Генрик Сенкевич
Потоп
– Вы больше похожи на колокольню, чем на флюгер, тем более что у вас, вижу, ветер под крышей гуляет. А что касается пищи и отдыха, то все этого заслужили!
X
После этой победы Чарнецкий позволил наконец своим войскам отдохнуть и откормить лошадей, а потом намеревался форсированным маршем снова вернуться под Сандомир, чтобы совсем придушить шведского короля.
Между тем однажды вечером в лагерь прибыл пан Харламп с извещениями от Сапеги. Чарнецкий в это время уехал в Черск на смотр равского ополчения, которое там собиралось; поэтому Харламп отправился прямо на квартиру Володыевского, чтобы у него отдохнуть от долгой дороги.
Друзья радостно приветствовали его, но заметили, что офицер необычайно мрачен. А он сказал:
– О вашей победе мы слышали. Здесь счастье нам улыбнулось, а под Сандомиром отвернулось от нас! Нет уже Карла в ловушке, ушел, к великому стыду литовского войска!
– Да разве это возможно?! – крикнул пан Володыевский, хватаясь за голову.
Оба Скшетуские и Заглоба остановились как вкопанные.
– Как же это было? Говорите скорее, ваць-пане, не то из кожи вылезу!
– Я никак отдышаться не могу! – сказал Харламп. – Ехал я день и ночь, устал. Вот приедет пан Чарнецкий, я все расскажу по порядку; дайте мне немного отдохнуть.
– Значит, Карл ускользнул из ловушки? Я предвидел, что так и будет. Как? Разве вы не помните, что я это предсказывал? Ковальский свидетель!
– Дядя предсказывал! – сказал Рох.
– Куда же ушел Карл? – спросил Харлампа Володыевский.
– Пехота отправилась на баржах, а он с конницей ушел к Варшаве.
– Битва была?
– И была и не была! Короче говоря, оставьте меня в покое, я не могу говорить!
– Скажите лишь одно! Сапега совсем разбит?
– Какое разбит! Он преследует короля, но Сапеге никого не догнать!
– Он так же для погони пригоден, как немец для благочестивой жизни! – сказал Заглоба.
– Слава богу, что войска целы! – заметил Володыевский.
– Опростоволосились литвины! – воскликнул Заглоба. – Ничего не поделаешь! Придется опять зашивать дыру в Речи Посполитой!
– Вы на литовское войско не клевещите! – возразил Харламп. – Карл великий воин; и с ним трудно не проиграть. А вы-то не опростоволосились разве под Устьем, под Вельбожем, под Сулеевом и еще в десяти местах? Сам Чарнецкий проиграл битву под Голембом! Как же мог не проиграть и Сапега, тем более что вы его оставили одного, как сироту!
– Да разве мы к Варку плясать ходили? – с негодованием спросил Заглоба.
– Знаю, что не плясать, а в битву, и Бог дал вам победу. Но кто знает, не лучше ли было бы не ходить. У нас говорят, что польское и литовское войско, каждое в отдельности, может быть разбито, но, когда они вместе, их не одолеют никакие силы адовы!
– Это возможно! – сказал Володыевский. – Но нам нет дела до того, что порешили вожди. Не могло здесь обойтись без вашей вины.
– Должно быть, Сапега накуролесил, я уж его знаю! – сказал Заглоба.
– Этого я не отрицаю! – пробормотал Харламп.
Они умолки и лишь временами угрюмо поглядывали друг на друга, так как им казалось, что счастье опять начинает изменять Речи Посполитой. А ведь еще так недавно они были полны веры и надежды.
Вдруг Володыевский сказал:
– Пан каштелян вернулся! – и вышел из комнаты.
Каштелян действительно вернулся; Володыевский побежал к нему навстречу и закричал издали:
– Мосци-каштелян, шведский король разбил литовское войско и бежал из ловушки! Приехал офицер с письмами от воеводы виленского.
– Давай его сюда! – сказал Чарнецкий. – Где он?
– У меня. Я сейчас его приведу!
Но пана Чарнецкого так взволновало это известие, что он не захотел ждать, сейчас же спрыгнул с седла и вошел в квартиру Володыевского. Увидев его, все вскочили со своих мест, а он едва кивнул им и сказал:
– Пожалуйте письма!
Харламп подал ему запечатанное письмо. Каштелян отошел к окну, так как в комнате было темно, и начал его читать, озабоченно наморщив брови. Время от времени лицо его вспыхивало гневом.
– Каштелян волнуется! – шептал Скшетускому Заглоба. – Посмотри, как у него покраснело лицо; сейчас и шепелявить начнет, что с ним случается всегда, когда он в бешенстве.
В эту минуту Чарнецкий окончил чтение, с минуту крутил свою бороду и думал, наконец проговорил звенящим, неясным голосом:
– Пожалуйте сюда, пан офицер!
– К вашим услугам!
– Говорите правду, – с ударением сказал каштелян, – потому что этот рапорт написан так искусно, что я никак не могу понять, в чем дело… Только… говорите правду: войска рассеяны?
– Ничуть не рассеяны, мосци-каштелян!
– А сколько дней вам нужно, чтобы снова собраться?
Тут Заглоба шепнул Скшетускому:
– Он хочет его на удочку поймать.
Но Харламп без колебания сказал:
– Раз войско не рассеяно, то ему нечего собираться. Правда, что из ополченцев мы недосчитались человек пятисот; когда я уезжал, их не было и между убитыми, но это дело обычное, от этого армия не пострадала, и гетман двинулся в погоню за королем в полном порядке.
– Вы говорите, что не потеряли ни одной пушки?
– Мы потеряли четыре орудия, которые шведы, не имея возможности взять с собой, заклепали…
– Я вижу, что вы говорите правду; расскажите же, как это все произошло.
– Начинаю! – сказал Харламп. – Когда мы остались одни, неприятель скоро заметил, что завислянских войск нет и что на их месте осталось несколько «партий» и нерегулярных отрядов. Пан Сапега думал, что шведы ударят на них, и послал им кое-какое подкрепление, но незначительное, чтобы не ослабить себя. Между тем в лагере шведов засуетились и зашумели, как в улье. Под вечер они начали стягиваться к Сану. Мы были в квартире воеводы. Приезжает туда пан Кмициц, который зовется теперь Бабиничем, и докладывает об этом Сапеге. А пан Сапега как раз давал пир, на который съехалось много шляхтянок из Красника и Янова. Пан воевода большой охотник до женщин!
– Да и до пиров тоже! – прервал Чарнецкий.
– Нет меня с ним, некому его сдерживать! – вставил Заглоба.
– Может быть, будете с ним раньше, чем думаете, – ответил Чарнецкий, – тогда вы оба станете друг друга сдерживать! Рассказывайте дальше! – обратился он к Харлампу.
– Бабинич докладывает, а воевода отвечает: «Они только делают вид, что хотят наступать. Не посмеют! Скорее, говорит, захотят переправиться через Вислу, но я смотрю за ними в оба и тогда сам начну наступать. А пока, говорит, не будем портить настроения». Вот мы и начали есть да пить. Музыка заиграла, сам воевода в пляс пошел.
– Дам я ему плясы! – перебил Заглоба.
– Тише вы! – сказал Чарнецкий.
– Вдруг с берега снова прибежали сказать, что там страшный шум. Но Сапега – пажа в ухо: «Не лезь!» Плясали мы до рассвета, а спали до полудня. В полдень смотрим, а тут уж высокие валы, а на них – тяжелые орудия. Начали шведы стрелять. В полдень выехал и сам воевода, а шведы, под прикрытием орудий, стали строить мост. К великому нашему удивлению, работали они до самого вечера; мы думали, что построить-то мост, они построят, а пройти по нему не смогут. На следующий день опять строили. Воевода начал выстраивать войска и сам думал, что быть битве.
– Между тем мост был – для отвода глаз, а они перешли по другому, ниже, и напали на вас сбоку? – спросил Чарнецкий.
Харламп вытаращил глаза, открыл рот, с минуту молчал от изумления, наконец сказал:
– Вы имели уже донесения, ваша вельможность?
– Нечего и говорить! Уж что касается войны, наш старик все на лету отгадает, точно сам все видел своими глазами! – прошептал Заглоба.
– Продолжайте! – сказал Чарнецкий.
– Настал вечер. Войска стояли наготове, но с наступлением сумерок опять начался пир. Между тем рано утром шведы перешли через второй мост, который был построен ниже, и напали. На фланге стоял полк пана Кошица, хорошего солдата, и он ударил на них. На помощь ему пошли ополченцы, что были поближе, но шведы как стали палить в них из орудий, они – бегом! Кошиц был убит, солдат его страшно потрепали! А ополченцы, налетев на лагерь, подняли замешательство. Остальные полки тоже были в битве, но мы ничего не могли поделать, наоборот, потеряли пушки. Будь у короля больше артиллерии и пехоты, он бы нас разбил наголову, но, к счастью, большая часть неприятельской пехоты и артиллерии отплыла ночью на баржах, о чем у нас тоже никто не знал.
– Сапега накуролесил! Так я и знал! – воскликнул Заглоба.
– Мы перехватили королевское письмо, – сказал Харламп, – которое уронили шведы. Из нее солдаты узнали, что король собирается идти в Пруссию, чтобы вернуться назад с курфюрстом, так как, пишет он, с одними шведскими силами он ничего не может сделать.
– Знаю, – сказал Чарнецкий, – Сапега прислал мне это письмо.
Затем он пробормотал как будто про себя:
– И нам нужно идти за ним в Пруссию.
– Я давно это говорю! – сказал Заглоба.
Чарнецкий посмотрел на него задумчиво и сказал громко:
– Несчастье! Подоспей я к Сандомиру, мы бы вдвоем с гетманом не выпустили ни одного шведа! Ну, что делать! Свершилось, прошлого не вернешь!.. Война продлится, а все же всем им не миновать смерти!
– Иначе и быть не может! – крикнули рыцари хором.
И бодрость опять вступила в них, хотя несколько минут тому назад они уже стали сомневаться.
Между тем Заглоба шепнул что-то на ухо арендатору из Вонсоши, тот исчез за дверью и сейчас же вернулся с кувшином. Видя это, Володыевский отвесил каштеляну низкий поклон:
– Великую бы честь оказали вы нам, простым солдатам, – начал он.
– Я охотно с вами выпью, – сказал Чарнецкий. – И знаете почему? Потому что нам придется проститься.
– Почему? – с удивлением спросил Володыевский.
– Пан Сапега пишет, что ляуданский полк принадлежит к литовскому войску и что он прислал его, только чтобы сопровождать короля, а теперь он нуждается в нем. особенно в офицерах, которых у него мало. Володыевский, ты знаешь, как я тебя люблю и как тяжело мне с тобой расстаться, но здесь есть для тебя приказ. Правда, Сапега, как человек учтивый, прислал его в мои руки и в мое распоряжение, и я мог бы его тебе не показать… Вот уж действительно это мне так же приятно, как если бы гетман сломал мою лучшую саблю!.. Но именно потому, что он прислал его в мое распоряжение, я тебе его даю – на!.. А ты делай то, что должен. За твое здоровье, солдатик!
Пан Володыевский снова поклонился Чарнецкому, но был так огорчен, что не мог сказать ни слова, а когда каштелян обнял его, слезы ручьем полились из его глаз.
– Лучше бы мне умереть! – воскликнул он скорбно. – Я так привык к вам, дорогой вождь, а как будет там – неизвестно.
– Пан Михал, не обращай внимания на приказ, – с волнением сказал Заглоба. – Я сам напишу Сапеге, да к тому же и проучу его хорошенько.
Но пан Михал прежде всего был солдат и поэтому с негодованием обрушился на Заглобу:
– Вечно в вас старый волонтер сидит… Молчали бы лучше, если дела не понимаете! Служба!!
– Вот оно что! – сказал Чарнецкий.
XI
Пан Заглоба, остановившись перед гетманом, не ответил на его радостное приветствие, – напротив, заложил руки назад, оттопырил нижнюю губу и стал смотреть, как судья справедливый, но суровый. Сапега еще более обрадовался, видя его мину, так как ожидал какой-нибудь шутки, и весело спросил:
– Как живешь, старый повеса? Что это ты носом водишь, точно слышишь какой-нибудь запах неприятный?
– Во всем вашем войске капустой пахнет.
– Почему же капустой?
– Шведы капустных голов нарубили!
– Ну вот, пожалуйте! Уж и съязвить успел! Жаль, что и вас не изрубили!
– Я служил под начальством такого вождя, что мы рубили, а не нас рубили!
– Ну тебя! Пусть бы хоть язык тебе отрубили.
– Мне тогда нечем было бы славить победу Сапеги.
Лицо гетмана опечалилось, и он сказал:
– Пан брат, оставьте меня! Есть много таких, которые, забыв о моей службе на пользу отчизны, теперь поносят меня, и я знаю, что долго еще будут Роптать на меня, но ведь, если бы не этот ополченский сброд, дело пошло бы иначе! Говорят, что я ради пиров забыл о неприятеле, но ведь против такого неприятеля не могла устоять вся Речь Посполитая.
Слова гетмана тронули Заглобу, и он сказал:
– У нас так заведено – сваливать всю вину на вождя! Уж я-то вас не буду упрекать за пиры: чем день длиннее, тем ужин необходимее! Пан Чарнецкий великий воин, но у него, по-моему, есть недостаток: на завтрак, на обед, на ужин он дает одно только шведское мясо. Он хороший вождь, но повар неважный. И плохо делает! От такой пищи война скоро опротивеет самым лучшим кавалерам.
– А Чарнецкий очень сердился на меня?
– Нет! Не очень! Сначала был, видно, очень взволнован, но, когда узнал, что войска не разбиты, сейчас же сказал: «Божья воля. Это ничего, говорит, каждому может случиться проиграть битву; если бы у нас, говорит, были одни Сапеги, страна наша была бы страной Аристидов».
– Для пана Чарненкого крови не пожалею! – ответил гетман. – Каждый на его месте унизил бы меня, чтобы возвысить себя, особенно после новой победы, но он не из таких.
– Я ни в чем его упрекнуть не могу, скажу только, что я уже слишком стар для такой службы, какой он требует от солдата, особенно для таких кушаний, которыми он угощает войско.
– Так вы рады, что вернулись ко мне?
– Рад и не рад: об ужине я уж целый час слышу, а его что-то не видно.
– Сейчас сядем за стол. А что пан Чарнецкий думает теперь предпринять?
– Идет в Великопольшу, чтобы помочь тамошнему населению, оттуда же пойдет против Штейнбока и в Пруссию, рассчитывая получить в Гданьске пушки и пехоту.
– Жители Гданьска добрые граждане! Они всей Речи Посполитой служат примером. Значит, мы встретимся с Чарнецким под Варшавой, ибо я туда отправлюсь и только на время остановлюсь под Люблином.
– Значит, шведы опять осадили Люблин!
– Несчастный город. Я не знаю даже, сколько раз он был в руках неприятеля? Здесь есть депутаты от люблинской шляхты, которые, наверно, будут просить, чтобы я их спасал. Но так как я должен написать письма к королю и гетманам, то им придется обождать.
– В Люблин и я пойду охотно, там женщины больно хороши. Если которая из них, нарезывая хлеб, прижмет его к груди рукой, то даже корка бесчувственного хлеба краснеет от удовольствия.
– Ах, турок вы этакий!
– Вы, ваша вельможность, как человек пожилой, не можете этого понять, но мне ежегодно в мае приходится пускать себе кровь!
– Да ведь вы старше меня!
– Опытностью только, но не годами; а так как я умел conservare juventutem meam[56], то многие завидуют мне. Позвольте мне, ваша вельможность, принять люблинскую депутацию, я ей и пообещаю сейчас идти на помощь: пусть, бедняги, утешатся.
– Хорошо, – сказал гетман, – а я пойду писать письма! – И вышел из комнаты.
Сейчас же впустили люблинскую депутацию, и пан Заглоба принял ее с величайшим достоинством и обещал помощь под условием снабжения армии провиантом, а в особенности всевозможными напитками. Потом он от имени воеводы пригласил депутатов к ужину. Они были рады, так как войско этой же ночью двинулось к Люблину. Гетман сам торопился, так как ему хотелось как можно скорее какой-нибудь победой смыть сандомирское поражение.
Началась осада, но она подвигалась очень вяло. Все это время Кмициц учился у Володыевского фехтовальному искусству и делал громадные успехи. Пан Михал, зная, что эти уроки отразятся на шее Богуслава, открыл ему все свои тайны. У них была теперь хорошая практика: они подходили к замку и вызывали на поединок шведов, которых много убили. Вскоре Кмициц дошел до того, что мог устоять против Яна Скшетуского, а в сапежинском войске никто не мог против него устоять. Тогда его охватило такое дикое желание помериться с Богуславом, что он едва мог усидеть под Люблином, тем более что весна вернула ему здоровье и силы. Раны его зажили, он перестал харкать кровью, глаза его по-прежнему были полны огня. Ляуданцы сначала посматривали на него косо, но не смели его задевать, так как Володыевский держал их в железных руках. Потом, видя его подвиги, они помирились с ним совсем, и даже Юзва Бутрым говаривал:
– Кмициц умер, живет Бабинич, а ему – многая лета!
Наконец, к великой радости солдат, люблинский гарнизон сдался, и Сапега двинул свои полки к Варшаве. По дороге он получил известие, что сам Ян Казимир вместе с гетманами и новым войском придет к нему на помощь. Пришли известия от Чарнецкого, который тоже спешил из Великопольши к столице. Война, разбросанная раньше по всей стране, сосредоточилась теперь под Варшавой, как тучи, блуждающие по небу, собираются, чтобы разразиться громом и молниями.
Пан Сапега шел через Желехов, Гарволин и Минск по седлецкой дороге, чтобы в Минске соединиться с полесским ополчением. Им командовал Ян Скшетуский, так как он жил возле полесской границы и был известен всей тамошней шляхте, которая ценила его как одного из самых знаменитых рыцарей Речи Посполитой. Вскоре ему удалось составить из воинственной шляхты несколько полков, ничем не уступавших регулярному войску.
Из Минска войско стало быстро подвигаться к Варшаве, чтобы через день быть уже под Прагой. Погода благоприятствовала походу. Временами перепадал майский дождик, освежал землю и прибивал пыль на дороге, и, в общем, время было чудное, не слишком жаркое и не слишком холодное. Войска из Минска шли без обоза и орудий. Орудия и обоз должны были выступить через день. Настроение солдат было прекрасное; густые леса по обеим сторонам дороги гремели отголосками солдатских песен, лошади весело фыркали. Полки подвигались один за другим в образцовом порядке и плыли, как огромная сверкающая река, так как пан Сапега вел с собой двенадцать тысяч войска, не считая ополченцев. Ротмистры, объезжая полки, сверкали своими панцирями. Красные значки раскачивались над головами рыцарей, подобно огромным цветам.
Солнце уже заходило, когда ляуданский полк, шедший впереди, увидел башни столицы. И радостный крик вырвался из груди солдат:
– Варшава! Варшава!
Крик этот громом прокатился по всем полкам, и некоторое время на протяжении нескольких верст только и слышно было слово: «Варшава! Варшава!»
Многие из сапежинских рыцарей никогда не были в столице, многие совсем ее не видали, и вид ее произвел на них громадное впечатление. Все невольно остановили лошадей; некоторые сняли шапки, другие начали креститься, у иных слезы ручьем лились из глаз, и они стояли молча, в волнении. Вдруг появился Сапега на белом коне и, обгоняя полки, кричал:
– Мосци-панове, мы пришли сюда первыми! Нас ждет великое счастье и честь выгнать шведов из столицы!
– Выгоним! – раздались голоса двенадцати тысяч литовских солдат. – Выгоним! Выгоним! Выгоним!
И поднялся гул и шум. Бряцание сабель смешалось с криками рыцарей. Глаза всех метали молнии, зубы сверкали из-под усов. Сам Сапега сиял, как заря. Вдруг он поднял булаву вверх и крикнул:
– За мной!
Близ Праги гетман задержал полки и приказал идти тихим шагом. Столица все явственнее выделялась из синей дали. Высокие черепичные крыши Старого Города горели в лучах вечерней зари. Литвины никогда не видели ничего величественнее этих белых высоких стен, со множеством маленьких окон; дома, казалось, вырастали один над другим все выше и выше; а над этой сдавленной массой труб, стен, окон возвышались готические башни. Те из солдат, которые уже бывали в столице на выборах или по своим делам, объясняли товарищам, что представляло собой каждое здание и как оно называлось.
Заглоба, как человек бывалый, давал подробные объяснения своим ляуданцам, а они слушали его внимательно, удивляясь и тому, что он говорил, и самому городу.
– Взгляните вот на эту башню в середине Варшавы, – говорил он. – Это arx regia![57] Если бы я прожил столько лет, сколько обедов съел у короля, я бы оставил с носом самого Мафусаила. У короля не было более близкого советника, как я. Староства я мог выбирать, как орехи, а раздавать их так же легко, как кружки пива. Многих я вывел в люди, а когда я входил, сенаторы в пояс мне кланялись. Участвовал и в поединках на глазах короля, ибо он любил видеть меня в деле.
– Здоровенное здание! – сказал Рох Ковальский. – И подумать, что все это в руках этих чертовых детей!
– А грабят они как! – прибавил Заглоба. – Слышал я, будто колонны даже вырывают из земли и увозят в Швецию, а колонны ведь из мрамора и прочих дорогих камней. Я не узнаю родных углов, а ведь историки справедливо называют замок восьмым чудом света; у короля французского тоже недурной дворец, но этому он и в подметки не годится. Это костел Святого Яна. К нему есть ход из замка. В этом костеле мне было видение. Однажды стою я на вечерне, вдруг слышу голос с вышины: «Заглоба, будет война с таким-сяким шведским королем и будут великие бедствия!» Я сейчас к королю и говорю, что слышал, а тут ксендз-примас меня по шее жезлом: «Не говори глупостей, ты был пьян!»… Вот теперь и потеют! Второй костел рядом – collegium jesuitarum[58], третья башня вдали – тюрьма, вправо – маршалковская башня. Всего я вам не назову, хотя бы я работал языком, как саблей.
– Должно быть, в мире нет другого такого города! – воскликнул один из солдат.
– Поэтому-то нам и завидуют все нации.
– А это чудесное здание налево от замка?
– Это дворец Радзейовских, прежде Казановских. Его считают девятым чудом света, но провалиться ему: в его стенах и начались несчастья Речи Посполитой.
– Как так? – спросило несколько голосов.
– Когда подканцлер Радзейовский стал ссориться и воевать с женой, король вступился за нее. Вы, Панове, знаете, что люди толковали, да и сам подканцлер думал, что его жена влюблена в короля, а король в нее; вот он из ревности и ушел к шведам, и началась война. Правду говоря, я тогда в деревне сидел и не видел конца этой истории, но знаю, что она дарила нежные взгляды не королю, а кому-то другому.
– Кому же?
– Да тому, к кому все женщины лезли, как муравьи к меду; не пристало мне называть его по имени: терпеть я не могу самохвальства… Притом постарел человек, истрепался как метла, выметая врагов отчизны, но когда-то при дворе не было равного мне по красоте и обхождению. Вот Ковальский свидет…
Но тут Заглоба спохватился, что Рох ни в коем случае не может помнить того времени, а потому только махнул рукой и сказал:
– Впрочем, что он там знает!
Затем он показал еще товарищам дворец Оссолинских и Конецпольских, который по величине почти равнялся дворцу Радзейовского; наконец, великолепную villa regia[59]. В это время солнце зашло и стемнело.
На стенах Варшавы раздались пушечные выстрелы, и трубы долгими, протяжными звуками возвестили о приближении неприятеля.
Пан Сапега тоже возвестил о своем приходе пальбой из самопалов, чтобы ободрить жителей, и в ту же ночь стал переправлять войска через Вислу. Первым переправился ляуданский полк, за ним полк пана Котвича, за ним татары Кмицица, полк Ваньковича и, наконец, остальные восемь тысяч человек. Таким образом шведы вместе с награбленной добычей, были окружены и отрезаны от подвоза провианта, а пану Сапеге не оставалось ничего другого, как ждать, пока с одной стороны не подойдет Чарнецкий, с другой – король вместе с коронными гетманами, а пока следить за тем, чтобы в город к шведам не проникло какое-нибудь подкрепление.
Первое известие пришло от Чарнецкого, но не совсем благоприятное: он писал, что войско и лошади так утомлены, что он не может принять никакого участия в осаде. Со времени битвы под Варкой он ежедневно был в огне, а с начала года участвовал в двадцати одном крупном сражении со шведами, не считая мелких стычек с небольшими отрядами. В Поморье он пехоты не получил, в Гданьск пробраться не мог и обещал самое большее – задержать ту шведскую армию, которая стояла у Нарева под командой Радзивилла, брата короля и Дугласа, так как она рассчитывала прийти на помощь осажденным.
Шведы готовились к обороне со свойственным им мужеством и искусством. Еще до прихода пана Сапеги они сожгли Прагу, а теперь стали осыпать гранатами все предместья – Краковское, Новый Свет, а с другой стороны костелы Святого Георгия и Пресвятой Девы. Горели дома, здания и костелы. Днем над городом клубился дым, подобно густым черным тучам. Ночью эти тучи становились красными, и снопы искр взвивались из них к небу. За стенами блуждали толпы горожан без пристанища, без хлеба; женщины окружали лагерь Сапеги, умоляя о милосердии. Можно было видеть детей, высохших от голода как щепки, умиравших от истощения в объятиях исхудалых матерей; все окрестности города стали юдолью плача и нищеты.
Пан Сапега, не имея ни пехоты, ни пушек, все ждал и ждал прихода короля, помогал, насколько мог, бедным и рассылал их партиями в менее разоренные местности, где они кое-как могли прокормиться. Он был немало озабочен предстоящими трудностями осады, так как ученые шведские инженеры превратили Варшаву в сильную крепость. За стенами сидело три тысячи превосходно обученных солдат под предводительством искусных и опытных генералов; да и вообще шведы были мастерами в деле защиты крепостей. Стараясь утешиться, Сапега каждый день устраивал пиры с обильными возлияниями, так как у этого доблестного гражданина и недюжинного полководца был тот недостаток, что он всему предпочитал веселую компанию и звон стаканов, часто даже пренебрегая службой.
Но днем он своей ревностной деятельностью искупал вечерние грешки. Он рассылал во все стороны разъезды, писал письма, сам объезжал стражу, сам допрашивал пленных. Но вместе с первой звездой в его квартире часто слышались звуки скрипок. Развеселившись, он позволял все: сам посылал за офицерами, даже за теми, которые были на дежурстве или должны были отправиться с разведочными отрядами, и был недоволен, если кто-нибудь из них не являлся, так как на пирах любил побольше народу. Заглоба по утрам делал ему за это выговоры, но вечером самого его слуги часто относили замертво в палатку Володыевского.
– Сапега и святого до греха доведет, – оправдывался он на следующий день перед друзьями, – а я всегда любил повеселиться. А кроме того, у него страсть чуть не силой вливать в меня бокалы, а я, чтобы не быть неучтивым, уступаю перед насилием, так как у меня правило: не обижать хозяина. Но я уже дал обет будущим постом хорошенько бичевать себя плетью, ибо понимаю, что грех не может оставаться без покаяния, а пока мне придется от него не отставать, из страха, как бы он не попал в худшую компанию.
Были такие офицеры, которые исполняли свои обязанности и без гетманского надзора, но некоторые все бросали по вечерам, как вообще солдаты, не чувствующие над собой железной руки.
Шведы не замедлили этим воспользоваться.
Однажды, дня за два до прихода короля и гетманов, Сапега задал такой великолепный пир, как никогда. Он был рад, что все войска собираются в одно место и начнется настоящая осада. Все старшие офицеры были приглашены; гетман, всегда искавший повода попировать, объявил, что пир этот устраивается в честь короля. Скшетуским, Кмицицу, Володыевскому и Харлампу было даже послано приказание обязательно явиться, так как гетман хотел почтить их за их огромные заслуги. Пан Андрей уже садился на коня, чтобы ехать на разведки, так что офицер встретил его татар уже за воротами.
– Вам нельзя обижать гетмана и заплатить неблагодарностью за его расположение к вам, – сказал офицер.
Кмициц слез с коня и пошел посоветоваться с товарищами.
– Это мне ужасно не на руку! – сказал он. – Я слышал, что под Бабицами появился какой-то значительный отряд. Сам же гетман велел мне ехать и непременно узнать, что это за солдаты, а теперь он приглашает меня на пир. Что мне делать?
– Гетман приказывает идти с отрядом Акбах-Улану, – ответил ординарец.
– Приказ так приказ, – сказал Заглоба, – а кто солдат, тот должен слушаться! Берегитесь давать дурной пример! К тому же с вашей стороны было бы неразумно сердить гетмана.
– Скажите, что я явлюсь! – сказал Кмициц офицеру.
Офицер ушел. Акбах-Улан уехал с татарами, пан Андрей пошел одеваться и тем временем говорил товарищам:
– Сегодня пир в честь короля, завтра будет в честь гетманов коронных – и так до конца осады!
– Пусть только король придет, и все это кончится, – ответил Володыевский, – ибо хотя и наш государь любит повеселиться, но осада пойдет лучше, так как все, а в том числе и пан Сапега, захотят показать себя ревностными служаками.
– Да, нечего и говорить – это уж слишком, – сказал Ян Скшетуский. – Разве вас не удивляет, что у этого столь даровитого вождя, достойного гражданина и добродетельного человека такая слабость?
– Как только наступает вечер, он становится другим человеком: из великого гетмана он превращается в гуляку!
– А знаете, почему мне так не нравятся эти пиры? – сказал Кмициц. – Ведь и Януш Радзивилл каждый вечер их устраивал. И представьте себе, что все складывалось как-то странно: что ни пир, то случалось какое-нибудь несчастье, получались дурные известия или обнаруживалась новая измена гетмана. Не знаю, случайность ли это или судьба, но всегда это случалось во время пиров. Наконец, дошло до того, что, как только начинали накрывать столы, у нас мороз пробегал по коже.
– Правда, видит Бог, правда! – сказал Харламп. – Но объясняется это и тем, что гетман всегда выбирал ночное время для сношения с неприятелями отчизны.
– Ну, за Сапегу нам нечего опасаться, – сказал Заглоба. – Если он когда-либо изменит, то я гроша медного не стою!
– Об этом никто и не говорит! – воскликнул Володыевский.
– О чем он вечером забудет, то сделает днем, – сказал Харламп.
– Ну, пойдем! – сказал Заглоба. – Правду говоря, в желудке у меня пусто. Они вышли, сели на коней и поехали, так как пан Сапега квартировал в другой части города и туда было довольно далеко. Подъехав к квартире гетмана, они увидели на дворе множество лошадей и толпу конюхов, для которых тоже была поставлена бочка пива, они, как всегда, пили без меры и уже затеяли было драку из-за бочки, но присмирели, увидев рыцарей, особенно пана Заглобу, который стал колотить тех, что стояли на дороге, и кричать:
– К лошадям, бездельники! К лошадям! Не вас пригласили на пир!
Пан Сапега принял друзей, как всегда, с распростертыми объятиями, а так как он был уже немного под хмельком, то начал сейчас же пикироваться с Заглобой.
– Челом, пан командир! – сказал он.
– Челом, пан виночерпий! – ответил Заглоба.
– Если я виночерпий, то я дам тебе такого вина, какого ты не пивал.
– Уж не того ли, от которого гетманы пьяницами делаются? Некоторые из гостей, слыша это, даже испугались, но пан Заглоба разрешал себе все, когда гетман был в хорошем расположении духа, а Сапега питал к нему такую слабость, что не только не сердился, но от души хохотал, призывая всех в свидетели, как обижает его этот шляхтич.
Начался шумный и веселый пир. Пан Сапега чокался с гостями, провозглашал тосты за короля, гетманов, за войска обоих народов, за Чарнецкого и всю Речь Посполитую. От тостов перешли к песням. В комнате стоял сильный запах пота, вин и меда; на дворе был не меньший шум, слышался даже лязг сабель. Это челядь стала драться между собой. Несколько человек шляхты выбежали на двор, чтобы навести порядок, но подняли только еще большую суматоху.
