Генрик Сенкевич
Потоп
XVII
На следующий день после разговора с Саковичем князь Богуслав отправился к мечнику россиенскому.
– Пане мечник и мой благодетель, – сказал он, – я очень провинился перед вами в последний раз, так как позволил себе вспылить, забыв о том, что говорю с гостем. Я виноват, и моя вина тем тяжелее, что я обидел человека, известного своей преданностью дому Радзивиллов; но я пришел просить прощения. Вы давно знаете Радзивиллов, знаете, что мы не очень любим просить прощения, но так как я обидел почтенного и старого человека, то, невзирая на мое достоинство и сан, прихожу с повинной. А вы, как старый друг нашего дома, верю, подадите мне руку!
Сказав это, он протянул руку, а мечник, в душе которого уже остыл прежний гнев, не посмел отказать и подал руку, хоть и не спеша.
– Ваше сиятельство, – сказал он, – верните нам свободу, это будет лучшим удовлетворением!
– Вы свободны и можете ехать хоть сегодня!
– Благодарю вас, ваше сиятельство, – с удивлением ответил мечник.
– Но ставлю одно условие и молю Бога, чтобы вы его приняли.
– Какое? – со страхом спросил мечник.
– Чтобы вы захотели выслушать терпеливо то, что я вам скажу.
– Если так, я буду слушать хоть до вечера!
– Ответьте не сразу, а через час или два.
– Видит Бог, что, если вы вернете нам свободу, я ничего, кроме мира, не хочу!
– Я верну вам свободу, ваць-пане, только не знаю, захотите ли вы ею воспользоваться и будете ли торопиться уехать от меня. Мне было бы приятно, если бы вы считали своим мой дом и все Тауроги… Теперь слушайте! Вы знаете, ваць-пане, почему я не хотел, чтобы панна Биллевич уехала? Потому что я догадался, что вы попросту хотите бежать от меня, а так как я влюбился в вашу племянницу и готов каждый день переплывать Геллеспонт, чтобы только видеть ее, как в древности Леандр, чтобы видеть Геру…
Мечник покраснел в одну минуту:
– Как вы осмеливаетесь говорить мне это?
– Именно вам, мой благодетель, мой величайший благодетель!
– Мосци-князь, ищите счастья у ваших крепостных девок, но шляхтянки не трогайте! Вы можете арестовать ее, посадить в подземелье, но опозорить ее вы не смеете!
– Опозорить я не смею, но ведь могу же я поклониться старому Биллевичу и сказать ему: послушайте, отец, отдайте мне вашу племянницу в жены, ибо без нее я жить не могу!
Мечник пришел в такое изумление, что не мог сказать ни слова; он только шевелил бровями и выпучил глаза… Наконец протер их и стал смотреть то на князя, то по сторонам:
– Во сне ли это или наяву?!
– Нет, не во сне, мой благодетель, и чтобы доказать вам это, я повторю это вам cum omnibus titulis[64]: я, Богуслав, князь Радзивилл, конюший Великого княжества Литовского, прошу у вас, Томаша Биллевича, мечника россиенского, руки вашей племянницы, панны ловчанки, Александры.
– Как же это? Господи боже! Да обдумали ли вы то, что говорите, ваше сиятельство?!
– Я обдумал, а теперь обдумайте вы, достоин ли я руки вашей племянницы.
– От удивления я говорить не могу!
– Вы убедитесь теперь, были ли у меня какие-нибудь дурные намерения.
– И вас, ваше сиятельство, не останавливает наше скромное звание?
– Значит, вы так дешево цените Биллевичей, их шляхетское достоинство и древность их рода? Да от Биллевича ли я это слышу?!
– Ваше сиятельство, я знаю, что наш род ведет свое начало из Древнего Рима, но…
– Но, – прервал князь, – в вашем роду нет ни гетманов, ни канцлеров? Это ничего! Вы имеете такое же право на престол, как и мой бранденбургский дядя. Раз у нас в Речи Посполитой всякий шляхтич может быть избран королем, то нет такой высоты, которая не была бы для него доступна. Я, дорогой пан мечник, а даст Бог, и дядя, родился от княжны бранденбургской, а отец мой – от Острожской; но дед мой, блаженной памяти Крыштоф Первый, тот, которого звали Перуном, великий гетман, канцлер и воевода виленский, вступил в первый брак с Собко, и корона не свалилась у него с головы, ибо Собко была шляхтянка из такого же рода, как и другие. Зато, когда мой покойный родитель вступил в брак с дочерью курфюрста, все кричали, что он забыл о своем сане, хотя, вступая в брак, он роднился с царствующим домом. Вот какова наша дворянская гордость! Ну, благодетель, признайтесь, что вы не считаете Биллевичей хуже Собко! Ну?
Говоря это, князь фамильярно похлопал мечника по плечу, и шляхтич растаял, как воск.
– Да благословит вас Бог за ваши чистые намерения, – ответил он. – Эх, мосци-князь, если бы не различие в вере!..
– Венчать будет католический ксендз, другого я сам не хочу.
– Всю жизнь мы за это будем благодарны вашему сиятельству! Нам нужно благословение Божье, а он его не даст, если какой-нибудь паскудник…
Тут мечник прикусил себя в язык – он спохватился, что хотел сказать нечто не очень приятное для князя. Но Богуслав не обратил на это внимания, даже улыбнулся милостиво и прибавил:
– И относительно детей я не буду спорить, потому что нет того на свете, чего бы я не сделал для вашей красавицы…
Лицо мечника просияло, точно его озарили солнечные лучи.
– Да уж, Господь не обидел красотой эту шалунью.
Богуслав опять похлопал его по плечу и, наклонившись к уху, стал что-то шептать.
– А что первый будет мальчик, за это я ручаюсь. И картина, а не мальчик!
– Хи-хи!
– Иначе и быть не может от Биллевич!
– От Биллевич и Радзивилла! – прибавил мечник, упиваясь дивным созвучием этих двух фамилий. – Хи-хи! Вот шум пойдет по всей Жмуди… А что-то скажут наши враги, Сицинские, когда Биллевичи поднимутся так высоко? Ведь они не оставили в покое даже старого полковника, хотя его чтила вся Речь Посполитая…
– Мы их прогоним из Жмуди, мосци-мечник!
– Великий Боже, неисповедимы пути Твои, но если Тобой предопределено, чтобы Сицинские лопнули от зависти, то да будет воля Твоя!
– Аминь! – прибавил Богуслав.
– Мосци-князь, не осуждайте меня за то, что я не держу себя с тем достоинством, с каким должны держаться те, у кого просят руки девушки, и что я так сильно проявляю свою радость. Но мы истомились, живя тут и не зная, что нас ждет, и все объясняя в самую дурную сторону. Дошло до того, что мы стали дурно думать о вашем сиятельстве; но вот оказалось, что наш страх и все подозрения были незаслуженны, а потому нам можно теперь искренне высказать преклонение перед вашим сиятельством. У меня точно гора с плеч долой!
– Разве и панна Александра меня подозревала?
– Она? Если бы я был Цицероном, то и тогда не сумел бы описать, как она прежде преклонялась перед вашим сиятельством. Я полагаю, что только целомудрие ее и врожденная робость помешали ей высказать свои чувства… Но когда она узнает об искренних намерениях вашего сиятельства, то, я уверен, сейчас даст волю сердцу, и оно не замедлит поскакать на пастбище любви…
– Сам Цицерон не сумел бы выразиться лучше! – произнес Богуслав.
– Когда человек счастлив, он и красноречив бывает! Но если вы изволите так милостиво выслушивать все, что я говорю, то я буду откровенен до конца!
– Будьте откровенны, пан мечник…
– Хотя моя племянница и молода, но у нее ум совсем мужской и она с норовом. Там, где даже опытный человек растеряется, она и не задумается. Все дурное она отложит налево, все хорошее – направо… и сама пойдет направо. С виду она и нежная, но если раз изберет себе дорогу – ее и пушками не заставишь с нее сойти. Вся в деда и в меня! Отец ее был солдат по призванию, но мягкого характера, зато мать ее, урожденная Войнилович, двоюродная сестра панны Кульвец, была женшина тоже с характером.
– Очень приятно слышать, мосци-мечник!
– Вы представить себе не можете, мосци-князь, до чего она ненавидит шведов, да и всех врагов Речи Посполитой. Если бы она заподозрила кого-нибудь хоть в малейшей измене, то сейчас же почувствовала бы к нему непреодолимое отвращение, будь это даже не человек, а ангел… Ваше сиятельство, простите старику, который по летам годился бы вам в отцы, если бы не его скромное звание: бросьте шведов!.. Ведь они терзают нашу отчизну хуже татар. Лучше двиньте вы против этих нехристей свое войско, тогда не только я, но и она сама пойдет с вами на войну! Простите мне, ваше сиятельство, я высказал то, что думал.
Богуслав поборол себя и, помолчав немного, сказал:
– Мосци-пане мечник! Еще вчера вы могли предполагать, что я хочу вас провести, говоря, что я стою на стороне короля и отчизны, но сегодня это уже не годится! И вот, как родственнику, я вам повторяю и клянусь, что все, что я сказал о мире и его условиях, – истинная правда! Я бы и сам предпочел идти на войну, ибо она меня всегда привлекает, но я убедился, что не в этом спасение, и одна только любовь к отчизне заставила меня избрать другое средство… И могу сказать, что то, что я сделал, – неслыханная вещь! Проиграть войну и заключить такой мир, где победитель будет служить побежденному, – этого бы не постыдился и хитрейший из людей – Мазарини. Не одна панна Александра, но и я вместе с нею ненавижу врагов. Но что же делать? Как спасти отчизну? Один в поле не воин! И вот я подумал: надо спасти отчизну, хоть погибнуть и легче! А так как я политике учился у лучших дипломатов, так как я родственник курфюрста и так как шведы благодаря брату Янушу мне доверяют, то я и начал переговоры, а как они кончились и какую пользу они принесли Речи Посполитой, вы уже знаете! Концом этой войны явится освобождение вашей католической религии, костелов, духовенства, шляхетского сословия и крестьян от гонений, помощь шведов против русских и казаков, а может быть, и расширение границ… И за все это одна только уступка: Карл вступит на королевский престол после смерти Яна Казимира. Кто больше моего сделал для отчизны, пусть станет сюда!
– Да, правда… это увидел бы и слепой… Только шляхетское сословие будет недовольно уничтожением права свободного избрания.
– А что важнее, право избрания или отчизна?
– И то и другое одинаково важно, мосци-князь, ибо это главный фундамент Речи Посполитой. А что такое отчизна, если не собрание прав, привилегий и свобод шляхетского сословия? Государя можно иметь, находясь и под чужим владычеством!
Гнев и скука промелькнули на лице Богуслава.
– Карл, – сказал он, – подпишет хартию вольностей, как это делалось и раньше; а после его смерти мы изберем, кого пожелаем, хотя бы даже того Радзивилла, который родится от Биллевич.
Мечник стоял с минуту, точно ослепленный этой мыслью, затем поднял руку вверх и воскликнул с воодушевлением:
– Согласен!
– И я так думаю, что вы согласны, если бы даже трон перешел к нам в наследственное владение, – сказал со злой усмешкой князь. – Все вы таковы! Теперь, чтобы осуществить переговоры, нужно только… Вы понимаете, дядюшка?
– Нужно, непременно нужно! – повторил с глубоким убеждением мечник.
– А знаете, почему они могут осуществиться?.. Так как Карлу приятно мое посредничество, у Карла одна сестра замужем за де ла Гарди, а другую, княжну бипонскую, ему хочется выдать за меня, чтобы породниться с нашим домом и иметь сторонников на Литве. Вот откуда его благосклонность ко мне, в которой его поддерживает и дядя мой, курфюрст.
– Как же это? – с беспокойством спросил мечник.
– Мосци-мечник, я не променяю вашу голубку ни на каких бипонских княжон со всеми их княжествами. Но мне нельзя раздражать эту шведскую скотину, а потому я делаю вид, что согласен на их условия. Но пусть только они подпишут трактат, тогда мы посмотрим!
– Ба, так они, пожалуй, не подпишут, узнав, что вы женились!
– Мосци-мечник, – серьезно сказал князь, – вы подозревали меня в неверности отечеству… Но я, как честный гражданин, задаю вам вопрос: имею ли я право жертвовать благом Речи Посполитой ради личных интересов?
Пан Томаш слушал.
– Что же будет?
– Подумайте сами, что должно быть.
– Боже мой, я вижу только, что свадьбу придется отложить, а недаром пословица говорит: «Что отложишь, то и убежит».
– Чувства мои не переменятся, потому что я полюбил на всю жизнь, а надо вам знать, что в верности со мной не сравнится даже терпеливая Пенелопа.
Мечник испугался еще больше, так как он, как и все, был совершенно другого мнения о княжеской верности. А князь, как нарочно, еще прибавил:
– Но вы правы, что никто не может быть уверен в завтрашнем дне: я могу заболеть, даже, может быть, тяжко; вчера со мной был такой припадок, что Сакович едва меня отходил; я могу умереть, погибнуть в походе против Сапеги.
– Ради бога, придумайте что-нибудь, мосци-князь!
– Что мне придумать? – с грустью ответил князь. – Я бы сам был рад, если бы все поскорее кончилось!
– Ох, если бы кончилось… Обвенчаться, а потом будь что будет…
– Клянусь богом! – воскликнул Богуслав, вскочив с места. – Да с таким умом вам бы надо быть литовским канцлером! Другой в три дня не придумал бы того, что вам сразу пришло в голову. Да, да, обвенчаться и сидеть себе тихо! Вот это умно! Через два дня мне необходимо идти против Сапеги. Мы сделаем потайной вход в ее спальню, а потом в путь! Два или три человека будут посвящены в нашу тайну, они и будут формальными свидетелями венчания. Напишем брачный договор, обусловим приданое, к которому я еще прибавлю от себя, и до поры до времени – молчок. О, благодетель вы мой, сердечное вам спасибо! Придите же в мои объятия, а потом – к моей красавице. Я буду ждать ответа, как на угольях. А пока я пошлю Саковича за священником. До свидания, будущий дедушка Радзивилла!..
Сказав это, князь выпустил изумленного мечника из своих объятий и выбежал из комнаты.
– Боже мой, – воскликнул, опомнившись, мечник, – я дал такой совет, который сделал бы честь самому Соломону, но лучше бы его не давать! Тайна – тайной… И как тут ни ломай себе голову, хоть бейся лбом об стену, а ничего другого не придумаешь… Чтоб они перемерзли, эти шведы!.. Если бы не эти переговоры, венчание можно было бы устроить со всеми церемониями – вся Жмудь съехалась бы на свадьбу. А тут – мужу придется к собственной жене в валенках ходить, чтобы не наделать шуму… Тьфу, черт возьми! Сицинские еще не скоро от зависти лопнут, хоть, Бог даст, им этого не миновать!
С этими словами он отправился к Оленьке. А князь тем временем совещался с Саковичем.
– Плясал передо мной шляхтич на задних лапах, как медведь, – говорил он Саковичу. – Но и измучил же он меня! Уф!.. Но я его обнял за это так, что у него все ребра затрещали. И тряс его так, что боялся, как бы у него сапоги с ног не слетели вместе с портянками. А чуть было скажу ему: «Дядюшка!» – у него глаза на лоб лезут, точно он целым окороком подавился! Тьфу! Подожди! Уж я сделаю тебя дядюшкой, да только таких дядюшек у меня как собак нерезаных… Сакович, я уже вижу, как она ждет меня в своей комнате, закрыв глазки и скрестив ручки… Подожди, уж я расцелую твои глазки! Сакович, я дарю тебе Пруды за Ошмянами! Когда Пляска приедет?
– К вечеру! Благодарю вас, ваше сиятельство!
– Пустое! К вечеру? Значит, с минуты на минуту… Хорошо бы повенчаться еще сегодня в полночь… Приготовил ты брачную запись?
– Приготовил. Я так расщедрился от имени вашего сиятельства, что записал на ее имя Биржи… Мечник будет выть, как пес, когда у него это отнимут.
– Посидит в подземелье и успокоится!
– Даже и этого не надо! Когда окажется, что брак недействителен, тогда все будет недействительно. Разве я не правду говорил вашему сиятельству, что они согласятся?
– Без всяких препятствий… Интересно знать, что она скажет?.. Его что-то не видно.
– Они, верно, плачут от радости в объятиях друг у друга, благословляя ваше сиятельство, и восхищаются вашей добротой и красотой!
– Не знаю, красотой ли – у меня что-то плохой вид. Я все болен и боюсь, как бы не повторился вчерашний припадок. У меня синяки – этот болван Фурэ криво подвел мне брови. Взгляни, разве не криво? Я велю его за это на кухню прогнать, а камердинером сделаю обезьяну. Однако, что это не видно мечника?.. Я хотел бы быть уже у панны… Ведь позволит же она поцеловать ее перед свадьбой… Как рано сегодня стемнело… А для Пляски, если он вздумает на попятный, надо приготовить раскаленные щипцы…
– Пляска не пойдет на попятный! Это мошенник, каких свет не видал!
– И повенчает по-мошеннически!
– И повенчает мошенник мошенника! Князем овладело веселое настроение:
– Где шафером сводня, там иначе и быть не может!
Они замолчали на минуту, и вдруг оба захохотали; и смех их звучал как-то зловеще в темной комнате. Князь расхаживал из угла в угол, постукивая палкой, на которую опирался, потому что после припадка он еще плохо владел ногами.
Наконец слуги внесли канделябры со свечами и вышли; сильная тяга воздуха колебала пламя свечей, так что они долго не могли разгореться.
– Смотри, как горят свечи! – сказал князь. – Что это предвещает?
– Что сегодня одна добродетель растает, как воск!
– Странно, как долго колеблется пламя.
– Может, душа старого Биллевича пролетает над пламенем.
– Дурак! – вспылил князь. – Как есть дурак! Нашел время говорить о духах! В Англии есть поверье, – продолжал он, помолчав, – что если в комнате носится чей-нибудь дух, свеча горит голубым пламенем, а эти, смотри, горят, как всегда, желтым!
– Пустяки! – возразил Сакович. – В Москве есть люди…
– Тише ты!.. – перебил его Богуслав. – Мечник идет… Нет, это ветер ставнями стучит… Сами черти дали этой девушке такую тетку… Кульвец-Гиппоцентаврус! Слыхал ли ты что-нибудь подобное? Да и похожа она на настоящую химеру!
– Если вам угодно, ваше сиятельство, я на ней женюсь! Она не будет вам мешать. Пляска нас окрутит в одну минуту.
– Хорошо. Я преподнесу ей к свадьбе новое помело, а тебе фонарь, чтобы ты мог светить ей!
– Но ведь я буду твоим дядюшкой, Богусь!
– Не забывай о Касторе, – ответил князь.
– Не гладь Кастора против шерсти, милый Поллукс, а то он укусит! Разговор их прервали своим появлением мечник и панна Кульвец. Князь быстро подошел к ним, опираясь на палку. Сакович встал.
– Ну, что? Можно к Оленьке? – спросил князь. Но мечник только развел руками и опустил голову.
– Ваше сиятельство! Племянница моя говорит, что завещание полковника Биллевича не дает ей права распоряжаться своей судьбою, но если бы даже оно давало ей такое право, то она не вышла бы за вас, ваше сиятельство, ибо у нее не лежит к вам сердце.
– Слышишь, Сакович?! – произнес страшным голосом Богуслав.
– Об этом завещании и я знал, – сказал мечник, – но не предполагал, чтобы оно могло быть непреодолимым препятствием.
– Плевать мне на ваши шляхетские завещания! – ответил князь. – Плевать мне на них, понимаете?
– Но мы не плюем, – запальчиво ответил мечник. – Согласно завещанию девушка должна или идти в монастырь или выйти замуж за Кмицица.
– За кого, холоп? За Кмицица? Я вам покажу Кмицица! Я вас проучу!!
– Кого это, князь, вы называете холопами? Биллевичей?!
И в страшном гневе мечник схватился за саблю, но Богуслав в ту же минуту ударил его палкой в грудь с такой силой, что шляхтич только застонал и грохнулся на пол. А князь, толкнув его ногой, открыл дверь и выбежал из комнаты.
– Господи Боже! Царица Небесная! – воскликнула панна Кульвец. Но Сакович схватил ее за руку и, приставив к ее груди кинжал, сказал:
– Тише, сокровище мое, красавица моя, не то я тебе горлышко перережу, как хромой курице!.. Сиди тут смирно и не смей ходить наверх, там теперь князь свадьбу справляет с твоей племянницей!
Но в панне Кульвец тоже текла рыцарская кровь. Едва услышала она слова Саковича, как страх ее сменился гневом и отчаянием.
– Негодяй! Разбойник! Нехристь! – крикнула она. – Зарежь меня, или я закричу на всю Речь Посполитую. Брат убит! Племянница опозорена! Не хочу и я жить! Убей, разбойник! Люди! Сюда! Смотрите!!
Сакович зажал ей рот своей сильной рукой.
– Тише, старая ведьма! Тише, перезрелая репа! – сказал он. – Я не зарежу тебя… Зачем мне отдавать черту то, что ему и так достанется? Но чтобы ты не могла кричать, как недорезанная утка, я завяжу тебе ротик твоим же платком, а сам возьму лютню и сыграю тебе серенаду. Ты меня должна полюбить.
Говоря это, староста ошмянский, с навыком настоящего разбойника, завязал ей голову платком, зажал рот, связал руки и ноги и бросил ее на диван.
Потом он сел подле нее, вытянулся поудобнее и спросил совершенно спокойным голосом, точно заводя обыкновенный разговор:
– Ну, как вы думаете, ваць-панна? По-моему, и Богусь справится без труда!
Вдруг он вскочил, так как дверь открылась и в ней появилась панна Александра.
Лицо ее было бледно, как полотно, волосы слегка растрепаны, брови были сдвинуты, а в глазах был ужас.
Увидев лежащего мечника, она встала подле него на колени и стала ощупывать рукой его голову и грудь.
Мечник глубоко вздохнул, открыл глаза, слегка приподнялся и стал обводить глазами комнату, точно проснувшись от сна; потом, опершись рукой о пол, попробовал встать при помощи племянницы, встал и, шатаясь, добрался до кресла.
Оленька только теперь увидела панну Кульвец, которая лежала связанной на диване.
– Вы ее убили? – спросила она у Саковича.
– Боже сохрани! – ответил староста ошмянский.
– Я приказываю вам ее развязать! – сказала она повелительным тоном.
В ее словах было столько силы, что Сакович не ответил ни слова и принялся развязывать лежавшую без чувств панну Кульвец, точно получил приказание от самой княгини Радзивилл.
– А теперь, – сказала Оленька, – иди к своему пану, который лежит наверху.
– Что случилось? – крикнул, придя в себя, Сакович. – Вы ответите мне за него, ваць-панна!
– Не тебе, холоп! Прочь!
Сакович выбежал, как безумный.
