которую Бог и судьба посылают мне на голову, – страну эту отдадут тому, кто действительно в данное время ею владеет. Но Карл-Густав не сделает этого, чтобы не дать слишком усилиться соседям и не создать себе грозного врага. Вот если я отвергну корону, тогда так и будет. Но есть ли у меня право отвергнуть ее? Могу ли я допустить, чтобы случилось то, что грозит последней гибелью? В сотый раз я спрашиваю: где другой путь спасения? Да будет воля Божья! Я принимаю это бремя на свои плечи. Освобожу край от войны! Победами и расширением границ начну свое царствование. Везде зацветет спокойствие и благополучие, огонь не будет жечь села и города. Так будет и так должно быть! Да поможет мне Бог и святой крест, – я чувствую силу, данную мне свыше, я хочу счастья этой стране, ибо и на этом не кончаются мои замыслы. Клянусь светилами небесными, клянусь этими дрожащими звездами, что отстрою рухнувшее здание и сделаю его сильнее, нежели оно было когда-нибудь!
Глаза его пылали огнем, и всю его фигуру точно окружал какой-то необыкновенный блеск.
– Ваше сиятельство! – воскликнул Кмициц. – Ум мой не может постичь всего этого! Глазам больно смотреть вперед!
– Потом, – продолжал Радзивилл, точно следуя за потоком своих мыслей, – потом… Яна Казимира шведы не лишат ни престола, ни власти, но оставят его на Мазовии и в Малопольше. Бог ему не дал потомства. Настанут выборы. Кого же выберут на престол, если захотят продолжать союз с Литвой? Когда польская Корона добилась такого могущества, что раздавила мощь крестоносцев? Когда на престол вступил Владислав Ягелло! И теперь так будет. Поляки могут выбрать на трон только того, кто здесь будет царствовать. Они не могут и не сделают иначе, не то они задохнутся между немцами и турками, ведь и без того уже рак казачества подтачивает им грудь. Слеп тот, кто этого не видит; глуп, кто не понимает! Тогда обе страны снова сольются воедино. Тогда посмотрим, устоят ли эти скандинавские царьки на своих прусских и великопольских завоеваниях. Тогда я скажу им: «Quos ego!»[18] – и этой самой ногой придавлю им исхудалые ребра и создам такую силу, какой свет еще не видал, о какой не писала история. Быть может, и в Константинополь понесем крест, меч и огонь и будем грозить неприятелю, спокойные в своей стране! Великий Боже, помоги мне спасти этот несчастный край во славу твою и всего христианства! Дай мне людей, которые поняли бы мою мысль и захотели бы приложить руки свои к спасению… Вот – весь я! Тут князь распростер руки и поднял глаза к небу.
– Ты меня видишь! Ты меня видишь!
– Ваше сиятельство! – воскликнул Кмициц.
– Иди! Покинь меня! Брось мне буздыган под ноги! Нарушь клятву! Назови изменником! Пусть в этом терновом венце, который мне возложили на голову, будут все шипы! Погубите край, столкните его в пропасть, оттолкните руку, которая может его спасти, и идите на суд Божий. Там пусть нас рассудят…
Кмициц бросился на колени перед Радзивиллом:
– Мосци-князь! Я ваш до смерти! Отец отчизны! Спаситель!
Радзивилл положил ему обе руки на голову, и снова наступила минута молчания, только филин на башне не переставал смеяться.
– Все получишь, что ты хотел и чего жаждал, – произнес торжественно князь. – Ни в чем не будешь обойден, получишь больше, чем то, о чем мечтали для тебя отец и мать. Встань, будущий великий гетман и виленский воевода!
На небе начало светать.
XV
У пана Заглобы уже сильно шумело в голове, когда он трижды крикнул в глаза страшному гетману слово: «Изменник». Час спустя, когда винные пары несколько испарились и когда он очутился с двумя Скшетускими и паном Михалом в кейданском подземелье, он понял задним умом, какой опасности подвергал себя и своих товарищей, и, очень опечалился.
– Что теперь будет? – спрашивал он, посматривая осовевшими глазами на маленького рыцаря, на которого в тяжелые минуты возлагал все надежды.
– Черт возьми жизнь! Мне все равно! – ответил Володыевский.
– Мы доживем до таких времен и до такого позора, каких свет не видывал! – сказал пан Скшетуский.
– Хорошо, если доживем, – ответил Заглоба, – по крайней мере, мы могли бы хорошим примером направлять других на путь истины. Но доживем ли? Вот в чем дело!
– Это странная, неслыханная вещь! – сказал Станислав Скшетуский. – Ну где было что-нибудь подобное? Спасите меня, мосци-панове, – я чувствую, что у меня в голове мутится… Две войны… третья казацкая… А в довершение всего измена, словно зараза какая: Радзейовский, Опалинский, Грудзинский, Радзивилл!.. Видно, настает конец света и день Страшного суда. Пусть уж земля расступится под нашими ногами! Клянусь Богом, я с ума схожу!
И, заложив руки за голову, он стал ходить по подземелью, точно дикий зверь в клетке.
– Помолиться, что ли? – сказал он наконец. – Господи милосердный, спаси!
– Успокойтесь, – сказал Заглоба, – не время теперь приходить в отчаяние. Станислав вдруг стиснул зубы, им овладело бешенство.
– Чтоб вас разорвало! – крикнул он Заглобе. – Это ваша выдумка: ехать к этому изменнику. Чтоб вас обоих разорвало!
– Опомнись, Станислав! – сурово сказал Ян. – Того, что случилось, никто не мог предвидеть… Терпи – ведь ты не один терпишь – и знай, что наше место здесь и нигде больше!.. Боже милосердный, смилуйся не над нами, но над нашей несчастной отчизной!
Станислав ничего не ответил и лишь заламывал руки так, что в суставах трещало.
Все молчали. Только пан Михал свистел, не переставая, и казался равнодушным ко всему, что делалось вокруг, хотя в действительности страдал вдвойне: во-первых, за свою несчастную отчизну, во-вторых, из-за того, что отказал в повиновении своему гетману. Для этого солдата, с ног до головы, это была ужасная вещь. Он предпочел бы тысячу раз погибнуть.
– Не свисти, пан Михал! – сказал ему Заглоба.
– Мне все равно!
– Как же так? Никто из вас не подумает о каком-нибудь средстве к спасению? А ведь стоит из-за этого пошевелить мозгами! Неужели мы будем гнить в этом погребе, когда отчизне нужна каждая лишняя рука, когда один честный человек приходится на десять изменников?
– Отец прав! – сказал Ян Скшетуский.
– Ты один не одурел от горя… Как полагаешь, что с нами хочет сделать этот изменник? Ведь не казнит же он нас?
Володыевский вдруг разразился каким-то нервным смехом:
– А почему, интересно знать? Разве не при нем инквизиция? Разве не при нем меч? Вы, верно, не знаете Радзивилла!
– Что ты говоришь! Какое он имеет право?
– Надо мной – право гетмана, а над вами – право сильного.
– За которое ему придется отвечать!
– Перед кем? Перед шведским королем?
– Ну и утешил, нечего сказать!
– Я и не думаю вас утешать.
Они замолчали, и слышны были только шаги солдат за дверью подземелья.
– Нечего делать, – сказал Заглоба, – тут надо прибегнуть к фортелю.
Никто ему не ответил, а он спустя немного начал опять:
– Мне не верится, чтобы вас казнили. Если бы за каждое слово, сказанное сгоряча и по пьяному делу, рубили головы, то во всей Речи Посполитой не было бы ни одного шляхтича с головой. Это вздор!
– Лучший пример – вы и мы! – сказал Станислав Скшетуский.
– Все это произошло сгоряча, но я уверен, что князь одумается. Мы люди посторонние и ни в коем случае не подлежим его юрисдикции. Он должен считаться с общественным мнением и не может начинать с насилия, чтобы не возбудить против себя шляхты. Нас слишком много, чтобы можно было всем рубить головы. Над офицерами он имеет право, этого я отрицать не могу, но и то думаю, что ему придется иметь в виду и войско, ибо оно будет отстаивать своих… А где твой полк, пан Михал?
– В Упите.
– Скажи мне только, ты уверен в своих людях?
– Почем я знаю? Они меня любят, но знаю также, что надо мной гетман. Заглоба на минуту задумался.
– Напиши им приказ, чтобы они во всем слушались меня, если я появлюсь между ними.
– Да вы, ваць-пане, воображаете, что вы уже свободны.
– Это не помешает! Бывали мы и не в таких переделках, и то Бог спасал. Дайте приказ мне и обоим панам Скшетуским. Кому первому удастся удрать, тот сейчас же отправится за полком и придет на помощь остальным.
– Что вы за глупости говорите! Стоит ли попусту терять слова? Как же отсюда удрать? Да и на чем приказ писать? Есть у вас чернила и бумага? Вы голову потеряли.
– Несчастье прямо! – ответил Заглоба. – Дайте хоть свой перстень.
– Берите и оставьте меня в покое! – сказал пан Михал.
Заглоба взял перстень, надел его на мизинец и стал ходить по подземелью.
Тем временем огонь погас, и они очутились в совершенной темноте; лишь через решетку окна проглядывало звездное небо. Заглоба не отрывал глаз от этой решетки.
– Будь жив покойный Подбипента, – пробормотал он, – живо он выломал бы решетку, и через час мы были бы уже за Кейданами.
– А вы подсадите меня к окну? – спросил вдруг Ян Скшетуский.
Заглоба со Станиславом стали у стены, Ян взобрался к ним на плечи.
– Трещит! Ей-богу, трещит! – крикнул Заглоба.
– Что вы говорите, отец! – ответил Ян. – Я еще и не пробовал ломать.
– Влезайте вы вдвоем с братом, авось я вас как-нибудь удержу. Я всегда жалел, что Володыевский такой маленький, теперь жалею, отчего он еще не меньше, он бы мог проскользнуть как змея.
В эту минуту Ян соскочил с плеч.
– Шотландцы стоят с той стороны.
– Чтоб они превратились в соляные столбы, как Лотова жена! – пробормотал Заглоба. – Ну и темно здесь, хоть глаз выколи. Скоро, кажется, начнет светать. Нам, верно, принесут чего-нибудь закусить, ведь и у лютеран нет обычая морить узников голодом. А может быть, Бог даст, и гетман одумается. Часто случается, что ночью в человеке просыпается совесть, и черти начинают грешника беспокоить. Не может быть, чтобы из этого погреба был только один выход. Днем посмотрим. Сейчас у меня голова что-то тяжела, ничего не выдумаю, авось завтра Бог вразумит; а теперь, Панове, помолимся Богу и Пресвятой Деве, чтобы она приняла нас под свою защиту.
И узники громко стали читать молитвы; вскоре Володыевский и оба Скшетуские замолчали, и один Заглоба продолжал бормотать вполголоса.
– Наверняка будет так, что завтра нам скажут: или-или! – перейдете на сторону Радзивилла, и я вам все прощу! Посмотрим, кто кого проведет! Вы сажаете шляхту, невзирая на лета и заслуги, в тюрьму! Хорошо! Я пообещаю вам, чего хотите, но того, что сдержу из обещанного, вам и на починку сапог не хватит. Если вы отчизне изменяете, то честен тот, кто вам изменит. Должно быть, пришел последний час Речи Посполитой, если первые сановники соединяются с неприятелем. Этого еще на свете не бывало. Просто с ума сойти! Для таких предателей в аду, верно, еще и мук не придумали. Чего не хватало этому Радзивиллу? Мало для него делала его отчизна? А он, как Иуда, продал ее в самую тяжелую минуту, в годину трех войн. Справедлив гнев твой, Господи! Пошли им скорее наказание! Только бы мне вырваться на свободу, я тебе наготовлю столько партизан, мосци-гетман, что не обрадуешься! Узнаешь, каковы плоды измены! Ты будешь считать меня своим другом, но если у тебя нет лучших, то не ходи на медведя, коли тебе жизнь мила.
Так рассуждал сам с собой пан Заглоба. Между тем прошел час, другой, и наконец начало светать. Сероватый отблеск наступающего утра стал прокрадываться сквозь решетку окна и осветил мрачные фигуры сидевших у стен рыцарей. Володыевский и оба Скшетуских дремали.
Когда рассвело совсем и со двора послышались шаги солдат, звон оружия, топот копыт и звук труб, рыцари быстро вскочили.
– Не слишком счастливо начинается день, – проговорил Ян Скшетуский.
– Дай Бог, чтобы он кончился счастливее! – ответил Заглоба. – Знаете ли, Панове, что я ночью придумал? Радзивилл нам, верно, предложит прощение с условием остаться у него на службе. Мы должны на это согласиться, а потом, воспользовавшись свободой, встать на защиту отчизны.
– Боже меня сохрани! – воскликнул Ян Скшетуский. – К измене я руки не приложу. Ведь если бы я потом и оставил его, все же мое имя останется навсегда опозоренным. Я лучше умру, но не сделаю этого!
– Я тоже! – прибавил Станислав.
– А я заранее предупреждаю, что сделаю. На фортель фортелем отвечу, а там – что Бог даст. Никто меня не заподозрит, что я это сделал по доброй воле. Черт его побери, этого проклятого Радзивилла! Увидим еще, чья возьмет.
Разговор был прерван криками, доносившимися со двора. Слышались зловещие возгласы гнева, отдельные голоса команды, топот массы ног и тяжелый грохот передвигаемых орудий.
– Что там такое? – спросил Заглоба. – Уж не помощь ли подоспела?
– Да, это не обыкновенный шум, – заметил Володыевский. – Подсадите-ка меня к окну, я сейчас узнаю, в чем дело.
Ян Скшетуский взял его под мышки и поднял вверх, как ребенка, а Володыевский, ухватившись за решетку, стал смотреть на двор.
– Что-то происходит! – сказал он. – Я вижу полк венгерской пехоты, которым командовал Оскерко; его очень любили, а он тоже арестован; верно, требуют его выдачи. Все построены в боевом порядке, с ними поручик Стахович, друг Оскерки.
Вдруг крики усилились.
– Гангоф подъехал к Стаховичу и о чем-то с ним говорит… Но как кричат!.. Стахович с двумя офицерами куда-то идут, – верно, к гетману в качестве депутатов. Ей-богу, войска взбунтовались! Пушки направлены на венгерцев; шотландцы тоже в боевом порядке… Отряды польских войск присоединяются к венгерцам; без них они бы не посмели: в пехоте страшная дисциплина.
– Господа, – воскликнул Заглоба, – в этом наше спасение! Пан Михал, много там польского войска? Что они взбунтуются, это как пить дать.
– Гусарский полк Станкевича и панцирный – Мирского стоят в двух днях от Кейдан, – ответил Володыевский. – Если бы они были здесь, то их не посмели бы арестовать. Погодите… Вон драгуны Харлампа… полк Мелешки; те за князя… Невяровский тоже на его стороне, но его полк далеко. Два шотландских полка…
– Значит, на стороне князя четыре полка?
– И артиллерия под командой Корфа…
– Ой, что-то много.
– Полк Кмицица, прекрасно вооруженный, в шестьсот человек.
– А он на чьей стороне?
– Не знаю.
– Вы не заметили? Бросил он вчера булаву или не бросил?
– Не знаем.
– Какие же полки против князя?
– Прежде всего, должно быть, венгры. Там их человек двести. Потом масса вольных людей Мирского и Станкевича, немного шляхты и Кмициц, но тот не надежен.
– А, чтоб его! Господи боже! Мало, мало!
– Венгры сойдут за два полка. Это старые, опытные солдаты. Ого… артиллеристы зажигают фитили, – кажется, быть битве…
Скшетуские молчали, а Заглоба метался как в лихорадке.
– Бейте их, изменников! Бейте чертовых детей! Эх, Кмициц! Кмициц! Все от него зависит. Это смелый солдат?
– Как дьявол… Готов на все!
– Не может быть иначе, он на нашей стороне.
– В войске бунт! Вот до чего довел гетман! – воскликнул Володыевский.
– Кто тут бунтовщик? Войско или гетман, который бунтует против своего короля? – спросил Заглоба.
– Бог это рассудит! Погодите! Там опять какое-то движение. Часть драгун Харлампа стала на сторону венгров. В этом полку служит лучшая шляхта. Слышите, кричат?
– Полковников, полковников! – кричали грозные голоса на дворе.
– Пан Михал! Христа ради, крикни им послать за твоим полком, за гусарами и панцирными.
– Тише, вы!
Заглоба снова закричал:
– Послать скорее за другими польскими полками и перерезать изменников!
– Тише, вы!
Вдруг не на дворе, а позади замка послышался короткий залп мушкетов.
– Иезус, Мария! – вскрикнул Володыевский.
– Пан Михал, что это?
– Верно, расстреляли Стаховича и двух офицеров, которые пошли депутатами к гетману, – ответил лихорадочно Володыевский. – Это так, нет сомнения.
– Святые угодники, значит, и нам нечего ждать пощады!
Грохот выстрелов прервал их разговор. Пан Михал схватился судорожно за решетку и прижался к ней головой, но сразу ничего не мог рассмотреть, кроме ног шотландцев, стоявших тут же за окном. Залпы из мушкетов становились все чаще, наконец загрохотали и пушки. Сухие удары пуль о стены были прекрасно слышны, точно падал град. Замок весь дрожал.
– Михал, слезай с окна, погибнешь! – закричал Ян Скшетуский.
– Ни за что! Пули летят выше, а пушки направлены в другую сторону. Ни за что не слезу!
И пан Володыевский, ухватившись еще крепче за решетку, вполз на подоконник, где он больше не нуждался в поддержке Скшетуского. В погребе, правда, стало совсем темно, так как окно было очень маленькое, и пан Михал, несмотря на то что был мал, заслонил его совершенно, но зато товарищи, оставшиеся внизу, получали каждую минуту свежие новости с поля битвы.
– Вижу теперь! – крикнул Володыевский. – Венгры стали у стены и оттуда стреляют… Я боялся, чтобы они не забились в угол: пушки бы их вмиг уничтожили. Превосходные солдаты! И без офицеров знают, что делать. Снова дым! Ничего не вижу…
Выстрелы начали ослабевать.
– Боже милосердный, не откладывай кары! – воскликнул Заглоба.
– Ну что, Михал? – спросил Скшетуский.
– Шотландцы идут в атаку.
– Черт бы побрал, а мы должны тут сидеть! – крикнул с отчаянием Станислав.
– Вот они! Алебардщики! Венгры принимают их в сабли, боже, и вы не можете их видеть! Что за солдаты!
– И дерутся со своими, а не с неприятелем.
– Венгры побеждают… Шотландцы с левого фланга отступают, клянусь Богом! Драгуны Мелешки переходят на их сторону. Шотландцы между двух огней. Корф не может пустить в ход пушек, иначе перебьет и шотландцев. Вижу и мундиры Гангофа между венграми. Атакуют ворота. Хотят вырваться отсюда. Идут, как буря! Все ломают!
– Что? Как? А разве они не будут брать замок? – крикнул Заглоба.
– Это ничего! Завтра они вернутся с полками Мирского и Станкевича… Что это?.. Харламп пал? Нет, только ранен, встает. Вот они уже у ворот… Но что это? Неужто и шотландцы к ним присоединяются? Открывают ворота. Столбы пыли оттуда. А! Кмициц, Кмициц с драгунами въезжает в ворота!
– На чьей он стороне? На чьей он стороне? – кричал Заглоба.
С минуту пан Михал не отвечал; шум, лязг и звон оружия, между тем снова послышался с удвоенной силой.
– Они погибли! – пронзительно крикнул Володыевский.
– Кто? Кто?
– Венгры! Конница их разбила, топчет, рубит! Они в руках Кмицица! Конец! Конец, конец!!
С этими словами пан Михал соскользнул с подоконника и упал на руки Яна Скшетуского.
– Бейте меня, – кричал он, – бейте! Я этого человека держал под саблей и выпустил живым. Я отвез ему приказ князя! Благодаря мне он собрал этот полк, с которым он будет теперь воевать против отчизны! Знал, кого брать: мошенников, висельников, разбойников, грабителей, как он сам! Пусть только попадется мне в руки! Боже милосердный, продли мою жизнь на погибель этому изменнику, и, клянусь, он больше не уйдет из моих рук!
Между тем крики, топот копыт, выстрелы слышались с прежнею силой, но постепенно стали ослабевать; час спустя в кейданском замке воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь мерными шагами шотландских патрулей и голосами команды.
– Пан Михал, выгляни-ка еще раз, что там случилось? – умолял Заглоба.
– Зачем? – спросил маленький рыцарь. – Всякий военный угадает, что случилось. Впрочем, я видел, что они разбиты, Кмициц торжествует.
– Чтоб его четвертовали, мерзавца, висельника! Чтоб ему евнухом быть при татарском гареме!
XVI
Пан Михал был прав: Кмициц торжествовал. Венгры и часть драгун Мелешки, а также Харлампа, которые примкнули к ним, устлали трупами двор кейданского замка. Лишь десятка два-три бежало и рассеялось по окрестностям, где их ловили драгуны. Часть их была поймана, а остальные, должно быть, бежали к Сапеге, воеводе витебскому, и первые принесли ему страшную весть об измене великого гетмана, о переходе его на сторону шведов, об аресте полковников.
Между тем Кмициц, весь в крови и пыли, с венгерским знаменем в руках, явился к Радзивиллу, который встретил его с распростертыми объятиями. Но победа не опьянила пана Андрея. Наоборот, он был мрачен и зол, точно поступил против совести.
– Ваше сиятельство, я не хочу слушать похвал, – сказал он, – и стократ предпочел бы драться с неприятелем отчизны, чем с солдатами, которые могли бы ей пригодиться. У меня такое чувство, точно я сам себе пустил кровь!
– А кто же виноват, как не эти бунтовщики? – возразил князь. – И я бы предпочел вести их под Вильну, как предполагал сделать. Они предпочли восстать против власти. Что случилось, того не вернуть. Надо было, и надо будет пример дать другим.
– А что вы, ваше сиятельство, намерены сделать с узниками?
– По жребию – десятому пулю в лоб. Остальных смешать с другими полками. Сегодня поедешь к полкам Мирского и Станкевича и отвезешь им мой приказ готовиться в поход. Я отдаю под твою команду эти два полка и третий Володыевского. Наместники будут тебе во всем повиноваться. Сначала я хотел в этот полк назначить Харлампа, но он не годится, и я раздумал.
– А если будет сопротивление, что делать? Ведь все эти люди Володыевского меня ненавидят.
– Ты им объявишь, что Мирский, Станкевич и Володыевский будут немедленно расстреляны.
– Тогда они пойдут на Кейданы и силою потребуют их выдачи. У Мирского в полку – все знатная шляхта.
– Тогда возьми с собой шотландский полк и полк немецкой пехоты, окружи их сначала, а потом и объяви.
– Как вашему сиятельству угодно. Радзивилл опустил руки на колени и задумался.
– Мирского и Станкевича я расстрелял бы с удовольствием, если бы не то, что они пользуются влиянием и уважением не только в своих полках, а во всем войске и во всей стране. Боюсь шума и открытого бунта, пример коего мы сейчас видели. К счастью, ты так их проучил, что теперь каждый сначала крепко призадумается, прежде чем пойдет против нас.
– Вы говорите только о Мирском и Станкевиче, а о Володыевском и Оскерке не упомянули.
– Оскерку я тоже должен пощадить, у этого человека большие связи, но Володыевский чужой. Он прекрасный солдат, не отрицаю. Я даже рассчитывал на него, но он обманул мои надежды. Если бы черти не принесли этих бродяг, его товарищей, то он, может быть, поступил бы иначе, но после того, что случилось, его ждет пуля в лоб, как и обоих Скшетуских и того быка, что первый начал кричать: «Изменник, изменник!»
Кмициц вскочил, точно его прижгли раскаленным железом.
– Ваше сиятельство! Солдаты рассказывали, что Володыевский спас вам жизнь под Цыбиховом.
– Он исполнил свой долг, и за это я хотел ему отдать в пожизненное владение Дыдкемы. Теперь он мне изменил, и я прикажу его расстрелять!
Глаза Кмицица разгорелись, а ноздри широко раздулись.
– Этого быть не может! – воскликнул Кмициц.
– Как не может? – спросил Радзивилл, сдвигая брови.
– Молю вас, ваше сиятельство! – говорил взволнованным голосом Кмициц. – С головы Володыевского не должен упасть ни один волос. Ведь он мог не передать мне вашего приказа, а передал. Вырвал меня из пропасти. Благодаря ему я попал под покровительство вашего сиятельства. Он даже не задумался спасти меня, несмотря на то что любил ту же девушку, что и я! Я обязан ему жизнью и поклялся отблагодарить его. Вы сделаете это для меня: и он, и его друзья останутся живы и невредимы! Волос не спадет с их головы, пока я жив! Молю вас, ваше сиятельство!
Кмициц просил, но в его словах невольно звучал гнев и угроза. Необузданная натура взяла верх. Он стоял против Радзивилла с лицом, напоминавшим разъяренную хищную птицу, со сверкавшими от еле сдерживаемого гнева глазами. У гетмана в душе тоже клокотала буря. Перед его железной волей, перед его деспотизмом до сих пор гнулось все на Литве и на Руси. Никто никогда не смел ему сопротивляться, никто не смел просить о помиловании осужденных, а теперь Кмициц просил, и то лишь для виду, на самом же деле требовал! Но гетман был теперь в таком положении, что почти не мог отказать.
Деспот этот сразу понял, что ему не раз придется уступать деспотизму людей и обстоятельств, что он будет зависеть от собственных сторонников, что Кмициц, которого он думал превратить в верного пса, будет скорее прирученным волком, который в бешенстве готов кусать собственного господина.
Все это возмутило гордость Радзивилла. Он решился сопротивляться, к этому его толкала и врожденная мстительность.
– Володыевский и его товарищи будут казнены! – сказал князь, возвысив голос.
Но этим он лишь подлил масла в огонь.
– Не разбей я венгров, они бы не погибли! – воскликнул Кмициц.
– Что же это? Ты уже попрекаешь меня своими услугами?
– Нет, ваше сиятельство, – горячо воскликнул Кмициц, – я не попрекаю! Я прошу, молю! Но этого не будет! Эти люди известны всей Речи Посполитой! Этого быть не может! Я не буду Иудой для Володыевского! Я пойду за вас в огонь и в воду, но не отказывайте мне в этой милости!
– А если я откажу?
– Тогда велите расстрелять и меня! Я не хочу после этого жить. Пусть на меня обрушатся все громы небесные! Пусть черти меня живым тащат в ад!
– Опомнись, несчастный, с кем ты говоришь?
– Ваше сиятельство, не доводите меня до отчаяния!
– Просьбу я мог выслушать, но на угрозы не обращу внимания.
– Я прошу… умоляю…
И Кмициц бросился перед ним на колени.
– Ваше сиятельство, позвольте мне служить вам всей душой, а не по принуждению, не то я с ума сойду!
Радзивилл молчал. Кмициц все еще стоял на коленях; он то бледнел, то краснел, и глаза его метали молнии. Видно было, что еще минута, и он вспыхнет страшным гневом.
– Встань! – сказал князь. Кмициц встал.
– Ты умеешь защищать друзей, – сказал гетман, – в этом я только что убедился, и надеюсь, что сумеешь постоять и за меня, в случае нужды. Жаль лишь, что ты создан не из мяса, а из селитры и того и гляди вспыхнешь. Я ни в чем не могу тебе отказать. Слушай: Станкевича, Мирского и Оскерку я хочу отослать в Биржи; ну так пусть с ними едут Володыевский и оба Скшетуские. Голов им там не срубят, но если они во время войны посидят там посмирнее, то это будет для них же лучше!
– Благодарю вас, ваше сиятельство! – воскликнул с горячностью Кмициц.
– Постой… – сказал князь. – Я исполнил твою просьбу, теперь исполни ты мою. Того старого шляхтича, я забыл, как его зовут, того рычащего черта, который приехал сюда со Скшетускими, я обрек на смерть. Он первый назвал меня изменником, он заподозрил меня в продажности, восстановил против меня других! Может быть, и не было бы такого бунта, если бы не его наглость! – И князь ударил кулаком по столу. – Я ждал скорее смерти, скорее светопреставления, чем того, что кто-нибудь мне, Радзивиллу, посмеет крикнуть в глаза: «Изменник!» В глаза, в присутствии других! Нет такой смерти, нет таких мук, которых было бы достаточно за такое преступление. За него ты не проси, это напрасный труд!
Но Кмициц не так скоро отказывался от того, на что раз решился. Но теперь он не сердился, не угрожал; напротив, схватив руку гетмана, он стал осыпать ее поцелуями и просить так искренне и задушевно, как он один умел это делать:
– Никаким канатом, никакой цепью вы не привяжете так моего сердца, как этой милостью. Не оказывайте ее наполовину. То, что вчера сказал этот шляхтич, думали все, среди них и я, пока вы мне не открыли глаз. Чем виноват человек, что он глуп! Он думал, что этим оказывает услугу отчизне, а за привязанность к ней нельзя наказывать. Кроме того, он был пьян и болтал, что ему взбрело на ум. Он знал, что подвергает себя опасности, и все-таки сказал. Мне совершенно все равно, будет ли он жив или нет, но Володыевский любит его, как отца родного, и его это очень огорчит. Уж такая у меня натура, что если полюблю кого-нибудь, то душу за него отдам! Будь проклят тот, кто пощадит меня и убьет моего друга! Ваше сиятельство, отец, благодетель, сделайте для меня эту милость, даруйте жизнь этому шляхтичу, за это я отдам вам свою жизнь – хоть завтра, хоть сегодня, хоть сейчас!
Радзивилл закусил губы.
– Вчера я в душе приговорил его к смерти.
– Приговор гетмана и воеводы виленского отменит великий князь литовский, а с Божьей помощью и будущий король польский, как милостивый монарх!
Кмициц говорил без задней мысли, говорил то, что чувствовал, но, будь он самым ловким дипломатом, он и тогда не мог бы найти более сильного довода в защиту своих друзей. Гордое лицо вельможи прояснилось, он закрыл глаза, точно наслаждаясь звуком этого титула, которым он еще не обладал.
– Ты так умеешь просить, что отказать тебе ни в чем нельзя. Хорошо, пусть все они едут в Биржи и каются там в своих грехах, а когда исполнится то, что ты сейчас сказал, ты можешь просить новых милостей для своих друзей.
– И наверное буду просить! – воскликнул Кмициц. – Дай только Бог, чтобы это случилось как можно скорее!
– Ну иди и сообши им приятную новость!
– Новость эта приятна для меня, но не для них; они, верно, но примут ее с благодарностью, ибо не ожидали того, что могло с ними произойти. Я не пойду к ним, ваше сиятельство, они могут принять это за хвастовство с моей стороны!
– Делай как хочешь. Но если так, то не теряй даром времени и отправляйся за полками Мирского и Станкевича; вслед за этим тебя ожидает еще одно поручение, от которого ты, наверно, не откажешься.
– Какое, ваше сиятельство?
– Ты поедешь к мечнику россиенскому Биллевичу и пригласишь его от моего имени переселиться на время в кейданский замок.
– Он на это не согласится! – ответил Кмициц. – Он уехал из Кейдан в страшном негодовании.
– Надеюсь, что теперь он успокоился; но, на всякий случай, возьми с собой людей, и, если они не захотят этого сделать добровольно, ты усадишь их в экипаж, окружишь драгунами и привезешь сюда. Шляхтич был мягок как воск в то время, когда я с ним разговаривал; краснел, как девушка, и кланялся до земли; он лишь испугался шведского имени, как черт креста, и уехал. Мне он нужен как для себя, так и для тебя. Я уверен, что из этого воска я сумею сделать свечу и зажгу ее, перед кем мне будет угодно. А если это не удастся, он будет моим заложником. Биллевичи имеют большое влияние на Жмуди, они в родстве почти со всей знатнейшей шляхтой. Если один из них, старший в роде, будет в моих руках, то они не решатся идти против меня. Ведь за ними и за твоей возлюбленной целый ляуданский муравейник, и если он перейдет на сторону воеводы витебского, то он, конечно, их примет с распростертыми объятиями. Это очень важно, и я думаю, не начать ли нам с Биллевичей.
