Генрик Сенкевич
Потоп
Только через час, миновав довольно крутой поворот, два рейтара, ехавшие впереди, увидели перед собой, на расстоянии четырехсот шагов, какого-то всадника.
День был погожий, солнце светило ярко, так что всадник был виден как на ладони. Он был небольшого роста, одет очень хорошо, по-иностранному. Он казался маленьким еще потому, что сидел на рослом, по-видимому, породистом коне.
Всадник ехал очень медленно, точно не видел, что за ним идет войско. Весеннее половодье размыло на дороге ямы, в которых шумела мутная вода. Всадник часто поднимал на дыбы своего скакуна, и тот прыгал через ямы с ловкостью оленя и потом снова шел рысью, мотая головой и фыркая иногда. Рейтары придержали своих лошадей и начали оглядываться на вахмистра. Тот сейчас же прискакал и, посмотрев, сказал:
– Это какой-то пес из польской псарни!
– Я крикну ему! – сказал один из рейтар.
– Не надо. Может, их много; поезжай к полковнику.
Тем временем к ним подъехали и остальные солдаты передовой стражи и остановились; маленький рыцарь тоже задержал коня и повернулся к шведам, точно желая преградить им путь.
Некоторое время они смотрели на него, а он на них.
– Вот и второй! Третий! Четвертый! Целая куча! – раздавались крики в рядах солдат.
И действительно, по обеим сторонам дороги стали показываться всадники, сперва по одному, потом по двое и по трое. Все они подъезжали к тому, который появился первым.
Но и к шведам подъехал другой передовой отряд под командой Свена, затем и весь отряд Каннеберга. Каннеберг и Свен сейчас же выехали вперед.
– Я узнаю этих людей! – воскликнул Свен, только взглянув вперед. – Этот полк первым ударил на принца Вальдемара под Голембом. Это люди Чарнецкого. Он сам должен быть здесь!
Слова эти произвели большое впечатление; в шведских рядах наступила глубокая тишина, только лошади позвякивали уздечками.
– Чую какую-то ловушку! – продолжал Свен. – Их слишком мало, чтобы принять битву, но, верно, в лесу спрятались остальные. – И он обратился к Каннебергу: – Вернемтесь, полковник!
– Хорош совет! – проговорил полковник, хмуря брови. – Стоило ли выезжать, если при виде нескольких оборванцев мы будем возвращаться? Почему же мы не вернулись, когда увидели одного? Вперед!
И ряды шведов в ту же минуту стройно двинулись вперед. Расстояние между двумя отрядами быстро уменьшилось.
– Огня! – скомандовал Каннеберг.
Шведские мушкеты сверкнули, как один, направленные в сторону польских всадников.
Но прежде чем раздались выстрелы, поляки повернули лошадей и стали в беспорядке убегать.
– Вперед! – крикнул Каннеберг.
Отряд поскакал так, что земля задрожала под тяжелыми копытами лошадей.
Лес огласился криками убегавших и преследовавших. Через четверть часа – оттого ли, что шведские лошади были лучше, или оттого, что польские были уже измучены, – расстояние между двумя отрядами стало уменьшаться.
Но тут случилось что-то странное. Эта беспорядочно убегавшая кучка поляков не только не рассеивалась, но, наоборот, соединялась в стройные ряды, точно лошади выстраивались сами.
Свен, заметив это, погнал коня и, подъехав к Каннебергу, закричал:
– Господин полковник, это регулярное войско; они нарочно убегают, чтобы устроить нам засаду.
– Ведь не черти же устроят нам засаду, а люди! – возразил Каннеберг.
Дорога шла несколько в гору и становилась все шире; лес редел, и на конце его виднелась уже огромная поляна, окруженная со всех сторон густым, серым бором.
Польский отряд прибавил шагу, и казалось, что раньше он нарочно стал отставать, а теперь вдруг очутился так далеко, что догнать его было невозможно.
Дойдя до половины поляны и видя, что неприятель доехал почти до ее конца, полковник начал сдерживать своих солдат и замедлять ход.
Но – о чудо! – польский отряд, вместо того чтобы скрыться в лесу, повернул, выстроился на самом краю поляны в огромный полукруг и рысью тронулся против неприятеля, делая это в таком блестящем порядке, что неприятель изумился.
– Да, это регулярное войско! – воскликнул Каннеберг. – Они повернули, как на учениях! Чего им надо?
– Идут на нас! – крикнул Свен.
И действительно, отряд ехал рысью. Маленький рыцарь на гнедом коне что-то кричал, выезжал вперед, снова задерживал коня и размахивал саблей; он, очевидно, был предводителем отряда.
– Они нас атакуют! – воскликнул с изумлением Каннеберг.
Под теми лошади мчались во весь опор, едва касаясь ногами земли. Всадники нагнулись в седлах и совсем почти спрятались за лошадиными гривами.
Шведы, стоявшие в первых рядах, видели только впереди сотни раздувающихся лошадиных ноздрей и горящие огнем глаза.
– С нами Бог! Швеция! Огня! – скомандовал Каннеберг, поднимая вверх шпагу.
Грянул залп, но в ту же минуту польский отряд, вынырнув из дыма, бросился на шведское войско с такой страшной силой, что отбросил направо и налево первые ряды и клином врезался в самую гущу людей и лошадей. Поднялся страшный водоворот: панцирь ударял о панцирь, сабля о саблю, и звон оружия, визг лошадей и стоны умирающих будили эхо, и лес повторял отголоски битвы, как горные ущелья повторяют раскаты грома…
Шведы на минуту смешались, тем более что значительная часть их пала при первом же натиске, но, оправившись, они стали грудью напирать на неприятеля. Оба шведских крыла соединились опять, а так как поляки продолжали натиск, чтобы прорваться сквозь войско, то сейчас же были окружены. Центр шведов отступал, но зато с боков они напирали все сильнее и сильнее; они не могли разорвать отряд, так как он отчаянно защищался с тем несравненным искусством, которое делало конницу страшной в рукопашной битве. Сабли работали против рапир, трупы падали густыми рядами; победа клонилась уже на сторону шведов, как вдруг из-за темной стены леса вышел другой полк и с криком бросился вперед.
Почти все правое крыло шведов, под командой Свена, тотчас же повернулось лицом к новому врагу, в котором опытные воины сразу узнали гусар.
Вел их рыцарь, сидевший на прекрасной серой в яблоках лошади, одетый в бурку и меховую шапку, с пером цапли. Его было отлично видно, так как он ехал сбоку в нескольких шагах от солдат.
– Чарнецкий! Чарнецкий! – раздалось в рядах шведов.
Свен с отчаянием взглянул на небо и, хлестнув коня, поскакал вперед. Чарнецкий провел гусар еще несколько десятков шагов, а потом, когда они мчались уже во весь опор, повернул своего коня обратно.
Из леса вышел третий полк. Чарнецкий подскакал к нему и опять повел его сам, указывая булавою место, куда броситься. Так хозяин указывает жнецам их места.
Наконец, когда появился и пятый полк, он стал во главе его и сам бросился вместе с ним в битву.
Гусары уже отбросили в тыл правое крыло шведов и вскоре прорвали цепь, остальные три полка окружили шведов и с криком стали рубить их, колоть копьями, топтать копытами лошадей и наконец обратили в бегство.
Каннеберг понял, что он попал в засаду и сам повел своих людей под нож. Ему теперь было не до победы; он хотел лишь спасти возможно больше людей и велел дать сигнал к отступлению. Шведы помчались той же дорогой, по которой они пришли из Великих Очей. А люди Чарнецкого гнались за ними так близко, что дыхание их лошадей грело спины шведов.
При таких условиях, а особенно при панике, охватившей рейтар, отступление было беспорядочным; лучшие лошади вырвались вперед, и вскоре блестящий отряд Каннеберга превратился в беспорядочно бегущую толпу, которую поляки вырезали почти без сопротивления.
И чем дальше продолжалась погоня, тем она становилась беспорядочнее, так как и поляки тоже расстроили ряды: каждый подгонял своего коня, догонял и бил кого хотел.
Шведы и поляки перемешались. Некоторые польские солдаты опережали последние ряды шведов, и случалось, что солдат, чтобы сильнее поразить убегающего шведа, приподнимался уже на стременах и погибал сам, проколотый рапирой сзади. Дорога к Великим Очам была усеяна трупами шведов, но преследование еще не кончилось. Поляки и шведы въезжали в лес, но там измученные шведские лошади стали останавливаться, и резня делалась еще более кровавой.
Некоторые из рейтар соскакивали с лошадей и убегали в лес, но их было немного, так как шведы знали, что в лесах рыскают толпы крестьян, и предпочитали погибнуть под ударами сабель, чем от страшных мучений, на которые не скупился для них простой народ.
Другие просили пощады, но в большинстве случаев тщетно, так как каждый предпочитал убивать неприятеля и мчаться дальше, чем, взяв в плен, сторожить его и отказаться от дальнейшей погони.
Их били без милосердия, чтобы никто из них не вернулся с вестью о поражении. Впереди всех гнался Володыевский с ляуданским полком. Он и был тем всадником, который первый заманил шведов; он первый ударил на них, а теперь, сидя на своем коне, он несся как вихрь, отводил душу, упивался вражеской кровью и мстил за поражение под Голембом. То и дело он догонял какого-нибудь шведа и как бы сдувал его с седла, порой налетал на нескольких, и лошади вскоре мчались уже без всадников. Напрасно шведы хватали свои сабли за острие и протягивали рукоятки с мольбой о пощаде: Володыевский даже не задерживался, взмахивал саблей, делал легкое, почти незаметное движение, – и враг раскинув руки, бормотал побледневшими губами два-три слова и погружался в мрак смерти. Пан Володыевский, не оглядываясь, мчался дальше и устилал землю все новыми жертвами.
Свен, заметив этого страшного жнеца и собрав нескольких лучших своих солдат, решил ценой собственной жизни приостановить, хоть ненадолго, погоню, чтобы спасти других.
Они повернули лошадей и, выставив вперед рапиры, стали ждать преследующих. Володыевский, увидев это, не задумываясь, поднял на дыбы своего коня и ворвался в самую средину. И прежде чем кто-либо успел опомниться, он свалил уже двух шведов; десяток рапир были направлены теперь в грудь Володыевского, но в эту минуту к нему подскочили Скшетуские, Юзва Бутрым Безногий, пан Заглоба и Рох Ковальский, о котором Заглоба говорил, что он дремлет, даже идя в атаку, и просыпается только тогда, когда столкнется с неприятелем грудью.
Пан Володыевский мигом соскользнул с седла под лошадь, и рапиры проткнули воздух. Он научился этому приему у белгородских татар, и, будучи маленького роста и необычайно ловким, он довел этот прием до такого совершенства, что исчезал мгновенно то под шеей, то под брюхом лошади. Так он исчез и теперь, и, прежде чем рейтары сообразили, что случилось, он уже снова был на седле, страшный, как дикая кошка, когда она соскочит с высокой ветки.
Товарищи помогали ему, сеяли смерть и смятение. Один из рейтар приставил к груди Заглобы пистолет, но Рох Ковальский, у которого швед был с левой стороны, не мог ударить его саблей и ударил кулаком по голове с такой силой, что тот свалился под лошадь, точно пораженный громом. А Заглоба радостно вскрикнул, нанес удар в голову Свена, который, опустив руки, упал лицом на шею лошади. Шведы, увидев это, обратились в бегство. Володыевский, Юзва Безногий и двое Скшетуских бросились за ними и перебили их, прежде чем они успели проскакать сто шагов.
Погоня продолжалась. Шведские лошади уже задыхались, и отряд мчался врассыпную. Наконец из тысячи отборных солдат, которые вышли под начальством Каннеберга, осталось едва лишь сто с небольшим всадников; остальные длинной лентой лежали трупами по лесной дороге. Но и эта последняя кучка уменьшалась с каждым мгновением, так как поляки работали не переставая.
Но вот лес кончился. На лазури неба ясно обрисовались башни Ярослава. В сердцах убегавших вспыхнула надежда: они знали, что в Ярославе стоит король со всем войском, и что он каждую минуту может прийти им на помощь.
Они забыли, что сейчас же после их ухода мост был разобран и вместо него должны были навести другой для провоза пушек.
А Чарнецкий, потому ли, что он знал об этом от своих шпионов, или нарочно хотел показаться шведскому королю и у него на глазах добить этих несчастных, но он не только не остановил погоню, но даже сам во главе шемберковского полка бросился вперед и так гнал толпу шведов, точно хотел заодно напасть и на Ярослав.
Шведы были уже за версту от моста. Крики с поля долетели до шведского лагеря. Офицеры и солдаты прибежали из города посмотреть, что происходит за рекой. Едва взглянув, они узнали рейтар, которые вышли утром из лагеря.
– Отряд Каннеберга! Отряд Каннеберга! – повторяли тысячи голосов.
– Почти все перебиты! Бежит едва ли сто человек!
В эту минуту прискакал сам король, за ним Виттенберг, Форгелль, Мидлер и другие генералы. Король побледнел.
– Каннеберг! – воскликнул он.
– Боже! Ведь мост еще не окончен! Их перережут всех до одного! – вскричал Виттенберг.
Король взглянул на разлившуюся реку; шумели ее желтые воды, о переправе помощи нечего было и думать.
А те все приближались.
Вдруг раздался крик:
– Вот идет королевская гвардия и возы с провиантом. Погибнут и они!
Каким-то образом случилось, что часть провианта с сотней гвардейской пехоты вынырнула из того же леса, но только по другой дороге. Увидав, что здесь творится, обоз в полной уверенности, что мост уже готов, изо всех сил устремился к городу.
Но их заметили с поля, и навстречу им помчалось триста человек конницы во главе с Жендзяном, арендатором из Вонсоши, который летел с саблей над головой, с огнем в глазах. До сих пор он еще ничем не доказал своей храбрости, но при виде возов, в которых могла быть богатая добыча, храбрость так переполнила его сердце, что он даже опередил других. Пехотинцы, увидев, что им не уйти, образовали четырехугольник, и сто мушкетов были обращены на грудь Жендзяна. Воздух дрогнул от выстрелов, и густой дым окутал четырехугольник; но прежде чем он рассеялся, Жендзян вздернул своего коня на дыбы, так что его передние копыта повисли над стеной шведов, и как молния бросился в самую середину.
Всадники бросились за ним, и как бывает, когда волки нападут на лошадь, а она, лежа на земле, отчаянно защищается копытами от стаи, которая рвет ее на куски, – так клубящаяся масса всадников накрыла собой и возы, и пехотинцев. Из этого водоворота вырывались только страшные крики и доносились до слуха шведов, стоявших на противоположном берегу.
Между тем еще ближе к берегу добивали остатки рейтар Каннеберга. Вся шведская армия, как один человек, высыпала на высокий берег Сана. Пехота, конница, артиллерия – все это смешалось, и все смотрели, точно в древнеримском цирке, на зрелище, но смотрели стиснув зубы, с отчаянием в груди, с ужасом и с сознанием полного бессилия.
Временами из грудей этих невольных зрителей вырывался страшный крик; временами раздавался взрыв плача, и снова наступала такая тишина, что слышалось только тяжелое дыхание взбешенных солдат. Эта тысяча людей, которую увел Каннеберг, была гордостью и славой всей шведской армии; ведь это были сплошь ветераны, прославившиеся бог весть в каких странах и бог весть в скольких битвах. А теперь они бегали по противоположному берегу, как обезумевшее стадо овец, и гибли точно под ножом мясника. Это была уже не битва, а какая-то охота. Страшные всадники вихрем кружились на поле, с криком ловили и преграждали путь рейтарам. Иногда несколько человек преследовали одного. Порою швед, видя, что его уже догнали, сам перегибался в седле, облегчая этим удар; иногда же настигнутый поляками швед вступал в бой, но почти сейчас же погибал, так как шведы не могли мериться с польской шляхтой в умении владеть холодным оружием.
Но страшнее всех среди поляков был маленький рыцарь, сидевший на ловком и быстром, как сокол, коне. Его вскоре заметило все войско, так как за кем бы он ни погнался, кто бы с ним ни встретился, тот погибал неизвестно как и когда – до того незаметны были удары его сабли, которыми он сбрасывал на землю самых сильных рейтар. Наконец он заметил самого Каннеберга, за которым гналось несколько человек; он крикнул им бросить погоню и поскакал к нему сам.
Шведы на другом берегу затаили дыхание. Король, подъехав к самому берегу, смотрел с замиранием сердца, с тревогой и в то же время с надеждой. Каннеберг, как вельможа и родственник короля, с детства обучался фехтованию у итальянских мастеров и не имел себе равного во всей шведской армии. Глаза всех смотрели на него; все даже дышать не смели, а он, видя, что за ним уже не гонятся, и желая, после гибели войска, спасти хоть свою славу в глазах короля, сказал самому себе: «Горе мне, если, погубив войско, я кровью не смою позора и не куплю себе жизнь ценой гибели этого рыцаря! Иначе, если даже десница Господня перенесет меня на тот берег, я не посмею взглянуть в глаза ни одному шведу».
И, повернув коня, он поскакал к желтому рыцарю.
А так как всадники, гнавшиеся за ним, умчались в сторону, то Каннеберг надеялся, что, убив своего противника, он добежит до берега, бросится в воду, а там будь что будет; если ему не удастся переплыть реку, то, во всяком случае, течение унесет его дальше, а там уж товарищи придумают какое-нибудь средство спасти его.
И он, как молния, бросился к маленькому рыцарю, а маленький рыцарь к нему. Швед хотел на лету проткнуть его рапирой насквозь, но сейчас же увидел, что имеет дело с таким же мастером, как и он, так как рапира его только скользнула по острию польской сабли и как-то странно дрогнула в его руке, точно у него вдруг рука онемела; но он успел защититься от удара, который нанес ему рыцарь; к счастью, в эту минуту лошади разнесли их в разные стороны.
Они почти одновременно повернули своих лошадей, но теперь уже подъезжали друг к другу медленнее, желая иметь больше времени для встречи и хоть несколько раз скрестить оружие. Каннеберг весь съежился и стал похож на птицу, у которой из-за перьев торчит только мощный клюв. Он знал один неотразимый удар, которому его научил какой-то флорентинец. Этот предательский удар заключался в том, что острие, направленное будто бы в грудь, неожиданно пронзало навылет шею.
И, уверенный в себе, он приближался, сдерживая свою лошадь, а пан Володыевский (это был он) подъезжал к нему мелким галопом. Он думал сначала прибегнуть к татарскому маневру и исчезнуть под конем, но так как он бился один на один, и притом на виду у обоих войск, то, хотя и понял, что его ждет какой-то неожиданный удар, решил, что защищаться по-татарски, а не по-рыцарски – стыдно.
«Ты хочешь меня на рапиру надеть, как каплуна на вертел, – подумал он про себя, – но я тоже угощу тебя «мельницей», которой еще в Лубнах обучился».
И эта мысль показалась ему самой подходящей; он выпрямился в седле, поднял свою саблю и стал вращать ее так быстро, что кругом раздавался лишь пронзительный свист воздуха.
А заходящее солнце, играя лучами на сабле, окружило его точно каким-то ослепительным щитом; пришпорив коня, он бросился на Каннеберга.
Тот скорчился еще больше и почти прильнул к лошади, потом в одно мгновение скрестил рапиру с саблей, вытянул голову, как змея, и ткнул своей рапирой.
Но в эту минуту зашумела страшная мельница, рапира рванулась в руке шведа, острие ее пронзило воздух, а изогнутый конец сабли маленького рыцаря с быстротой молнии опустился на лицо Каннеберга, прорезав ему часть носа, губы, подбородок, ключицу и ударился о стальной панцирь.
Рапира выскользнула из рук несчастного, в глазах у него потемнело, но, прежде чем он упал с коня, Володыевский, опустив саблю, схватил его под руки.
На другом берегу раздался крик ужаса шведов, а пан Заглоба, подскочив к маленькому рыцарю, сказал:
– Пан Михал, я знал, что так будет, но все-таки готов был отомстить за тебя!
– Это был мастер своего дела! – ответил Володыевский. – Берите лошадь за узду. Больно хороша!
– О, если б не река, можно бы броситься туда, погулять с теми… Я бы первый…
Но его слова прервал свист пуль, и Заглоба, не кончив свою мысль, крикнул:
– Уйдем отсюда, пан Михал, – эти изменники готовы подстрелить нас!
– Пули вредить не могут, – ответил Володыевский, – слишком далеко!
Их окружили другие польские всадники, поздравляли Володыевского и с удивлением глядели на него, а он лишь шевелил усиками, так как был сам доволен собою.
На другом берегу шведы шумели, как пчелы в улье. Артиллеристы спешно устанавливали пушки; в польских рядах раздался сигнал к отступлению. Услышав его, все бросились к своим полкам, и в одно мгновение ряды выстроились. Они отступили к лесу и остановились снова, как бы оставляя место для неприятеля и приглашая его за реку. Наконец вперед выехал рыцарь на сером коне, одетый в бурку и шапку, с пером цапли и с золоченым буздыганом в руке.
Его отлично было видно, так как на него падали красные лучи заходящего солнца. Он ездил перед полками, точно устраивая им смотр. Шведы сразу узнали и стали кричать:
– Чарнецкий! Чарнецкий!
Он говорил что-то полковникам, потом остановился перед рыцарем, сразившим Каннеберга, и положил ему на плечо руку, затем поднял буздыган, и полки медленно, один за другим повернули к бору.
Солнце уже заходило. Ярославские костельные колокола зазвонили к вечерней молитве, и полки запели в один голос: «Ave, Maria» – и с этой песнью исчезли из глаз шведов.
