Генрик Сенкевич
Потоп
XXXV
Пан староста не совсем лгал сестре, говоря о влечении князя Михаила к Анусе, потому что молодой князь был влюблен в нее так же, как и все, не исключая пажей. Но эта любовь была лишена пылкости и предприимчивости; это был скорее легкий дурман, чем порыв сердца, которое, любя, стремится всю жизнь обладать любимым существом. Для такого стремления у князя Михаила не хватало энергии.
Тем не менее княгиня Гризельда, мечтавшая о блестящей будущности своего сына, не на шутку встревожилась.
В первую минуту ее очень удивило согласие старосты на отъезд Ануси; но теперь она перестала об этом думать, так как все ее мысли сосредоточились на угрожавшей опасности. Разговор с сыном, который бледнел и дрожал перед нею и в конце концов со слезами признался в своем чувстве, утвердил ее в предположении, что опасность велика.
Но она не сразу решилась, и лишь когда сама девушка, которой хотелось посмотреть новых людей, а может быть, и вскружить голову красавцу кавалеру, на коленях стала просить отпустить ее, княгиня не нашла в себе сил отказать. Ануся, правда, заливалась слезами при мысли о разлуке со своей госпожой, но для хитрой девушки было совершенно очевидно, что, прося об отъезде, она снимет с себя все подозрения в том, что решила кружить голову молодому князю или пану старосте.
Княгиня Гризельда, желая убедиться лично, нет ли между ее братом и Кмицицем какого-нибудь заговора, велела последнему прийти к ней. Обещание пана старосты, что он не тронется из Замостья, до некоторой степени успокоило ее, но она хотела ближе познакомиться с человеком, который должен был отвезти девушку. Разговор с Кмицицем успокоил ее совершенно. В серых глазах молодого рыцаря было столько искренности и правдивости, что невозможно было сомневаться. Он сразу признался, что любит другую и никаких видов на панну Анну у него нет. При этом он дал рыцарское слово, что будет защищать девушку от всякой опасности.
– К пану Сапеге ехать совершенно безопасно, и я ее отвезу; пан староста говорит, что неприятель отступил от Люблина, но в дальнейшем я слагаю с себя всякую ответственность за нее. И не потому, что я не хочу оказать услугу вашему сиятельству, ибо за вдову величайшего воина и гордости народной я готов свою кровь пролить. Но меня ждут трудные дела, и я не знаю, удастся ли мне самому сносить голову на плечах.
– Мне больше ничего и не надо, – ответила княгиня, – только бы вы сдали ее на руки Сапеге, а пан воевода ради меня не откажет ей в своем покровительстве.
Княгиня протянула руку Кмицицу, которую тот с величайшим благоговением поцеловал, и на прощание прибавила:
– Но будьте осторожны, как кавалер! И не утешайте себя тем, что страна свободна от неприятеля.
Над последними словами княгини Кмициц немного призадумался; но его мысли были прерваны приходом Замойского.
– Ну что, мосци-рыцарь, – весело спросил он, – увозите из Замостья лучшее его украшение?
– С вашего согласия, – ответил Кмициц.
– Берегите же ее хорошенько. Как бы у вас ее не отбили. Это лакомый кусочек!
– Пусть только попробуют. Я дал княгине рыцарское слово, а у меня слово свято!
– Ведь я шучу. Вам бояться нечего, можете даже не предпринимать особенных мер предосторожности.
– А я хотел попросить у вас какую-нибудь крытую коляску.
– Дам вам и две… Но вы ведь не сейчас едете?
– Сейчас! Мне спешно, а я и так уж засиделся!
– В таком случае пошлите вперед ваших татар в Красностав. Я пошлю туда гонца, чтобы им приготовили корму для лошадей, а вам я дам в Красностав конвой. Опасаться вам нечего, так как это мои владения; я дам вам несколько немецких драгун, это смелые люди и дорогу знают. Впрочем, в Красностав дорога прямая.
– Да зачем же мне оставаться?
– Чтобы подольше погостить у нас; такого милого гостя я готов задержать на целый год. Притом я послал за табунами в Пересну, быть может, для вас найдется какой-нибудь хороший жеребец, который, в случае надобности, не подведет. Верьте!
Кмициц взглянул прямо в глаза пану старосте и потом, как бы на что-то решившись, сказал:
– Благодарю вас, я остаюсь, а татар отправлю вперед.
С этими словами Кмициц ушел, чтобы распорядиться. Отозвав в сторону Акбах-Улана, он сказал:
– Акбах-Улан, вам нужно идти в Красностав по прямой дороге. Я останусь здесь и поеду днем позже с конвоем. Теперь слушай, что я тебе скажу: в Красностав вы не пойдете, а спрячетесь в первом лесу, но так, чтоб о вас не было ни слуху ни духу. Когда вы услышите выстрел на дороге, спешите ко мне: мне хотят устроить какую-то ловушку.
– Твоя воля, – ответил Акбах-Улан, прикладывая руку ко лбу, губам и груди.
«Я разгадал твои хитрости, пан староста, – проговорил про себя Кмициц. – В Замостье ты боишься сестры и поэтому хочешь похитить девушку и поместить где-нибудь поблизости, а меня сделать своим орудием. Подожди! Не на таковского напал. Как бы тебе самому не попасться в свою же ловушку!»
Вечером поручик Шурский постучал в дверь Кмицица. Офицер тоже что-то подозревал, а так как он любил Анусю, то предпочитал, чтобы она лучше уехала, чем попала в сети Замойского. Но говорить откровенно он боялся, может быть, потому, что не был уверен в своем предположении. Он только выразил удивление, что Кмициц согласился услать татар вперед, и уверял, что дороги совсем не так безопасны, как говорят, что всюду бродят вооруженные шайки и пошаливают.
Но пан Андрей притворился, что ничего не подозревает.
– Что со мной может случиться, – говорил он, – ведь пан староста дает мне конвой?
– Да, но немцев.
– Разве они не надежные люди?
– Этим чертям никогда нельзя доверять; случалось не раз, что, сговорившись по дороге, они переходили на сторону неприятеля.
– Но по сю сторону Вислы нет шведов.
– Шведы есть в Люблине. Это неправда, что они ушли; советую вам не отправлять татар вперед… С большим отрядом всегда безопаснее.
– Жаль, что вы мне раньше этого не сказали, я никогда не отменяю своих приказаний.
На следующий день татары ушли вперед. Кмициц решил выехать вечером, чтобы к ночи прибыть в Красностав. Тем временем ему вручили два письма к Сапеге, одно от княгини, другое от пана старосты.
Кмицицу очень хотелось распечатать последнее письмо, но он не посмел и лишь посмотрел его на свет. Внутри конверта была чистая бумага. Это открытие окончательно убедило его, что у него по дороге хотят отнять и письма, и девушку.
Наконец пригнали табун из Пересны, и пан староста подарил молодому рыцарю необыкновенно красивого жеребца, которого Кмициц принял с благодарностью и подумал при этом, что на нем он уедет дальше, чем предполагает пан староста. Он вспомнил о спрятанных в лесу татарах и чуть не Расхохотался. Минутами все же он возмущался и решил проучить старосту.
Наконец пришло время обеда, который прошел очень мрачно. У Ануси были красные глаза; офицеры угрюмо молчали, один пан староста был весел и все подливал Кмицицу вина, а тот выпивал бокал за бокалом. Время было ехать, провожатых было мало: князь отправил офицеров на службу.
Ануся упала в ноги княгине, и ее долго не могли оторвать. Сама княгиня, по-видимому, тоже сильно беспокоилась. Может быть, она упрекала себя, что согласилась на ее отъезд. Но громкий плач ее сына еще более убедил гордую княгиню в необходимости положить конец этому чувству. И она утешалась надеждой, что девушка в семействе Сапеги найдет опеку и при содействии воеводы получит то огромное наследство, которое обеспечит ее судьбу.
– Поручаю ее вашей чести, мужеству и благородству, – повторила княгиня, обращаясь к Кмицицу, – помните, что вы мне дали слово довезти ее благополучно к пану Сапеге.
– Если дал слово, то одна смерть разве может помешать мне сдержать его! – ответил рыцарь.
И он подал руку Анусе, которую она взяла с особенной надменностью, так как сердилась на него за то, что он относился к ней слишком невнимательно.
Наступила минута отъезда. Ануся села в карету со старой служанкой Сувальской, а Кмициц на лошадь, и они тронулись в путь. Двенадцать немецких драгун окружили карету и телегу с вещами Ануси. Когда наконец заскрипели ворота и колеса загремели по подъемному мосту, Ануся разразилась громкими рыданиями. КмицицАаклонился к коляске:
– Не бойтесь, ваць-панна, я вас не съем!
«Невежа!» – подумала Красенская.
Они миновали уже дома за крепостными стенами и въехали в лес, который тянулся вплоть до Буга. Наступила ясная, теплая ночь. Дорога вилась серебристой лентой, тишину прерывал только топот лошадиных копыт да грохот кареты.
«Мои татары засели, верно, в лесу, как волки!» – подумал Кмициц. Вдруг он стал прислушиваться.
– Что это? – спросил он, обращаясь к офицеру, начальнику драгун.
– Топот! Кто-то мчится за нами! – ответил тот.
Едва он кончил, как к Кмицицу подскакал на взмыленной лошади казак.
– Пан Бабинич! Пан Бабинич! Письмо от пана старосты!
Отряд остановился. Казак подал письмо Кмицицу. Рыцарь сорвал печать и при свете фонаря стал читать письмо:
«Мосци-пане, любезнейший пане Бабинич! Вскоре после отъезда панны Божобогатой до меня дошла весть, что шведы не только не ушли из Люблина, но даже намерены напасть на мое Замостье. А потому дальнейшее путешествие становится немыслимым. Учитывая опасности, каким может подвергнуться девушка, мы желаем, чтобы вы отправили панну Божобогатую обратно в Замостье. Ее отвезут мои драгуны. Ввиду же того, что вы торопитесь, мы не смеем вас затруднять. Сообщая вашей милости нашу волю, просим вас отдать соответствующие приказания драгунам».
Между тем Ануся выглянула из окна кареты.
– Что случилось? – спросила она.
– Ничего. Пан староста просит меня еще раз позаботиться о вас, больше ничего!
И, обернувшись к кучеру и рейтарам, он крикнул:
– Вперед!
Но офицер, командовавший рейтарами, осадил своего коня.
– Стой! – крикнул он кучеру. – Как так – вперед? – обратился он к Кмицицу.
– А чего же нам стоять в лесу? – спросил Кмициц, притворяясь дурачком.
– Да ведь вы получили какое-то приказание.
– А вам что за дело? Я получил и потому приказываю ехать вперед.
– Стой! – закричал офицер.
– Вперед! – повторил Кмициц.
– Что там? – спросила снова Ануся.
– Мы не двинемся ни на шаг, пока вы мне не покажете приказание! – решительно проговорил офицер.
– Вы его не увидите, потому что оно прислано не вам.
– Если вы не хотите его исполнить, то я его исполню. Поезжайте с Богом в Красностав и смотрите, как бы вам от нас не попало, а я с панной вернусь в Замостье.
Кмицицу только и нужно было, чтобы офицер сам проговорился, что знает содержание письма. Теперь стало совершенно ясно, что все это было заранее подготовлено.
– Уезжайте с Богом! – грозно повторил офицер.
И в ту же минуту солдаты без всякой команды обнажили сабли.
– Ах вы такие-сякие! Вы не в Замостье панну повезете, а припрячете ее, чтобы пан староста мог дать волю своим страстям… Не на таковского напали!
И с этими словами он выстрелил на воздух из пистолета. В глубине леса раздался страшный шум, словно выстрел разбудил целое стадо спавших волков. Со всех сторон послышался какой-то вой, треск сухих ветвей, лошадиный топот, и на дороге зачернели группы всадников, которые приближались с нечеловеческим визгом и воем.
– Господи боже! – воскликнули испуганные женщины.
Татары налетели тучей, но Кмициц удержал их троекратным криком и, обернувшись к перепуганному офицеру, сказал насмешливо:
– Ну, теперь видите, на кого напали? Пан староста хотел оставить меня в дураках, сделать из меня слепое орудие, а вам поручил роль свахи, которую вы приняли, пан офицер, чтобы угодить своему пану… Поклонитесь ему от Бабинича и скажите, что девушка будет благополучно доставлена к пану Сапеге.
Офицер испуганными глазами обвел дикие лица татар, окружавших его со всех сторон и смотревших на рейтар жадными глазами. Видно было, что они ждут лишь приказания, чтобы наброситься на них и растерзать в клочки.
– Конечно, вы можете делать, что вам угодно, – сказал он дрожащим голосом, – но пан староста сумеет отомстить!
Кмициц засмеялся:
– Пусть же он отомстит мне на вас!.. Если бы вы не проговорились, что заранее знаете содержание письма, и не настаивали на том, чтобы вернуть панну назад, то я беспрекословно отдал бы вам девушку. Скажите пану старосте, чтобы он в свахи выбирал более умных, чем вы!
Спокойный тон Кмицица немного успокоил офицера, по крайней мере, он убедился, что ни ему, ни рейтарам не угрожает смерть; поэтому он вздохнул облегченно и спросил:
– Значит, мы ни с чем и вернемся в Замостье?
– Как ни с чем? Вы вернетесь с письмом, написанным у каждого из вас на шкуре!
– Ваша милость…
– Взять их! – крикнул Кмициц и первый схватил офицера за шиворот.
Вокруг коляски поднялась свалка. Женщины начали кричать о помощи, но татары заглушили их своим воем. Свалка продолжалась недолго, и вскоре все рейтары были связаны и положены рядом на дороге.
Кмициц приказал высечь их нагайками, но только так, чтобы они могли вернуться пешком в Замостье. Простым солдатам дали по сто, а офицеру сто пятьдесят ударов, несмотря на просьбы Ануси, которая, не понимая, в чем дело, думала, что попала в чьи-то страшные руки, и со слезами умоляла пощадить ее.
– Пощадите, рыцарь! В чем я перед вами виновата? Пожалейте! Пощадите!
– Тише, панна! – крикнул на нее Кмициц.
– Чем я провинилась перед вами?
– Может, вы и сами в заговоре?
– В каком заговоре? Боже, милостив буди мне, грешной!
– Так вы не знаете, что пан староста нарочно настаивал на вашем отъезде, чтобы разлучить вас с княгиней, похитить и в каком-нибудь пустом замке посягнуть на вашу честь?
– Господи Иисусе! – воскликнула Ануся.
В ее крике было столько искренности, что Кмициц сказал уже ласковее:
– Значит, вы не в заговоре? Возможно!
Ануся закрыла лицо руками, но ничего не могла сказать и только повторяла:
– Господи! Господи!
– Успокойтесь, панна! – еще ласковее сказал Кмициц. – Вы спокойно поедете к Сапеге. Пан староста не рассчитал, с кем имеет дело… Те люди, которых там секут, хотели вас похитить. Я отпущу их живыми, чтобы они могли рассказать пану старосте о том, как у них все гладко сошло.
– Значит, вы спасли меня от позора?
– Да, хотя не знал, будете ли вы этому рады!
Вместо ответа, Ануся схватила руку пана Андрея и прижала ее к своим бледным губам.
Дрожь пробежала по телу Кмицица.
– Оставьте, оставьте, ваць-панна! – крикнул он. – Садитесь в карету, а то ножки промочите. Ничего не бойтесь. Вам со мной безопаснее, чем у родной матери.
– Теперь я поеду с вами хоть на край света!
– Не говорите таких вещей, ваць-панна!
– Господь наградит вас за то, что вы защитили мою честь!
Тем временем ордынцы перестали сечь немцев, и Кмициц приказал их погнать в Замостье. Лошадей их, платье и оружие он подарил своим татарам. Затем они быстро двинулись в путь, так как медлить было опасно.
По дороге молодой рыцарь не мог удержаться, чтобы время от времени не заглянуть в окно кареты, вернее, не взглянуть в живые глазки и прелестное личико девушки. Всякий раз он спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь, удобна ли коляска и не утомляет ли ее слишком скорая езда.
Она отвечала ему кокетливо, что ей так хорошо, как еще никогда не бывало. Она уже совершенно успокоилась. Сердце ее наполнилось доверием к защитнику. В душе она думала: «Он вовсе не такой невежа, как я сначала предполагала!»
«Эх, Оленька, если бы ты знала, как я страдаю из-за тебя! – думал Кмициц. – Неужели ты отплатишь мне неблагодарностью? Если бы это случилось в прежние времена!.. Ух!»
И ему пришли на память его прежние товарищи, былые проказы с ними, и, чтобы избавиться от искушения, он стал читать молитву за них.
Прибыв в Красностав, Кмициц подумал, что лучше не ждать известий из Замостья и тотчас двинуться дальше. Но перед отъездом он написал пану старосте следующее письмо:
«Ясновельможный пане староста и мой благодетель!
Кого Господь создал для великих дел, тому дал и догадливость в должной мере. Я тотчас смекнул, что вы хотите испытать меня, присылая мне приказание выдать панну Божобогатую-Красенскую. В этом я убедился тем более, что ваши рейтары проговорились о том, что знают содержание вашего приказа, хотя вашего письма я им не показывал. Отдавая должное удивление вашей дальновидности, я, чтобы вполне успокоить вас, заботливого опекуна, еще раз повторяю, что ничто на свете не может помешать мне исполнить данное мне поручение. Но так как ваши солдаты, по-видимому, плохо поняли ваше приказание и оказались настолько дерзкими, что даже угрожали мне смертью, то думаю, что я поступил бы согласно с вашими желаниями, если бы приказал их перевешать. Прошу прощения, что я этого не сделал; но все же я приказал их высечь, и если такое наказание вы найдете слишком мягким, то можете увеличить его по своему усмотрению. Надеясь, что я заслужил доверие и благодарность ясновельможного пана, остаюсь вашим покорным слугой.
Бабинич».
Драгуны, с трудом дотащившись до Замостья позднею ночью, не смели показаться на глаза пану старосте, который узнал обо всем только на следующий день из письма Кмицица, привезенного красноставским казаком.
Прочтя его, пан староста заперся у себя на три дня и не пускал к себе никого, кроме слуг, приносивших ему еду. Слышали, как он ругался по-французски, что случалось с ним только тогда, когда он был в бешенстве.
Но буря понемногу улеглась. На четвертый и пятый день пан староста был очень молчалив, ворчал что-то про себя и дергал себя за ус, но через неделю, в воскресенье, выпив лишнее за обедом, он перестал дергать ус и, обратившись к сестре, княгине Гризельде, сказал:
– Вы знаете, сестрица, что я могу похвалиться своей проницательностью. Несколько дней тому назад я подверг испытанию того рыцаря, что повез Анусю, и могу вас уверить, что он в целости доставит ее Сапеге!
А через месяц сердце пана старосты принадлежало уже другой, а сам он был уже уверен, что все случилось согласно его воле и с его ведома.
XXXVI
Большая часть Люблинского воеводства и почти все Полесское находились в руках поляков, то есть конфедератов и сапежинцев. Так как король шведский все еще находился в Пруссии, где вел переговоры с курфюрстом, то шведы, считая себя недостаточно сильными, чтобы дать отпор всеобщему восстанию, разгоравшемуся все сильнее, боялись выходить из городов и замков и не смели перейти через Вислу, за которой стояли польские войска. В этих двух воеводствах работали над созданием значительного и хорошо обученного войска, которое могло бы помериться со шведскими регулярными войсками. В городах обучали пехоту, и так как крестьяне сами брались за оружие, то в солдатах не было недостатка. Оставалось только держать в железной дисциплине и приучить к команде эту беспорядочную массу, часто опасную и для местных жителей.
Этим занимались поветовые ротмистры. Кроме того, король рассылал приказы старым и опытным воинам, а потому войска собирались всюду. Составилось несколько великолепных кавалерийских полков. Одни шли за Вислу и там начинали военные действия, другие уходили к пану Чарнецкому, иные к Сапеге. Теперь уже войско Яна Казимира было многочисленнее шведского.
Государство, бессилием своим недавно изумившее Европу, нашло теперь в себе такую мощь, которой не подозревали не только враги, но даже сам король, даже те, чье верное сердце недавно разрывалось от боли и отчаяния. Откуда-то взялись деньги, воодушевление, мужество. Все были убеждены, что положение совсем не такое отчаянное, чтобы из него нельзя было выйти.
Кмициц беспрепятственно подвигался вперед, собирая по дороге всякий беспокойный люд, который присоединялся к его отряду в надежде принять вместе с татарами участие в грабежах и разбоях. Но таких он легко превращал в хороших солдат, так как у него был дар возбуждать страх и послушание у подчиненных. Его всюду встречали с радостью, так как появление татар было доказательством того, что хан действительно желает помочь Речи Посполитой. Вскоре грянула весть, что в помощь Сапеге идет сорок тысяч отборного татарского войска. Говорили о «скромности» союзников и о том, что по дороге они не совершают ни насилий, ни убийств. Их ставили в пример своим солдатам.
Пан Сапега временно стоял в Белой. Силы его состояли из десяти тысяч регулярной пехоты и кавалерии. Это были остатки литовских войск, пополненные новыми людьми. Конница, особенно некоторые полки, превосходила шведских рейтар своей выучкой, но пехота была недостаточно обучена, и, кроме того, у нее было мало оружия, а главное – пороху. Не хватало и пушек. Воевода витебский надеялся запастись всем в Тыкоцине, а между тем шведы, взорвав себя порохом, уничтожили весь запас пороха и все свои пушки.
Кроме этого войска в Белой стояло почти двенадцать тысяч ополченцев из Литвы, Мазовии и Полесья; но воевода не слишком рассчитывал на них, особенно потому, что у них с собой было бесчисленное множество возов, которые затрудняли поход.
Въезжая в Белую, Кмициц думал только об одном. В войске пана Сапеги было много офицеров, служивших прежде у Радзивилла, его прежних знакомых, а также шляхта из Литвы. Если его узнают, его изрубят в куски, прежде чем он успеет крикнуть: «Господи!» До того ненавистно было его имя на Литве и в лагере Сапеги: все еще помнили, как, служа Радзивиллу, он вырезал полки, взбунтовавшиеся против гетмана.
Но пана Андрея утешала мысль, что он очень изменился. Он похудел, на лице его был шрам от пули Богуслава, усы он зачесывал кверху, носил длинную шведскую бороду, так что теперь он скорее был похож на какого-нибудь шведа, чем на польского шляхтича.
«Только бы не узнали они меня сразу, а после битвы они будут относиться ко мне иначе», – думал Кмициц.
Приехав в сумерки, Кмициц объявил, откуда он, и сказал, что с ним письмо короля. Он просил аудиенции у воеводы. Воевода принял его милостиво благодаря горячим отзывам короля о Бабиниче.
«Посылаем вам нашего вернейшего слугу, – писал король, – прозванного ченстоховским Гектором со времен осады святого места, несколько раз жертвовавшего за нас своей жизнью во время перехода через горы. Поручаем его вашему особому покровительству и просим оградить его от обид со стороны войска. Нам известно его настоящее имя, а также и причины, заставляющие его принять вымышленное имя, каковое обстоятельство не должно давать повода ни для подозрений, ни для недоверия».
– А почему вы носите вымышленную фамилию, если можно знать? – спросил воевода.
– Потому что меня преследуют судебные приговоры, и я не могу вербовать солдат под своим именем. Король дал мне разрешительные грамоты на вымышленное имя.
– Зачем вам вербовать, если у вас есть татары?
– Отряд побольше не помешает.
– А за что вас преследуют приговоры?
– Так как я поступаю под вашу команду и ищу у вас защиты, то признаюсь вам во всем, как родному отцу. Настоящая моя фамилия Кмициц.
Воевода даже попятился назад.
– Тот, который обещал Богуславу схватить короля и доставить его шведам живым или мертвым?
Кмициц откровенно рассказал ему все, что произошло с ним, как обманно уговорил его служить Радзивилл, как, услышав признание от Богуслава о настоящих замыслах князя, он похитил его и как князь Богуслав отомстил ему, оклеветав его так страшно.
Воевода поверил, и не мог не поверить, тем более что правдивость слов Кмицица подтверждало письмо короля. Кроме того, он готов был обнять в эту минуту даже своего величайшего врага. Причиной этой радости были следующие слова королевского письма:
«Несмотря на то что великая литовская булава после смерти воеводы виленского по закону может перейти к его преемнику только с согласия сейма, но ввиду нынешних чрезвычайных обстоятельств, нарушая обычный порядок, мы, ради блага Речи Посполитой и ваших великих заслуг, вручаем эту булаву вам, нашему любезнейшему воеводе, вполне надеясь, что, Бог даст, настанет мир, и на будущем сейме никто не будет протестовать против нашей воли, и решение наше будет всеми одобрено».
Сапега, как говорили в то время в Речи Посполитой, «продал последнюю серебряную ложку и заложил кунтуш», следовательно, служил не ради выгоды или почестей, но ради блага отчизны. Но и самый бескорыстный человек рад, когда видит, что его заслуги оценены и люди платят ему за них благодарностью. Поэтому его строгое лицо сияло теперь необыкновенной радостью.
Этот акт королевской воли придавал новый блеск роду Сапеги, а в то время никто не был к этому равнодушен. В эту минуту Сапега готов был сделать для короля все, что мог и чего не мог!
– Так как я теперь гетман, – сказал он Кмицицу, – то вы подлежите моему суду и покровительству. Здесь много ополченцев, а потому вы старайтесь быть поменьше на глазах у всех, пока я не предупрежу солдат и не заявлю, что вас оклеветал Богуслав.
Кмициц сердечно поблагодарил воеводу и заговорил об Анусе, которую привез с собой в Белую.
– Рехнулся Себепан! Ей-богу! – проговорил Сапега. – Сидит себе с сестрой в Замостье, как у Христа за пазухой, и воображает, что всем, как и ему, только и дела, что греться у камина. Я знал Подбипент. Они родня Бжостовским, а Бжостовские – мне… Состояние громадное, что и говорить, но хотя война с русскими и затихла временно, но ведь они еще там. Кого искать, какие теперь суды и кто станет отнимать имения и вводить девушку в наследство? Совсем с ума сошли! Тут у меня на шее Богуслав, а они навязывают мне еще новые хлопоты и хотят, чтобы я с бабами возился.
– Это не баба, а вишня! – возразил Кмициц. – Впрочем, не мое дело! Приказали отвезти – я отвез; приказано отдать – отдаю!
Старый гетман взял Кмицица за ухо и сказал:
– А кто тебя знает, проказник, какой ты ее привез. Сохрани бог, чтобы люди стали говорить, будто от моей опеки ей родить придется. Как я, старик, в глаза людям буду смотреть? Что вы там делали во время остановок, говори мне сейчас, басурман? Уж не перенял ли ты от татар их басурманских обычаев.
– Во время остановок, – весело ответил Кмициц, – я приказывал своим людям полосовать мне спину нагайками, чтобы отогнать нескромные желания, кои, полагаю, обретаются под кожей.
– Ну вот видишь! А она хорошая девушка?..
– Красива, как козочка, никому покоя не дает!
– Вот и нашелся басурман!
– Она добродетельна, как монашка, это надо признать. Не будь того, не поздоровилось бы ей от опеки Замойского!
И Кмициц рассказал о том, что произошло в Замостье. Гетман похлопал его по плечу и расхохотался.
– Ну и ловкач же ты! – воскликнул он. – Недаром столько говорят о Кмицице… Не бойся: пан Ян – человек незлобивый и мой приятель… Пройдет первый гнев, он сам посмеется и наградит тебя!
– Мне его награды не нужно! – прервал Кмиции.
– Это хорошо, что ты горд и людям в карман не заглядываешь. Помоги мне в походе на Богуслава, и я сделаю так, что тебе не придется бояться прежних приговоров.
Сапега взглянул на Кмицица и очень удивился, видя, что лицо его, раньше простодушное и веселое, при одном имени Богуслава ощетинилось, как морда собаки, которая хочет укусить.
– Чтоб ему собственной слюной отравиться, изменнику! Чтоб ему хоть перед смертью попасть в мои руки!
– Я не удивляюсь твоей ненависти. Но помни, что нужно быть благоразумным, так как придется иметь дело не с первым встречным. Хорошо, что король прислал тебя ко мне. Ты будешь нападать на Богуслава, как некогда на Хованского?
– Буду нападать! – мрачно ответил Кмициц.
Разговор окончился. Кмициц отправился спать, так как устал с дороги.
Тем временем среди войска распространилась радостная весть, что король отдал булаву его любимому вождю. Офицеры и солдаты разных полков толпами бежали к квартире гетмана. Сонный город проснулся. Повсюду загорелись огни. Заиграли трубы, загудели литавры, загремели выстрелы из пушек и мушкетов. Пан Сапега устроил великолепный пир. Пировали всю ночь, пили здоровье короля и гетмана. Чокались за будущую победу над Богу славом.
Пана Андрея на этом пиру не было.
Зато на этом пиру гетман завел разговор о князе Богуславе и, не называя имени того офицера, который привез ему булаву, говорил вообще о низости князя.
– Оба Радзивилла, – сказал он, – любили интриги, но Богуслав превзошел покойного брата Януша, – говорил Сапега. – Вы помните, Панове, Кмицица или, по крайней мере, слышали о нем? Вообразите себе, что слух, пущенный Богуславом про Кмицица, будто он обещал поднять руку на короля, – ложь!
– Все же Кмициц помогал Янушу резать настоящих рыцарей.
– Да, помогал Янушу, но потом опомнился и, опомнившись, не только бросил службу у Радзивилла, но, как человек смелый, хотел еще похитить Богуслава. Ему, говорят, уже туго пришлось, и он еле вырвался из рук Кмицица!
– Кмициц был великий воин, – послышалось несколько голосов. – Князь из мести оклеветал его, так что волосы встают дыбом!
– И черт лучшей мести не выдумает!
– У меня есть доказательство, что это была месть Кмицицу за то, что он бросил Радзивиллов.
– Так опозорить чужое имя! Один Богуслав способен на это!
– Погубить такого воина!
– Я слышал, – продолжал гетман, – что Кмициц, видя, что ему нельзя оставаться у Радзивилла, убежал в Ченстохов, оказал там значительные услуги, а потом защищал короля собственной грудью.
Узнав об этом, солдаты, готовые за минуту перед тем изрубить в куски Кмицица, стали отзываться о нем все сочувственнее.
– Кмициц ему не простит! Это не такой человек, он и против Радзивилла пойдет.
– Князь, оклеветав его, опозорил все войско.
– Хотя Кмициц был насильник и повеса, но он не был предателем!
– Он отомстит, отомстит!
– Мы раньше отомстим за него!
– Коль скоро гетман ручается за него, – значит, это верно!
– Да, это так! – подтвердил Сапега.
– Здоровье гетмана!
Еще немного, и, пожалуй, присутствующие выпили бы за здоровье Кмицица. Правда, раздавались и громкие голоса протеста, особенно среди прежних радзивилловских офицеров. Но, услышав это, Сапега сказал:
– А знаете, Панове, почему мне вспомнился Кмициц?.. Этот Бабинич, присланный королем, очень похож на него! Я сам в первую минуту ошибся.
Тут Сапега уже несколько строже взглянул на офицеров и прибавил тоном приказания:
– Если бы сюда приехал сам Кмициц, то, так как он обратился на путь истины, так как он с необычайной храбростью защищал святое место, я, как гетман, мог бы взять его под свое покровительство. Поэтому прошу вас, Панове, чтобы его прибытие не вызвало никаких волнений. Прошу помнить, что он приехал от имени короля и хана. Особенно прошу об этом панов ротмистров ополчения, ибо там дисциплина всегда слабее.
Когда пан Сапега говорил так, один Заглоба, бывало, смел бормотать себе что-нибудь под нос, а офицеры слушали его, не смея проронить ни одного слова.
Но лицо гетмана скоро опять повеселело – повеселели и гости. Пир продолжался до утра.
На следующий день Сапега отправил Анусю с паном Котчицем в Гродну, где после ухода Хованского проживало семейство гетмана.
