Генрик Сенкевич
Потоп
– Разве он ваш воспитанник?
– Ваць-пане, я не медвежатник. Когда меня об этом спросил пан Сапега, то я ему сказал, что у него с ним был один воспитатель, но только не я, ибо я смолоду знал бондарное ремесло и умел хорошо вставлять клепки!
– Во-первых, этого вы пану Сапеге сказать бы не посмели, – ответил Володыевский, – а во-вторых, вечно вы ворчите на Ковальского, а любите его, как родного сына!
– Я предпочитаю его тебе, пан Михал, потому что майских жуков я никогда не выносил, как не выносил и влюбленных кобелят, что в томных муках по земле кувыркаются.
– Или как тех обезьян у Казановского, с которыми вы воевали!
– Смейтесь, смейтесь, а уж в другой раз Варшаву вам придется самим брать!
– Да разве вы ее взяли, ваць-пане?
– А кто Краковские ворота взял? Кто придумал пленение генералов? Сидят они теперь на хлебе и на воде в Замостье, и чуть Виттенберг взглянет на Врангеля, так скажет: «Заглоба нас сюда засадил!» И оба ревут. Если бы пан Сапега не был болен и если бы он здесь присутствовал, он сказал бы вам, кто первый вырвал шведского клеща из варшавской кожи.
– Ради бога, – сказал Кмициц, – сделайте милость, пришлите мне известие о сражении, которое произойдет под Варшавой. Я часы считать буду и до тех пор не успокоюсь, пока не узнаю чего-нибудь наверное.
Заглоба приставил палец ко лбу.
– Послушайте, что я вам скажу, – проговорил он, – а что я скажу, то уж наверное сбудется… это так же верно, как то, что передо мной чарка стоит… Стоит или не стоит? Ну?
– Стоит, стоит! Говорите уж!
– Решительное сражение мы либо проиграем, либо выиграем!
– Это всякий знает! – заметил Володыевский.
– Молчал бы ты, пан Михал, и учился! Предположим, что мы сражение проиграем, – знаешь, что будет? Видишь, не знаешь! Потому что зашевелил уже усиками, как заяц… А я вам говорю, что ничего не будет…
Кмициц, всегда нетерпеливый, вскочил, стукнул чаркой по столу и сказал:
– Да не мямлите вы!
– Я говорю, что ничего не будет! – ответил Заглоба. – Молоды вы, а потому не понимаете, каково положение вещей. Наш король, наша отчизна милая, наши войска могут проиграть теперь пятьдесят сражений одно за другим… А война пойдет по-старому: шляхта будет собираться, а за нею и все низшие сословия… Не удастся раз, удастся другой, пока все силы неприятеля не растают. Но если шведы проиграют одно большое сражение, то их сразу черти возьмут… А с ними вместе и курфюрста!
Тут пан Заглоба оживился, выпил еще чарку, ударил ею по столу и продолжал:
– Слушайте в оба, ибо это вам не всякий дурак скажет! Не все, как я, умеют сразу все схватить! Многие думают: что нас ждет еще? Сколько битв, сколько поражений, сколько слез, сколько крови пролитой, сколько несчастий? И многие сомневаются, и многие ропщут на Господа Бога и Пресвятую Деву… А я вам говорю: знаете, что ждет наших неприятелей? Погибель! Знаете, что ждет нас? Победа! Нас побьют еще сто раз… Ладно, но мы побьем в сто первый – и будет конец!
Сказав это, пан Заглоба прикрыл глаза, но сейчас же открыл их, взглянул куда-то вперед и вдруг крикнул во всю мощь своей груди:
– Победа! Победа!
Кмициц даже покраснел от радости.
– Ведь он прав, ей-богу! Правильно говорит, иначе быть не может! Таков и будет конец!
– Уж надо признать, что у вас, ваць-пане, здесь все в порядке! – сказал Володыевский, указывая на лоб. – Речь Посполитую можно занять, но удержаться в ней нельзя… В конце концов придется убираться восвояси!
– А? Что? Все в порядке? – сказал Заглоба, обрадованный похвалой. – Коли так, я вам еще буду пророчествовать. Бог за праведных! Вы, ваць-пане, – тут он обратился к Кмицицу, – изменника Радзивилла победите, в Тауроги поедете, девушку отнимете, на ней женитесь, потомства дождетесь… Типун мне на язык, коли не будет так, как я говорю… Ради бога! Только не задуши!
И пан Заглоба вовремя попросил его об этом – пан Кмициц схватил его в свои объятия, поднял вверх и стал так целовать и прижимать к груди, что у старика глаза на лоб вылезли. И только лишь он стал на землю, только лишь передохнул, как пан Володыевский схватил его за руку:
– Моя очередь! Говорите, что меня ждет!
– Благослови тебя Бог, пан Михал! Твоя курочка целое стадо выведет небось! Ух!
– Ура! – крикнул Володыевский.
– Но сначала мы со шведами покончим! – прибавил Заглоба.
– Покончим, покончим! – воскликнули, хватаясь за сабли, молодые полковники.
– Ура! Победа!
XXIV
Через неделю пан Кмициц перебрался уже через границу электорской Пруссии под Райгродом. Он сделал это без труда, так как еще перед уходом польного гетмана он скрылся в лесах, так что Дуглас был уверен, что его чамбул ушел вместе с татарско-литовской дивизией под Варшаву, и он оставил только небольшие гарнизоны для защиты этой провинции.
Дуглас пошел вслед за Госевским, с ним отправились Радзейовский и Радзивилл.
Кмициц узнал об этом раньше, чем перешел прусскую границу, и очень опечалился, что ему не удастся встретиться с глазу на глаз с его смертельным врагом и что кара может постигнуть Богуслава из других рук – из рук пана Володыевского, который тоже поклялся мстить ему.
Лишившись возможности мстить за обиды Речи Посполитой самому Радзивиллу, он стал страшно мстить за них во владениях курфюрста.
В ту же самую ночь, когда татары миновали первый пограничный столб, небо заалело заревом, раздались крики и плач людей, попираемых стопами войны. Кто просил пощады по-польски, того вождь щадил; но зато немецкие посады, колонии, деревни и города превращались в море огня, и обезумевшие жители погибали под ножом. И не разливается с такой быстротой масло по морским волнам, когда моряки хотят унять волнение, с какой разлился чамбул татар и волонтеров по этой спокойной и безопасной до сих пор стране. Казалось, что каждый татарин умеет разрываться на две или на три части и в двух или трех местах жечь, грабить и убивать. Не щадили даже хлебов в полях, даже деревьев в садах.
Ведь Кмициц столько времени обуздывал своих татар, что теперь, когда он дал им волю, они точно обезумели среди резни и разрушения. Они словно хотели перещеголять друг друга, и так как никого не могли брать в плен, то с утра до вечера купались в человеческой крови.
Сам пан Кмициц, в сердце которого было немало дикости, тоже гулял вовсю, и хотя он не пачкал своих рук в крови беззащитных, но все же с удовольствием смотрел на ее пролитие. Душа его была спокойна, совесть его не мучила: проливать кровь не поляков, да еще вдобавок еретиков, он считал делом, угодным Богу и особенно святым мученикам за веру.
Ведь курфюрст, ленник и слуга Речи Посполитой, живший ее благодеяниями, первый поднял святотатственную руку на свою повелительницу, – стало быть, он заслуживал кары, и пан Кмициц был только орудием Божьего гнева.
И по вечерам он спокойно читал молитвы при свете пылающих немецких селений, а когда крики и стоны избиваемых жителей сбивали его, он начинал молитву с начала, чтобы не отягощать свою душу грехом нерадения.
Но не одни только жестокие чувства жили в его сердце – порой его волновали воспоминания прежних лет. Часто вспоминались ему те времена, когда он так удачно воевал с Хованским, и как живые вставали перед его глазами его прежние товарищи: и Кокосинский, и огромный Кульвец-Гиппоцентавр, и рябой Раницкий, в жилах которого текла сенаторская кровь, и Углик, игравший на чекане, и Рекуц, который никогда не запятнал себя человеческой кровью, и Зенд, так искусно подражавший голосам птиц и зверей.
Все они, кроме одного разве Рекуца, жарятся на адском огне… Эх, погуляли бы они теперь, напились бы крови человеческой, во славу Господню и на благо Речи Посполитой!..
И вздыхал пан Андрей при мысли, как пагубно своеволие, если оно с юных лет преграждает дорогу к прекрасным поступкам на веки веков.
Но чаще всего вздыхал он по Оленьке. Чем дальше углублялся он в Пруссию, тем больнее горели раны его сердца. И каждый день почти он разговаривал в душе со своей девушкой: «Голубка моя, ты обо мне, быть может, уже забыла, а если и вспоминаешь, то с ненавистью… А я, далеко ли, близко ли, ночью и днем трудясь для отчизны, все о тебе думаю, и душа летит к тебе через леса и воды, чтобы лечь у твоих ног, как измученная птица. Речи Посполитой и тебе я отдам всю мою кровь, но горе мне, если ты навсегда будешь считать меня преступником!»
С такими чувствами и мыслями он подвигался все дальше на север вдоль границы, жег, резал, никого не щадил. И страшная тоска душила его. Он хотел бы быть уже в Таурогах, а между тем путь был еще так далек и так труден, ибо во всей прусской провинции поднялась тревога.
Все живое хваталось за оружие, чтобы дать отпор страшному гостю; стягивались гарнизоны даже из самых отдаленных городов, формировались полки, и, в конце концов, против каждого татарина пруссаки могли выставить двадцать человек.
Кмициц набрасывался на эти отряды, как коршун, громил, резал, вешал, а сам вывертывался, скрывался и снова выплывал на волнах огня. Он уже не мог подвигаться так быстро, как раньше. Не раз ему приходилось татарским манером уходить в леса, по целым неделям таиться в лесных чащах или в приозерных тростниках. Жители выходили против него все в большем количестве и травили его, как волка, а он кусался, как волк, который одной хваткой душит насмерть, и не только защищался, но и сам нападал.
Как добросовестный мастер своего дела, он, несмотря на то что его преследовали, порою оставался в какой-нибудь местности до тех пор, пока не истреблял огнем и мечом все вокруг на несколько миль.
Имя его, которое узнали каким-то непонятным образом, переходило из уст в уста и повторялось с ужасом до самых берегов Балтийского моря.
Хотя пан Бабинич и мог снова вернуться в пределы Речи Посполитой и, несмотря на присутствие шведских гарнизонов, быстро направиться в Тауроги, но он не захотел этого делать, так как хотел послужить не только себе, но и Речи Посполитой.
Между тем пришли известия, которые воодушевили местных жителей, наполнили сердца их жаждой обороны и мести и страшной болью отдались в душе пана Андрея. Грянула весть о великой битве под Варшавой, которую будто бы проиграл польский король. «Карл-Густав и курфюрст разбили все войска Казимира! – радостно повторяли во всей Пруссии. – Варшава снова взята! Это самая большая победа за всю войну, теперь конец Речи Посполитой!»
Все люди, которых хватали татары и пытали на угольях, повторяли то же самое; некоторые известия были преувеличены, как это всегда бывает в тревожное военное время. Судя по этим известиям, войска были разбиты наголову, гетманы пали, а Ян Казимир был в плену.
Значит, все кончилось? Значит, победоносное восстание Речи Посполитой было только пустым призраком? Столько сил, столько войск, столько великих людей и знаменитых воинов: гетманы, король, пан Чарнецкий со своей необыкновенной дивизией, пан маршал коронный и другие паны со своими отрядами – все это пропало, развеялось как дым? И в несчастной стране нет больше других защитников, кроме отдельных партизанских отрядов, которые, при известии о поражении, рассеются как туман?
Пан Кмициц рвал на себе волосы и прикладывал к пылающему лбу горсти холодной земли.
«Погибну и я! – думал он. – Но сначала затоплю эту землю кровью!»
И он стал воевать с каким-то отчаянием. Он больше не скрывался, не прятался в лесах и тростниках, он искал смерти. Как безумный, бросался он на отряды, которые были в три раза сильнее его, и разбивал их в пух и прах. В татарах его умерли последние остатки человеческих чувств – они превратились в стадо диких зверей. Эти хищники, не слишком пригодные в открытой битве, искони привыкшие действовать хитростью и коварством, теперь, благодаря постоянным битвам и постоянному военному опыту, превратились в отряд, который мог бы грудью встретить лучшую конницу в мире, мог бы разбивать даже колонны шведской далекарлийской гвардии. В стычках с вооруженными массами пруссаков сотня этих татар легко разбивала отряды из двухсот и трехсот мушкетеров.
Кмициц отучил своих татар от привычки таскать за собой всю свою добычу – они брали только деньги, и то лишь золото, которое зашивали в седла. И вот теперь, когда кто-нибудь из них погибал, остальные бешено дрались за его седло и коня. Богатея таким образом, они не потеряли ни одной из своих воинственных черт. Понимая, что ни один вождь на свете не доставил бы им такую массу добычи, они привязались к пану Бабиничу, как гончие к охотнику, и с истинно мусульманской честностью передавали в руки Сороки и Кемличей львиную часть добычи, причитавшуюся «багадырю».
«Алла! – говорил Акбах-Улан. – Не много их в Бахчисарай вернется, но те, что вернутся, мурзами все будут!»
Бабинич, который давно уже умел обогащаться за счет войны, собрал огромные богатства, но смерти, которой он искал больше золота, он не нашел.
Прошел еще месяц в битвах и трудах, поистине невероятных. Лошадям, хотя их кормили ячменем и прусской пшеницей, надо было обязательно дать хоть несколько дней отдыха, а потому молодой полковник, желая получить новые известия и пополнить свой отряд свежими волонтерами, повернул к границам Речи Посполитой.
Вскоре пришли и известия. Они были так радостны, что Кмициц чуть не сошел с ума. Оказалось, что действительно Ян Казимир проиграл трехдневную битву под Варшавой, но почему проиграл?
Потому, что большая часть ополчения разошлась по домам, а оставшиеся дрались уже без того пыла, с которым они брали Варшаву, – и на третий день польские войска были разбиты. Зато первые два дня победа клонилась на сторону поляков. Регулярные войска обнаружили такую опытность и стойкость, и уже не в партизанской войне, а в генеральном сражении с лучшими войсками Европы, что изумили шведских и бранденбургских генералов.
Король Ян Казимир стяжал бессмертную славу. Говорили, что он выказал себя вождем, равным Карлу-Густаву, и что если бы все его распоряжения были исполнены, то неприятель проиграл бы решительную битву и война была бы кончена.
У Кмицица были теперь сведения от очевидцев. Он встретил отряд шляхтичей-ополченцев, который принимал участие в битве. Один из шляхтичей рассказал ему о великолепной атаке гусар, во время которой чуть не погиб сам Карл-Густав, который, несмотря на мольбы генералов, ни за что не хотел отступить. Все подтвердили, что слух о разгроме войск ложен и что ни один из гетманов не убит. Наоборот, вся армия, кроме ополчения, в полном порядке отступила в глубь страны. На варшавском мосту, который провалился, были потеряны лишь пушки, но «пыл перевезли через Вислу»… Солдаты клялись, что под командой такого вождя, как Ян Казимир, они при следующей встрече разобьют Карла-Густава, курфюрста и кого угодно, что эта битва была лишь опытом, хотя и неудачным, но многообещающим.
Кмициц ломал себе голову, отчего первые известия были так страшны. Ему объяснили, что Карл-Густав нарочно разослал преувеличенные известия, хотя на самом деле сам не знал, что ему делать. Шведские офицеры, которых пан Андрей захватил неделю спустя, подтвердили это.
Он узнал от них, что особенно напуган был курфюрст, который подумывал уже о собственной шкуре: под Варшавой пало очень много его войска, а в оставшемся появилась какая-то страшная эпидемия, которая была грознее битвы. Между тем великополяне, желая отплатить за Устье и за все свои обиды, напали на бранденбургскую монархию, резали, жгли и ровняли все с землей. По словам офицеров, близок был час, когда курфюрст оставит шведов и перейдет на сторону более сильного.
«Надо будет его прижать, – подумал Кмициц, – чтобы он сделал это поскорее!»
И так как лошади уже отдохнули, а недостаток в людях был пополнен, то он снова вернулся в Пруссию и, как дух уничтожения, налетел на города и Деревни.
Всевозможные «партии» последовали его примеру. Население давало слабый отпор, и Кмициц свирепствовал еще больше. Приходили известия, и все они были настолько радостны, что даже верилось с трудом.
Прежде всего стали говорить о том, что Карл-Густав, который после варшавской битвы подвинулся к Радому, теперь сломя голову отступает к Пруссии. Что случилось? Почему он отступает? На это некоторое время не было ответа. Как вдруг по всей Речи Посполитой громом пронеслось имя пана Чарнецкого. Он разбил шведов под Липцом, разбил под Стшемешном, под Равой, поголовно вырезал арьергард отступавшего Карла, а затем, узнав, что две тысячи рейтар возвращаются из Кракова, окружил их и не выпустил живым ни одного человека. Полковник Форгелль, брат генерала, четыре других полковника, три майора, тринадцать ротмистров и двадцать три младших офицера попали в плен. Многие увеличивали вдвое это число, были даже такие, которые в своем восторженном состоянии говорили, что Ян Казимир под Варшавой одержал победу и что его поход на юг страны был только маневром, имевшим целью окончательно погубить неприятеля.
Пан Кмициц тоже так думал. Воюя с юношеских лет, он прекрасно знал войну и никогда еще не слыхал о такой победе, после которой положение победителя ухудшалось бы. А положение шведов было очень плохо, и именно после варшавской битвы.
Пан Андрей вспомнил, что говорил пан Заглоба при их последнем свидании: победы не могут улучшить положения шведов, а одна проигранная битва может их погубить.
«Канцлерский ум! – подумал Кмициц. – Он читает будущее, как по книге».
Тут ему вспомнились и дальнейшие пророчества пана Заглобы: он, Кмициц или Бабинич, приедет в Тауроги, найдет свою Оленьку, добьется ее прощения, женится на ней и воспитает ее потомство во славу отчизны. Когда он вспоминал об этом, огонь разливался по его жилам. Ему хотелось, не теряя ни минуты, бросить на время резню пруссаков и мчаться в Тауроги.
Вдруг накануне его отъезда к нему приехал ляуданский шляхтич из полка пана Володыевского с письмом от маленького рыцаря.
«Мы идем с гетманом польным литовским и князем-кравчим за Богуславом и Вальдеком, – писал пан Михал. – Соединись с нами – будет случай осуществить справедливую месть, да кстати отплатить пруссакам за несчастья Речи Посполитой».
Пан Андрей не верил собственным глазам и стал подозревать даже, не подослан ли шляхтич каким-нибудь прусским или шведским комендантом, чтобы заманить его вместе с чамбулом в ловушку. Неужели пан Госевский опять идет в Пруссию? Это было попросту невероятно. Но рука была Володыевского, печать Володыевского, да и шляхтича пан Андрей вспомнил. И он стал его допрашивать, где находится пан Госевский и куда он намеревается идти?
Шляхтич был глуповат. Не ему знать, куда хочет идти пан гетман; он знает только, что пан гетман со своей литовско-татарской дивизией стоит в двух днях пути и что с ним ляуданский полк. Пан Чарнецкий взял этот полк на время к себе, но давно уже отослал, и теперь они отправляются туда, куда поведет их гетман.
– Говорят, – закончил шляхтич, – что мы пойдем в Пруссию, и солдаты очень рады. Впрочем, наше дело драться и слушаться.
Кмициц выслушал его и, не задумываясь, повернул чамбул и поспешно направился к гетману. После двух дней пути, уже поздней ночью, он обнимал Володыевского, который, расцеловав его, сейчас же воскликнул:
– Граф Вальдек и князь Богуслав в Простках – окапываются, чтобы стать укрепленным лагерем. Мы идем на них!
– Сегодня? – спросил Кмициц.
– Завтра на рассвете, значит, через два или три часа. И они снова упали друг другу в объятия.
– Что-то мне подсказывает, что Господь отдаст его в наши руки! – воскликнул взволнованно Кмициц.
– И я так думаю!
– Я дал обет до самой смерти поститься в тот день, когда его встречу!
– А помолиться все же не мешает! – ответил пан Михал. – Зависть меня мучить не будет, если он в твои руки достанется! Твоя обида больше!
– Михал, не видывал я кавалера добрее тебя!
– Дай же, Ендрек, поглядеть на тебя! Почернел ты от ветра вконец. Но зато и отличился! Вся дивизия с гордостью смотрела на твою работу. Одни трупы и развалины! Ты солдат Божьей милостью! Самому пану Заглобе, будь он здесь, трудно было бы выдумать о себе что-нибудь лучшее.
– Боже мой! А где же пан Заглоба?
– С паном Сапегой остался. Он совсем распух от слез и отчаяния после смерти Роха Ковальского…
– Как?! Пан Ковальский погиб?!
Володыевский стиснул зубы:
– Знаешь, кто его убил?
– Почем мне знать? Говори!
– Князь Богуслав!
Кмициц отшатнулся, точно его ножом ударили, – он тяжело дышал, наконец заскрежетал зубами и, бросившись на скамью, молча подпер руками голову.
Пан Володыевский хлопнул в ладоши и велел слуге принести меду. Потом он сел около Кмицица, налил ему чарку и сказал:
– Рох Ковальский погиб такой рыцарской смертью, какую дай Боже каждому из нас. Довольно того, что сам Карл-Густав, выиграв битву, устроил ему похороны и отправил за гробом полк гвардии.
– Но если б хоть не от этих рук, не от этих дьявольских рук! – воскликнул Кмициц.
– Да, от рук Богуслава! Я знаю это от гусар, которые собственными глазами видели это скорбное зрелище!
– Разве тебя там не было?
– В битве места не выбираешь, а стоишь, где прикажут. Если бы я там был, то либо меня бы здесь не было, либо Богуслав не возводил бы окопов в Простках.
– Расскажи, как все это было? Это душу ободрит!
Пан Володыевский отпил из чарки, вытер свои рыжие усы и начал:
– У тебя, должно быть, были известия о варшавской битве, ибо все о ней говорят, и я не буду распространяться. Наш всемилостивейший государь… Дай Боже ему здоровья и долгой жизни, ибо, не будь его, погибла бы наша отчизна… оказался великим вождем. И если бы только его слушались, если бы мы все были его достойны, в книгу истории была бы вписана еще одна победа, равная победе под Грюнвальдом[65] и Берестечком. Коротко говоря, в первый день мы били шведов. На другой день победа клонилась то в ту, то в Другую сторону, но все же мы брали верх. Тогда в атаку пошли литовские гусары, в которых служил и Рох Ковальский, под командой князя Полубинского, хорошего солдата. Я видел, как они шли, как тебя вижу – я стоял с ляуданцами на возвышении, под окопами. Их было тысяча двести человек. Таких лошадей мир не видывал! Полверсты они шли мимо нас, и, говорю тебе, земля стонала под ними! Видели мы бранденбургскую пехоту – она уставила пики в землю, чтобы устоять против первого натиска. Из мушкетов пальба была такая, что сквозь дым ничего не было видно. Смотрим: гусары пустили лошадей во весь опор. Боже, что за размах! Влетели в дым… исчезли… У меня солдаты закричали: «Сломят! Сломят!» С минуту ничего не было видно. Вдруг загремело что-то, точно в кузнице тысячи молотов застучали. Смотрим – Иезус, Мария! – пехота вся на земле лежит, как рожь после урагана, а они уже за нею, только значки мелькают. Идут на шведов! Столкнулись с рейтарами – нет рейтар! Столкнулись с другим полком – нет полка! А тут грохот, пушки ревут… Мы их видим, когда ветер дым развеет. Ломают шведскую пехоту! Все бежит, все валится, расступается – а они идут, точно улицей… чуть не через всю армию прошли… Столкнулись с полком конной гвардии, в котором сам Карл стоял, – гвардию точно ветром сдуло!
Тут Володыевский прервал рассказ, так как Кмициц закрыл руками глаза и стал кричать:
– Матерь Божья! Раз увидеть – и умереть!
– Такой атаки не видать больше глазам моим! – продолжал маленький рыцарь. – Нам приказали идти вперед. Больше я ничего не видел и расскажу тебе то, что я слышал из уст шведского офицера, который стоял рядом с Карлом и видел все собственными глазами. Когда гусары все уже сломали по пути, Форгелль, который потом под Равой попал в наши руки, бросился к Карлу: «Король, спасай Швецию, спасай себя, – крикнул он, – отступай! Их ничто не удержит!» А Карл ответил: «Отступать незачем, надо дать отпор или погибнуть!» Подлетели другие генералы, умоляют, просят – он не хочет. Тронулся вперед, столкнулись… и шведы были сломлены в одну минуту! И принялись их наши рубить. Король защищался сам-друг. Налетел на него Ковальский и узнал – он его два раза видел. Рейтар заслонил короля… Но те, что видели, говорили, что глазом моргнуть не успели, как Рох разрубил рейтара надвое. Тогда сам король бросился на него…
Володыевский снова прервал рассказ и глубоко вздохнул, а Кмициц воскликнул:
– Кончай, а то у меня сердце из груди выскочит!
– Они сцепились среди поля, так что лошади грудью столкнулись. «Гляжу, – рассказывал офицер, – а король вместе с конем уж на земле!» Поднялся, выхватил пистолет – промахнулся. Рох схватил его за волосы, потому что у короля шляпа свалилась. Он уже мечом замахнулся, шведы застыли от ужаса, как вдруг, откуда ни возьмись, точно он из-под земли вырос, налетел Богуслав и выстрелил Ковальскому прямо в ухо, так что ему голову вместе со шлемом разнесло.
– Господи боже, так и не успел меча опустить?! – вскрикнул пан Андрей, хватаясь за голову.
– Господь не оказал ему этой милости! – ответил пан Михал. – Поняли мы с Заглобой, что случилось. С детских лет служил он у Радзивиллов, считал их своими панами и, завидев Радзивилла, должно быть, смутился. Может быть, ему никогда и в голову не приходило, что на Радзивилла можно руку поднять… Бывает так, бывает! А за это жизнью поплатился! Странный человек пан Заглоба! Ведь никогда он ему дядей не был, а другой бы так родного сына не оплакивал… А уж если правду говорить, так и оплакивать нечего: такой славной смерти завидовать можно! Ведь шляхтич и солдат на то и родятся, чтобы не сегодня завтра голову сложить, а о Ковальском в истории писать будут, потомки будут прославлять его имя.
Замолк пан Володыевский, а минуту спустя перекрестился и сказал:
– Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу твоему…
– Во веки веков, аминь! – закончил Кмициц.
Некоторое время оба они шептали молитвы, быть может, просили для себя такой же смерти, только не от рук Богуслава. Наконец пан Михал сказал:
– Ксендз Пекарский ручался нам, что он попадет прямо в рай.
– Ясное дело, что не иначе! Ему и молитвы наши не нужны!
– Молитвы всегда нужны, они другим зачтутся, а может, и нам самим! Кмициц вздохнул.
– Будем надеяться на милосердие Божье, – сказал он. – Я полагаю тоже, что за то, что я в Пруссии натворил, мне несколько лет чистилища сбавят!
– Там все записывают. Что человек саблей тут наработает, там небесные секретари записывают.
– Служил и я у Радзивилла, – сказал Кмициц, – но вид Богуслава меня не смутит! Боже, боже, ведь Простки недалеко! Помни, Господи, что он и твой враг, ибо он еретик, не раз поносивший истинную веру.
– И враг отчизны! – прибавил Володыевский. – Будем надеяться, что его час близок. Пан Заглоба предсказывал это сейчас же после гусарской атаки, а говорил он это в слезах скорби, точно вдохновленный свыше. И проклинал Богуслава так, что у нас волосы дыбом на голове вставали. Князь Михал-Казимир, который идет с нами против него, тоже видел во сне две золотые трубы, которые у Радзивиллов в гербе, – их изгрыз медведь. На другой же день он говорил: «Либо со мной, либо с кем-нибудь из Радзивиллов случится несчастье!»
– Медведь? – спросил, бледнея, Кмициц.
– Да!
Лицо пана Андрея просияло, точно его залили лучи утренней зари, он поднял глаза к небу, протянул руки и сказал торжественным голосом:
– В моем гербе есть медведь! Слава тебе, Господи! Слава тебе, Пресвятая Дева! Господи, Господи, недостоин я этой милости!
Услышав это, Володыевский страшно взволновался: он почувствовал в этом какое-то предзнаменование.
– Ендрек, – воскликнул он, – ты на всякий случай помолись хорошенько перед распятием, а я себе Саковича попрошу!
– Простки! Простки! – повторял, как в бреду, Кмициц. – Когда мы выступаем?
– На рассвете, а скоро уже начнет светать.
Кмициц подошел к окну, взглянул на небо и воскликнул:
– Бледнеют уж звезды, бледнеют! Ave, Maria!
Вдруг вдали запел петух и раздался тихий трубный сигнал.
Вскоре по всей деревне поднялось движение. Слышался лязг железа, Фырканье лошадей. Темные массы всадников показались на дороге. Воздух насыщался светом; чуть серебрились наконечники копий, тускло сверкали обнаженные сабли, из темноты выделялись усатые грозные лица, шлемы, колпаки, бараньи шапки татар, тулупы, халаты. Наконец войско во главе с передовым отрядом Кмицица двинулось к Просткам; длинной лентой растянулось оно по дороге и быстро подвигалось вперед.
Лошади в первых рядах зафыркали, фырканьем ответили им другие, и солдаты видели в этом хороший знак. Белый туман застилал еще поля и луга. Вокруг было тихо, только дергачи отзывались в росистой траве.
