Генрик Сенкевич
Потоп
Вдруг поднялся такой страшный крик, что пировавшие умолкли.
– Что это? – спросил один из полковников. – Конюхи не могут поднять такого шума.
– Тише, мосци-панове, – сказал с беспокойством гетман.
– Это не обыкновенные крики.
Вдруг все окна дрогнули от залпа пушек и мушкетов.
– Вылазка! – крикнул Володыевский. – Неприятель наступает.
– На коней! К оружию!
У дверей была давка – толпа офицеров выбежала на двор. Все вскочили с мест и кричали конюхам подавать лошадей. Но в суматохе нелегко было найти своего коня. Между тем со всех сторон раздавались в темноте крики:
– Неприятель наступает. Пан Котвич под огнем.
Все во весь опор бросились к своим полкам, перескакивая через заборы. Во всем лагере били тревогу. Не у всех полков были под рукой лошади, и там-то и началось замешательство. Толпы пеших и конных солдат сбились в кучу, не могли выстроиться и в темноте не отличали своих от неприятеля. Некоторые кричали, что это наступает сам шведский король со всей армией.
Между тем шведы, сделав вылазку, действительно бешено ударили по солдатам Котвича. К счастью, сам он, будучи не совсем здоров, не был на пиру у гетмана и поэтому мог дать кое-какой отпор неприятелю, но ненадолго, так как на него напал большой отряд и открыл сильнейший огонь, так что Котвичу пришлось отступить.
Оскерко первый пришел к нему на помощь со спешившимися драгунами. На выстрелы ответили выстрелами, но драгуны Оскерки тоже не могли выдержать натиска и стали поспешно отступать, устилая поле трупами. Два раза Оскерко пытался устоять на месте и оба раза был разбит, так что его солдаты могли только отстреливаться кучками. Наконец, они рассеялись совершенно, а шведы наступали, как неудержимый поток, к квартире гетмана. Из города в поле выходили свежие полки; с пехотой шла конница, вывезены были даже полевые орудия. Все предвещало решительную битву, и сам неприятель, казалось, ее желал.
Между тем Володыевский, выбежав из квартиры гетмана, встретил свой полк уже в дороге; он уже мчался по направлению выстрелов, так как всегда был наготове. Вел его Рох Ковальский, который, как и Котвич, тоже не был на пиру, но потому, что его не пригласили. Володыевский велел сейчас же зажечь несколько построек, чтобы осветить поле, и помчался в битву. По дороге к нему присоединился Кмициц со своими ужасными волонтерами и теми татарами, которые не пошли на разведки. Оба они пришли вовремя, чтобы спасти Котвича и Оскерку от окончательного поражения.
Между тем постройки разгорелись так хорошо, что было светло как днем. При свете пожара ляуданцы с татарами Кмицица атаковали полк пехоты и, выдержав огонь, принялись рубить пехоту саблями; на помощь пехоте двинулись рейтары и схватились с ляуданцами. Одно время они напирали друг на друга, как борцы, которые, схватив друг друга в охапку, напрягают последние силы, чтобы сдвинуть противника с места. Но у шведов люди стали падать в таком количестве, что они смешались. Кмициц со своими забияками бросался в самую гущу; Володыевский, по обыкновению, оставлял пустоту вокруг себя, около него работали Скшетуские, Харламп и Рох Ковальский; ляуданцы, казалось, хотели перещеголять забияк Кмицица, одни рубили с громким криком, другие, как, например, Бутрымы, молча.
На помощь разбитым шведам подоспели новые полки, а Володыевского и Кмицица поддержал Ванькович, который стоял в лагере неподалеку от них и потому вскоре был готов. Наконец гетман привел в порядок все войско и начал наступать. По всей линии от Мокотова до Вислы разгорелась жестокая битва.
Вдруг Акбах-Улан, ездивший на разведки, примчался к гетману на взмыленном коне и крикнул:
– Эффенди, чамбул конницы идет от Бабиц к городу и ведет возы с провиантом, пробираясь в крепость.
Сапега сразу понял, что значила эта вылазка в сторону Мокотова. Неприятель хотел отвлечь войска, стоящие на блонской дороге, чтобы дать возможность обозу и конному конвою проникнуть в крепость.
– Скачи к Володыевскому, – крикнул он Акбах-Улану, – пусть ляуданцы, Кмициц и Ванькович преградят им дорогу; я сейчас же пришлю им подкрепление.
Акбах-Улан помчался вихрем, за ним полетели еще два гонца. Все они повторили Володыевскому приказ гетмана.
Володыевский тотчас повернул свой полк, Кмициц с татарами догнал его, и они помчались напрямик; Ванькович за ними.
Но они опоздали. Около двухсот возов въезжали уже в городские ворота, а сопровождавший их великолепный отряд тяжелой конницы почти весь был уже под защитой крепостных орудий. Только арьергард в сто человек находился еще вне линии крепостного огня. Офицер, ехавший сзади, подгонял его.
Кмициц, увидев их при блеске горевших строений, издал такой страшный и пронзительный крик, что ближайшие лошади шарахнулись в сторону: он узнал рейтар Богуслава, тех самых, которые смяли его и его татар под Яновом.
И, забыв обо всем, он бросился к ним, как бешеный, опередив своих людей, и сломя голову ворвался в ряды шведов. К счастью, вместе с ним ворвались и два молодых Кемлича, Козьма и Дамьян. В эту минуту Володыевский налетел ураганом, перехватил дорогу и отрезал арьергард от главного отряда.
На стенах загрохотали орудия, но главный отряд, пожертвовав своими товарищами, поспешно скрылся вместе с возами в крепость. Тогда ляуданцы и солдаты Кмицица кольцом окружили арьергард, и началась беспощадная резня.
Но она продолжалась недолго. Люди Богуслава, видя, что неоткуда ждать помощи, мигом соскочили с коней, побросали оружие и кричали, что сдаются.
Ни волонтеры, ни татары не обращали на это внимания и продолжали Рубить, но в ту же минуту раздался пронзительный и грозный голос Володыевского, который хотел получить свежие сведения.
– Брать живьем! Не сметь! Брать живьем!
– Живьем брать! – крикнул Кмициц.
Лязг железа прекратился. Вязать пленных приказали татарам, и они, со свойственной им ловкостью, сделали это в одну минуту, и затем полки поспешно отступили из-под огня орудий.
Полковники повернули к строениям. Ляуданпы шли впереди, полк Ваньковича в конце, а Кмициц с пленными посередине, все наготове, чтобы отразить возможное нападение. Одни из татар вели на аркане пленных, другие держали отнятых лошадей. Подъехав к строениям, Кмициц внимательно всматривался в лица пленников, в надежде увидеть между ними лицо Богуслава, так как хотя один из рейтар под ножом и поклялся ему, что Богуслава не было в отряде, но он все же думал, что рейтар это скрывает.
Вдруг внизу, с земли, раздался чей-то голос:
– Пан Кмициц! Пан полковник! Спасите знакомого! Прикажите меня развязать на слово!
– Гасслинг! – воскликнул Кмициц.
Гасслинг был шотландец, бывший офицер князя-воеводы виленского, которого Кмициц знал в Кейданах и когда-то очень любил.
– Пусти пленника, – крикнул он татарину, – а сам долой с коня!
Татарин свалился с седла, точно его ветром сдуло: он знал, как опасно было медлить, когда приказывает «багадырь».
Гасслинг, кряхтя и стеная, взобрался на высокое седло ордынца.
Вдруг Кмициц схватил его за руку повыше ладони и, сжимая ее так, точно хотел раздавить, спросил быстро:
– Откуда едете? Скажите сейчас же, откуда едете? Ради бога, скорей!!
– Из Таурог! – ответил офицер.
– Александра Биллевич… там?
– Там!
– И… что же князь с нею сделал?
– Ничего не добился.
Наступило молчание. Немного погодя Кмициц снял свой рысий колпак, провел рукой по лбу и сказал:
– Меня ранили в стычке, кровь идет, я ослаб…
XII
Шведская вылазка отчасти достигла цели, так как отряд Богуслава все же проник в город, но зато она не причинила большого урона полякам. Правда, полк Котвича и драгуны Оскерки сильно пострадали, но и шведы устлали трупами поле битвы, а один полк пехоты, на который напали Володыевский и Ванькович, был почти совсем уничтожен. Литвины даже хвастались, что потери у неприятеля были больше, чем у них. Один только Сапега терзался тем, что его постигла новая «конфузил», от которой могла пострадать его слава. Полковники утешали его как могли, и, говоря правду, этот случай послужил ему на пользу, так как с этих пор прежние пиры более не повторялись, а если и случалась какая-нибудь вечеринка, то в это время всегда бывали усиливаемы сторожевые отряды. Шведы, думая, что гетман не может ожидать так скоро второй вылазки, повторили ее в следующую же ночь; они снова вышли из крепости, но были отбиты и вернулись в крепость, потеряв несколько человек.
Между тем в квартире гетмана допрашивали Гасслинга, что очень раздражало нетерпеливого Кмицица, так как он хотел заполучить его как можно скорее к себе и расспросить о Таурогах. Весь день бродил он возле квартиры гетмана, то и дело заходил внутрь, слушал ответы и даже вскакивал с места, когда при допросе упоминалось имя Богуслава.
Вечером он получил приказ отправиться на разведки. Кмициц ничего не сказал, только стиснул зубы, так как он очень изменился, научившись откладывать личные дела ради службы. Только с татарами он был в дороге очень строг и за малейшую провинность колотил их буздыганом. А татары говорили между собою, что «багадырь» взбесился, и шли за ним как собачонки, заглядывая ему в глаза и стараясь угадывать его мысли.
Вернувшись, он застал Гасслинга у себя, но тот был так болен, что не мог говорить. Когда татары брали его в плен, они его сильно помяли, и теперь, после целого дня допроса, с ним случился приступ лихорадки, и он даже не понимал вопросов. Поэтому Кмициц должен был довольствоваться тем, что передал ему Заглоба о допросе Гасслинга, но это касалось общественных дел, а не частных. Молодой офицер сообщил о Богуславе только то, что он после похода в Полесье и после яновского поражения был очень болен. Его мучила лихорадка. Когда же он оправился, он пошел на Поморье, куда его вызывали Штейнбок и курфюрст.
– А где он теперь? – спросил Кмициц.
– Судя по словам Гасслинга (а ему нечего было врать), он стоит с братом короля у Нарева и Буга и командует всей конницей, – ответил Заглоба.
– И они думают прийти сюда на помощь. Там мы встретимся, видит Бог, встретимся, хотя бы мне пришлось идти к нему переодетым.
– Не горячитесь даром. Они бы и рады идти на помощь Варшаве, да не могут, так как Чарнецкий стоит у них на пути, и вот каково положение дела: Чарнецкий без пехоты и орудий не может напасть на лагерь, а они боятся выйти против него, так как убедились на деле, что в открытом поле им не сладить с солдатами Чарнецкого. Будь там король, он дал бы сражение, так как под его командой и солдаты лучше дерутся, зная, что это великий воин, но ни Дуглас, ни брат короля, ни князь Богуслав, хотя все они смельчаки, не решатся вступить в бой.
– А где король?
– Отправился в Пруссию. Король не верит, что мы двинулись к Варшаве и осаждаем Виттенберга. Впрочем, верит ли он или нет, он должен был идти туда по двум причинам. Во-первых, чтобы окончательно привлечь на свою сторону курфюрста, хотя бы ценой всей Великопольши, во-вторых, потому, что войско, которое он вывел из ловушки, никуда не годно, пока не отдохнет. Труды, бессонные ночи и постоянные тревоги так его истощили, что солдаты не могут удержать мушкетов в руках, а ведь это лучшие полки во всей армии, которые одержали столько блестящих побед в немецких и датских странах.
Дальнейший их разговор был прерван приходом Володыевского.
– Ну, как Гасслинг? – спросил он еще на пороге.
– Болен и ничего не сознает, – ответил Кмициц.
– А тебе, Михал, что нужно от Гасслинга? – спросил Заглоба.
– Будто вы не знаете?
– Мне-то не знать, что ты хлопочешь о той вишне, которую Богуслав посадил в своем саду? Садовник он хороший, не беспокойся! Не пройдет и года, как у него уже плоды будут.
– Чтобы вам пусто было за такое утешение! – крикнул Володыевский.
– Смотрите-ка, и пошутить с ним нельзя, сейчас начнет усами поводить, как майский жук! Я-то чем виноват? Мсти Богуславу, а не мне!
– Даст Бог, поищу и найду!
– То же самое говорил только что Бабинич. В скором времени, вижу, все войско поклянется ему мстить, но у него тоже ушки на макушке, и без моих фортелей вы ничего с ним не поделаете.
При этих словах Кмициц и Володыевский вскочили со своих мест.
– Вы придумали какой-нибудь фортель?
– Вы полагаете, что придумать фортель так же легко, как вынуть саблю из ножен? Если бы Богуслав был здесь, я бы уж, наверное, придумал не один, но на таком расстоянии его не проймет не только фортель, но и пушка. Пан Андрей, прикажи-ка дать мне кружку меду, сегодня что-то жарко!
– Хоть целую бочку, только выдумайте что-нибудь!
– Прежде всего, чего вы пристали к этому Гасслингу? Не его одного взяли в плен, можете и других расспросить.
– Я уже их допрашивал, но это какие-то олухи, ничего не знают, а он, как офицер, бывал при дворе, – ответил Кмициц.
– И то правда! – ответил Заглоба. – Я тоже должен с ним поговорить: от того, что он мне скажет о личности и привычках князя, могут зависеть и мои фортели. Главное, чтобы скорее кончилась осада, и тогда мы, наверно, двинемся против той армии. Но что-то долго не видно нашего государя и гетманов.
– Как? – перебил Володыевский. – Я возвращаюсь от гетмана, который только что получил известие, что король с придворными полками прибудет еще сегодня вечером, а гетманы с войском – завтра. От самого Сокаля он идет, почти не отдыхая. Впрочем, мы и так ждали их со дня на день.
– Много с ними войска?
– Почти в пять раз больше, чем у Сапеги; с ними великолепная русская и венгерская пехота, шесть тысяч орды под командой Субагази, но за ней, говорят, нужно глядеть в оба, она пошаливает и грабит.
– Вот бы назначить пана Андрея их начальником, – сказал Заглоба.
– Ого! Я бы их сейчас из-под Варшавы увел, так как они для осады никуда не годятся, и повел бы к Бугу и Нареву, – ответил Кмициц.
– Ну нет, пригодятся, – сказал Володыевский, – никто лучше их не сможет следить за тем, чтобы провиант не попал в крепость.
– Значит, теперь Виттенбергу придется туго! Погоди, старый вор! – воскликнул Заглоба. – Ты воевал хорошо, этого я не отрицаю, но крал и грабил, еще лучше. У тебя два языка было – один для ложных присяг, другой – для ложных обещаний, но теперь оба они тебе не помогут выклянчить себе прощение. Чешется у тебя кожа от галльской болезни, и медики ее чешут, а мы тебе ее еще лучше начешем, это дело Заглобы!
– Он сдастся на капитуляцию королю, и что мы тогда с ним сделаем? – сказал пан Михал. – Нам еще придется оказывать ему воинские почести…
– На капитуляцию, да? – крикнул Заглоба. – Ладно!
Тут он стал с такой силой бить кулаком по столу, что Рох, который в эту минуту вошел в комнату, остановился как вкопанный.
– Пусть я буду последним слугой у жида, – кричал старик, – если выпущу из Варшавы этого врага нашей веры, этого грабителя костелов, этого насильника, этого палача мужчин и женщин, этого поджигателя, этого шельму, этого цирюльника, пускающего нашу кровь, этого крысолова! Ладно! Пусть король и гетманы отпустят его на капитуляцию, но я, Заглоба, как желаю себе счастья в жизни и спасения после смерти, подниму против него такой шум, о каком еще никто в Речи Посполитой не слыхал. Не махай рукой, Михач! Повторяю, подниму шум!
– Дядя поднимет шум! – прогремел Рох.
Вдруг из-за двери показалось зверское лицо Акбах-Улана.
– Эффенди, – сказал он Кмицицу, – войска короля видны за Вислой.
Все вскочили со своих мест и выбежали из комнаты. Действительно, прибыл король. Прежде всего пришли татарские полки под предводительством Субагази, но не в таком большом количестве, как ожидали. За ними явились коронные войска, отлично вооруженные и полные воодушевления. К вечеру вся армия перешла по мосту, который только что построил Оскерко. Сапега ждал короля, построив войска в боевом порядке. Коронные полки, перейдя мост, остановились против литовских, так что между ними оставалось пустое пространство шагов во сто.
Сапега с булавой в руке пешком вышел на это открытое пространство, за ним следовало несколько знатных военных и гражданских сановников. С другой стороны от коронных войск подъехал король на великолепном жеребце, подаренном ему маршалом Любомирским. Он был одет в легкий панцирь голубого цвета, из-под которого был виден черный бархатный кафтан с белым кружевным воротником; на голове его вместо шлема была надета обыкновенная шведская шляпа с черными перьями, на руках боевые рукавицы и на ногах длинные, выше колен, сапоги темно-коричневого цвета.
За ним ехал нунций, архиепископ львовский, епископ каменецкий, ксендз Цецишовский, воевода краковский, воевода русский, барон Лизоля, граф Петтинген, пан Каменецкий, московский посол, пан Гродзицкий, генерал артиллерии, Тизенгауз и много других. Сапега бросился было к королю, чтобы придержать ему стремя, но король легко соскочил с коня, подбежал к Сапеге и, не говоря ни слова, обнял его.
И долго держал он его в объятиях на глазах у обоих войск; он молчал, только слезы катились у него по лицу, так как в эту минуту он прижимал к своей груди самого верного своего слугу, который хотя и не мог равняться с Другими одаренностью и часто делал ошибки, но честностью превосходил всех магнатов Речи Посполитой, был непоколебим в своей верности, пожертвовал для отчизны всем своим состоянием и с начала войны собственной своей грудью защищал монарха и отчизну.
Литвины, которые думали прежде, что король сделает выговор или, по крайней мере, холодно встретит Сапегу, за то, что он выпустил Карла из ловушки под Сандомиром и сделал оплошность под Варшавой, при виде такой сердечной доброты короля, приветствовали его восторженными криками. Им ответили громовые крики в коронных войсках, покрывшие собой треск барабанов и грохот салютов.
– Vivat Ян Казимир!
– Vivat коронные!
– Vivat литвины!
Так встретили друг друга войска под Варшавой. Дрожали ее стены, дрожали за стенами шведы.
– Разревусь, видит Бог, разревусь! – кричал взволнованный Заглоба. – Не выдержу! Вот он, государь наш, отец (мосци-панове, я уже плачу!), отец… Наш король, недавно всеми покинутый, изгнанник, а теперь… теперь… смотрите, ведь тут сто тысяч сабель наготове! О Боже милосердный… Я не могу от слез… Вчера он был скитальцем, а сегодня… у императора австрийского нет таких войск.
Тут слезы ручьем полились по его лицу, он начал всхлипывать и вдруг, обратившись к Роху, сказал:
– Тише ты! Чего ревешь?
– А разве вы, дядя, не ревете? – спросил Рох.
– Правда, ей-богу, правда… Я краснел, мосци-панове, за Речь Посполитую. Но теперь я не променяю ее ни какой другой народ… Сто тысяч сабель… Пусть другие покажут что-нибудь подобное!.. Слава богу, мы опомнились! Опомнились!
Пан Заглоба ошибся ненамного: под Варшавой действительно стояло около семидесяти тысяч войска, не считая вооруженной челяди, которая, в случае надобности, тоже сражалась и несметные полчища которой всегда тащились за каждым войском.
После приветствий и беглого осмотра войск, король поблагодарил сапежинцев за верную службу и уехал в Уяздов[60], а войска стали занимать назначенные им позиции. Некоторые полки остались в Праге, другие расположились вокруг города. Громадный обоз переправлялся через Вислу до самого полудня.
На следующий день вся окрестность забелела, словно снегом, палатками. На ближайших лугах ржали несметные стада лошадей. За войском пришли армянские, еврейские и татарские купцы; на равнине вырос другой город, еще более обширный и шумный, чем осажденный.
Шведы, испуганные численностью польских королевских войск, не делали никаких вылазок, так что начальник артиллерии, Гродзицкий, мог спокойно объезжать город и составлять план осады.
На другой день челядь по его указаниям стала воздвигать шанцы, на которые втаскивали пока легкие орудия, так как тяжелые должны были подойти спустя несколько недель.
Король Ян Казимир послал Виттенбергу предложение сдать город и сложить оружие на очень легких условиях, которые возбудили большое неудовольствие во всем войске, когда о них узнали. Возбуждал это неудовольствие, главным образом, пан Заглоба, который питал особенную ненависть к этому шведскому генералу.
Виттенберг, как легко можно было предвидеть, отверг все предложения короля и решил защищаться до последней капли крови и скорее похоронить себя под развалинами города, чем сдать его в руки короля. Огромное количество осаждающих войск не пугало его, он знал, что это скорее мешает, чем помогает осаде. Кроме того, ему уже донесли, что в королевском лагере нет ни одного осадного орудия, а у шведов их было слишком достаточно, как и пороха.
Можно было предвидеть, что они будут защищаться отчаянно. Варшава служила им до сих пор складом добычи. Все несметные богатства, награбленные в замках, костелах и городах Речи Посполитой, свозились сначала в Варшаву, а оттуда перевозились речным путем в Пруссию и затем в Швецию. А в последнее время, когда восстала вся страна, в замках, защищаемых лишь небольшими гарнизонами, прятать добычу было рискованно, и ее приходилось отвозить в Варшаву. Шведский солдат скорее готов был жертвовать жизнью, чем добычей. Бедный народ, добравшись до сокровищ богатой страны, так разлакомился, что мир не видел более хищных грабителей. Сам король славился жадностью, генералы следовали его примеру, а всех превосходил Виттенберг. Когда дело касалось наживы, офицеров не могла удержать ни рыцарская честь, ни их чины. Они брали, выжимали, грабили все, что было возможно. В самой Варшаве полковники продавали своим солдатам табак и водку, чтобы их жалованьем набить свои карманы.
Кроме того, они должны были защищаться особенно яростно, потому что в Варшаве находились лучшие офицеры; там был Виттенберг, который первым вступил в пределы Речи Посполитой и довел ее до падения под Устьем; был канцлер Оксенстьерн, известнейший в мире дипломат, которого за честность уважали даже враги и которого называли Минервой короля, так как король постоянно слушался его советов при ведении переговоров; были генералы – Врангель-младший, Горн, Эрскин, второй Левенгаупт и много высокопоставленных шведских дам, которые приехали в эту страну за своими мужьями, как в новую шведскую провинцию. Значит, шведам было что защищать.
Ян Казимир понимал, что осада при отсутствии пушек будет тяжелая и кровавая, понимали это и гетманы, но войско не хотело об этом думать. Не успел Гродзицкий возвести кое-какие окопы и чуть подвинуться к стенам, как к королю начали являться депутации с просьбой разрешить вылазку. Королю пришлось долго уговаривать их, что саблями крепостей не берут.
Тем временем осадные работы понемногу подвигались вперед; войско, не имея возможности идти на штурм, работало вместе с крестьянами, даже офицеры возили в тачках землю и делали подкопы под землей. Шведы не раз пытались помешать работам и ежедневно делали вылазки, но не успевала пехота выйти из-за ворот, как работавшие при окопах поляки бросали свои тачки, хватались за сабли и накидывались на шведов с такой яростью, что отряду приходилось сейчас же скрываться за стены. Во время этих стычек убитых бывало так много, что все пространство между окопами и крепостными стенами было усеяно могилами. Вскоре убитых перестали хоронить, и трупы лежали на поверхности земли, заражая воздух.
Несмотря на все трудности, городские жители каждый день пробирались из города в лагерь короля и доносили, что делается в городе, на коленях умоляя поспешить со штурмом. У шведов провианта было много, но жители умирали с голоду на улицах, жили в нищете под страшным гнетом гарнизона. Каждый день в королевский лагерь доносились отголоски ружейных выстрелов, и беглецы сообщали потом, что это расстреливают горожан, заподозренных в верности Яну Казимиру. Волосы дыбом вставали от этих рассказов. Говорили, что все население – даже больные женщины, новорожденные дети, старцы – ночует на улицах, так как шведы выгнали их из домов, в которых пробили проходы, чтобы гарнизон, в случае вступления польских войск в город, мог бы прятаться и отступать. Бездомное население мокло под дождем, а ночами мерзло от холода. Жителям воспрещали разводить огонь, и часто им не на чем было сварить горячую пищу. Стали свирепствовать всевозможные болезни и уносили сотни жертв.
У короля, когда он слушал эти рассказы, сердце разрывалось, и он слал гонцов за гонцами, чтобы ускорить присылку тяжелых орудий. Время шло, проходили дни, недели – ничего нельзя было предпринять, кроме отражения вылазок. Осаждающих подкрепляла мысль, что у осажденных рано или поздно истощатся запасы провианта, а все дороги были отрезаны и в город даже мышь не могла пробраться. И осажденные теряли надежду на помощь; армия Дугласа, стоявшая ближе всех, не только не могла поспешить с помощью, но сама должна была думать о своем спасении, потому что Ян Казимир, располагая такими огромными силами, мог окружить и ее.
До прибытия тяжелых орудий поляки начали обстреливать крепость из малых. Пан Гродзицкий, вырывая перед собой, как крот, земляные насыпи со стороны Вислы, придвинулся к крепости на расстояние шести шагов от рва и осыпал неустанным огнем несчастный город. Великолепный дворец Казановских был разрушен, но его не жалели, так как он принадлежал изменнику Радзейовскому. Едва держались потрескавшиеся стены, зияя пустыми отверстиями окон. На великолепные террасы и сады днем и ночью сыпались ядра, разрушая чудесные фонтаны, мосты, беседки, мраморные статуи и пугая павлинов, которые жалобным криком давали знать о своем несчастном положении.
Пан Гродзицкий осыпал огнем и колокольню бернардинцев, так как с этой стороны хотел начать штурм.
Между тем находящаяся в обозе челядь стала просить, чтобы ей позволено было напасть на город, так как ей хотелось добраться первой до шведской добычи. Король сначала отказал, но потом согласился. Несколько известных офицеров, а между ними и Кмициц, вызвались руководить штурмом. Кмицицу надоела бездеятельность, и он попросту не находил себе места, так как Гасслинг серьезно заболел и уже несколько недель лежал без сознания.
Раздался сигнал к штурму. Пан Гродзицкий противился ему до последней минуты, утверждая, что, пока не будет сделан пролом в стене, города нельзя взять, если бы даже в штурм пошла не челядь, а регулярная пехота. Но так как король дал уже разрешение, он должен был уступить.
15 июня собралось около шести тысяч обозной челяди, которая приготовила лестницы, вязанки хворосту и мешки с песком, и к вечеру толпа, вооруженная большей частью саблями, стала подвигаться к тому месту, где подкопы и земляные укрепления ближе всего подходили ко рву. Когда уже совсем стемнело, челядь с криком бросилась ко рву и начала засыпать его. Бдительные шведы встретили ее убийственным огнем из мушкетов и орудий, и вдоль стен города загорелась яростная битва. Чернь, под прикрытием темноты, в одно мгновение засыпала ров и добралась до самой стены. Кмициц во главе двух тысяч добровольцев напал на земляной форт, который поляки называли «кротовой норой», расположенный возле Краковских ворот, и, несмотря на отчаянную защиту, овладел им сразу. Гарнизон был истреблен до одного человека. Пан Андрей велел повернуть часть пушек к воротам, а остальные – к стене, чтобы помочь штурмующим и защитить хоть отчасти тех, которые пытались взобраться на стену.
Но им не повезло. Челядь приставляла лестницы и взбиралась на них с такой яростью, что самая отборная пехота не могла бы делать этого лучше, но шведы стреляли в нее прямо в упор, сталкивали вниз камни и бревна, под тяжестью которых ломались лестницы; кроме того, пехота спихивала их длинными копьями, против которых сабли ничего не могли поделать. Более пятисот человек пало под стенами, остальные скрылись за окопами польского лагеря.
Штурм был отражен, но форт остался в руках поляков. Тщетно шведы засыпали его огнем из самых крупных орудий; Кмициц отвечал им всю ночь огнем из захваченных у них пушек. И только утром, когда рассвело, пушки его были разбиты все до единой. Виттенберг, который дорожил фортом, как своей головой, отправил туда отряд пехоты с приказанием не возвращаться до тех пор, пока форт не будет взят обратно; но Гродзицкий сейчас же послал Кмицицу подкрепление, и он не только отбил атаку шведской пехоты, но даже преследовал ее до Краковских ворот.
Пан Гродзицкий до того обрадовался, что сам лично побежал к королю с донесением.
– Ваше величество! – сказал он. – Я вчера был против штурма, но теперь вижу, что он не пропал даром. Пока этот форт был в руках шведов, я не мог ничего поделать с воротами, но теперь, лишь только подоспеют орудия, я в одну ночь сделаю пролом.
Король, опечаленный тем, что во время штурма погибло так много народу, обрадовался и спросил:
– Кто теперь в этом форту?
– Пан Бабинич! – ответило несколько голосов.
Король захлопал в ладоши:
– Он всюду первый! Генерал, я его знаю! Это огонь, а не рыцарь, и шведам его не выкурить!
– Было бы непростительно, если бы мы позволили им это сделать. Я ему уже послал пехоту и пушки, так как шведы обязательно будут его оттуда выкуривать. Этот кавалер стоит столько золота, сколько весит сам!
– Больше! Это не первый и не десятый его подвиг! – сказал король.
Потом он приказал подать себе коня и подзорную трубу и поехал посмотреть на форт; но за дымом ничего не было видно, так как несколько орудий засыпали его ядрами и гранатами. Этот форт лежал так близко от городских ворот, что мушкетные пули почти долетали до него; превосходно можно было видеть, как гранаты взлетали вверх, подобно маленьким облачкам, и, описав дугу, падали за форт и не давали подойти подкреплениям.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – сказал король. – Тизенгауз, смотри!
– Ничего не видно, государь!
– Там останется только куча разрытой земли. Тизенгауз, ты знаешь, кто там сидит?
– Знаю, государь, Бабинич! Если он останется жив, то может сказать, что уже при жизни побывал в аду!
– Ему нужно послать свежих людей, генерал!
– Приказ уже отдан, но солдатам трудно подойти, так как гранаты падают и по эту сторону форта!
– Сейчас же открыть огонь из всех пушек по стенам, чтобы отвлечь внимание.
Гродзицкий пришпорил лошадь и помчался к шанцам. Через минуту загрохотали орудия по всей линии, а немного погодя свежий отряд мазурской пехоты вышел из окопов и бегом двинулся к «кротовой норе».
Король все стоял и смотрел. Наконец он крикнул:
– Следовало бы сменить Бабинича. Кто из вас, мосци-панове, согласится это сделать?
Наступила минута молчания, так как ни Скшетуских, ни Володыевского не было возле короля.
– Я! – отозвался вдруг пан Топор-Грылевский, офицер легкоконного полка имени примаса.
– Я! – повторил Тизенгауз.
– Я! Я! Я! – отозвалось еще несколько голосов.
– Отправится тот, кто первый вызвался, – сказал король.
