Генрик Сенкевич
Потоп
– Ради бога! Если бы я не видел, как храбро шли вы на смерть, – сказал Заглоба, – я бы думал, что вы от страха рассудок потеряли. Кому вы присягали: Радзивиллу или Яну Казимиру? Швеции или Речи Посполитой? Да вы с ума сошли!
– Я знал, что мне не переубедить вас!.. Прощайте!
– Постойте, – крикнул Заглоба, – у меня есть к вам дело! Скажите, Радзивилл обещал вам пощадить нас, когда вы его об этом просили?
– Обещал! – ответил Кмициц. – Вы должны были пробыть в Биржах в течение всей войны!
– Ну так узнайте же своего Радзивилла, который изменяет не только отчизне и королю, но и собственным слугам. Вот письмо Радзивилла к биржанскому коменданту, которое я нашел у офицера, сопровождавшего нас в Биржи. Читайте!
Сказав это, Заглоба подал ему письмо гетмана… Кмициц взял его в руки, начал пробегать его глазами, и краска стыда за гетмана все больше и больше покрывала его лицо. Наконец он смял письмо и швырнул его на пол.
– Прощайте! – сказал он. – Лучше мне было погибнуть от вашей пули! И вышел из комнаты.
– Мосци-панове, – сказал после минутного молчания Скшетуский. – Напрасно убеждать этого человека: он верит в своего Радзивилла, как турок в Магомета. Я, как и вы, думал сначала, что он служит из корысти, но теперь Убедился, что он не дурной человек, а только заблуждающийся.
– Если он до сих пор верил в своего Магомета, – заметил Заглоба, – то я сильно подорвал его веру. Вы видели, что с ним делалось, когда он читал письмо. Заварится у них там каша. Ведь этот человек готов не только на Радзивилла, а на самого черта броситься. Клянусь Богом, я больше рад тому, что избавил его от смерти, чем если бы кто-нибудь подарил мне стадо баранов.
– Правда, он вам обязан своей жизнью, – сказал мечник. – Никто этого не будет отрицать.
– Ну, бог с ним! – сказал Володыевский. – Давайте лучше решим, что нам делать?
– Как что? Садиться и ехать!.. Лошади уже отдохнули немного! – ответил Заглоба.
– Конечно. Едемте как можно скорее. А вы поедете с нами? – спросил Мирский мечника.
– Я-то тут не засижусь, мне тоже надо ехать. Но если вы сейчас же хотите ехать, то скажу вам прямо, что мне несподручно ехать с вами. Если тот кавалер уехал живым, то меня не сожгут сейчас, не убьют, а к такой дальней дороге надо приготовиться, захватить то и другое… Бог весть, когда я вернусь… Надо кое-чем распорядиться, спрятать кой-какие вещи, инвентарь отослать к соседям, уложить все нужное… Есть у меня и денег немного, которые надо взять с собой. Завтра к утру все будет готово, но так сразу ехать я не могу.
– Ну а мы ждать не можем, над нами меч висит, – ответил Володыевский. – Где же вы думаете скрыться?
– В пуще, как вы советуете… Девушку я оставлю там, а сам послужу отчизне: я еще не очень стар, может, и моя сабля пригодится отчизне и государю.
– Тогда – прощайте, ваша милость… Дай Бог нам встретиться в лучшие времена!
– Да благословит вас Бог за помощь! Должно быть, встретимся на поле брани.
– Будьте здоровы!
– Счастливого пути!
Попрощавшись друг с другом, они стали по очереди подходить к панне Александре.
– Поцелуйте, ваць-панна, от меня мою жену и мальчиков и цветите в добром здоровье, – сказал Ян Скшетуский.
– И вспоминайте порой солдата, который хоть и не пользовался вашим расположением, но готов за вас в огонь и в воду! – прибавил Володыевский.
За ним подходили другие; наконец подошел и Заглоба.
– Примите, цветик нежный, и от меня, старика, пожелания счастливого пути! Обнимите от меня пани Скшетускую и моих маленьких сорванцов! Славные мальчуганы!
Вместо ответа Оленька схватила его руку и молча поднесла к губам.
XXI
В ту же ночь, часа через два после отъезда отряда Володыевского, в Биллевичи прибыл во главе драгун сам Радзивилл, который выехал навстречу Кмицицу, опасаясь, чтобы он не попал в руки Володыевского. Узнав о том, что случилось, он захватил мечника вместе с племянницей и, не отдохнув даже, повернул назад.
Гетман был страшно взбешен, выслушав рассказ мечника, который передавал все со всеми подробностями, чтобы отвлечь этим от себя гнев грозного магната. Он, по той же причине, не стал протестовать против своего отъезда в Кейданы и радовался в душе, что буря так благополучно кончилась. У Радзивилла, хотя он и подозревал мечника в недоброжелательстве и заговоре, было столько других забот, что он о нем забыл.
Исчезновение Володыевского могло сильно изменить положение дел на Полесье. Гороткевич и Яков Кмициц, стоявшие во главе взбунтовавшихся войск, были прекрасные солдаты, но не пользовались достаточным значением, а потому и затеянная ими конфедерация не пользовалась популярностью. Между тем с Володыевским бежали такие люди, как Мирский, Станкевич и Оскерко, не считая самого маленького рыцаря, – все прекрасные офицеры, пользовавшиеся всеобщим уважением.
Правда, на Полесье был и князь Богуслав, который мог дать им сильный отпор; но ведь он все ждал помощи от дяди электора, а дядя электор не спешил, очевидно выжидая хода событий; между тем силы бунтовщиков с каждым днем увеличивались.
Гетман сначала хотел сам отправиться на Полесье и одним ударом разгромить бунтовщиков, но его удерживала мысль, что лишь только он выйдет за границы Жмуди, как сейчас же восстанет вся страна, и все радзивилловское значение упадет в глазах шведов до нуля. Он даже решил, что на Полесье придется махнуть рукой, а князя Богуслава вызвать на Жмудь.
Это было очень важно, ибо до него доходили угрожающие известия о действиях воеводы витебского. Гетман пробовал войти с ним в соглашение и перетянуть его на свою сторону, но Сапега вернул письма без ответа; говорили зато, что он ликвидирует свое имущество, продает, что может, перечеканивает серебро в деньги, продает скот, закладывает у евреев драгоценности, отдает в аренду имения и собирает войска.
Гетман, по натуре жадный и неспособный на денежные жертвы, сначала не хотел верить тому, чтобы кто-нибудь мог без колебания принести на алтарь отчизны все свое состояние, но время убедило его, что все это правда. К нему собирались со всех сторон беглецы, оседлая шляхта, патриоты, радзивилловские враги, даже хуже – его прежние друзья, а что еще хуже – даже его родственники, например, ловчий, князь Михаил. О нем сообщали, что доход со всех своих имений, не занятых неприятелем, он велел отдать в распоряжение воеводы витебского.
Такие трещины давал фундамент того здания, которое было построено тщеславием Януша Радзивилла. Это здание должно было вместить всю Речь Посполитую, а между тем оказалось вскоре, что оно не может вместить и одной Жмуди.
Положение становилось все больше похожим на заколдованный круг. Правда, он мог призвать на помощь против витебского воеводы шведские войска, но это значило открыто сознаться в своем бессилии. Наконец, отношения гетмана с главнокомандующим были поколеблены клеванским сражением и уловкой Заглобы, и теперь со стороны главнокомандующего к нему было лишь подозрение и раздражение.
Гетман, отправляясь на помощь Кмицицу, надеялся, что ему, по крайней мере, удастся настигнуть и разбить Володыевского, но и эта надежда обманула его, и он возвращался в Кейданы мрачный и злой. Ему казалось странным, что по дороге в Биллевичи он не встретился с Кмицицем, а это случилось потому, что, возвращаясь, Кмициц предпочел ехать кратчайшим путем, через лес, оставляя в стороне Племборг и Эйраголу.
На следующий день, в полдень, гетман был уже в Кейданах, и первый его вопрос был о Кмицице. Ему ответили, что он вернулся, но без солдат. Князь уже знал об этом, но хотел услышать подробности из уст самого Кмицица, и потому велел тотчас же позвать его к себе.
– И тебе не повезло так же, как и мне, – сказал он, лишь только Кмициц вошел. – Мечник уже рассказал мне, что ты попал в руки этого маленького черта.
– Точно так! – ответил Кмициц.
– И тебя спасло мое письмо?
– О каком письме вы говорите, ваше сиятельство? Они, прочитав письмо, находившееся при мне, прочли мне в награду и другое – к биржанскому коменданту.
Мрачное лицо Радзивилла подернулось как бы кровавой тучей.
– Так ты знаешь?
– Знаю! – резко ответил Кмициц. – Как могли вы, ваше сиятельство, так поступить со мной? Простому шляхтичу стыдно не сдерживать слова, а что же сказать о князе и гетмане?
– Молчи! – крикнул Радзивилл.
– Я не буду молчать, потому что должен был краснеть за вас перед этими людьми! Они уговаривали меня остаться с ними, я не согласился и ответил им: «Я служу Радзивиллу, ибо на его стороне справедливость и добродетель». И они показали мне ваше письмо и сказали: «Смотри, каков твой Радзивилл!» – и я должен был смолчать.
Губы гетмана задрожали от бешенства. Им овладело дикое желание свернуть шею этому дерзкому человеку, и он уже поднял руку, чтобы позвать слугу. Он задыхался от гнева, и, вероятно, дорого бы заплатил Кмициц за свою вспышку, если бы не внезапный припадок астмы. Лицо князя почернело, он вскочил со стула и стал ловить воздух руками, глаза его вышли из орбит, а из горла вырвалось хриплое рычание, из которого Кмициц едва разобрал одно слово:
– Задыхаюсь!..
На крики сбежалась прислуга и придворные медики; все начали приводить в чувство князя, который тотчас потерял сознание. Его приводили в чувство с час, и когда наконец он стал подавать признаки жизни, Кмициц вышел из комнаты.
В коридоре он столкнулся с Харлампом, который уже оправился от ран, полученных во время битвы с взбунтовавшимися венграми Оскерки.
– Что нового? – спросил он.
– Очнулся! – ответил Кмициц.
– А в другой раз он может и не очнуться. Плохи наши дела, пан полковник: если князь умрет, нам придется отвечать за все его провинности. Вся надежда на Володыевского: он не даст в обиду старых товарищей; и, говоря между нами, – Харламп понизил голос, – я очень рад, что ему удалось бежать.
– А ему туго приходилось?
– Это еще пустяки! Но представьте себе, что в той лощине, где мы его окружили, были волки, и те не могли прошмыгнуть, а он ускользнул. Кто знает, кто знает, не придется ли еще ему кланяться, а то у нас что-то ненадежно… Шляхта страшно вооружена против князя и говорит, что предпочитает ему настоящего врага, шведа, даже татарина, но только не ренегата! Вот как! А князь между тем велит каждый день ловить граждан и сажать их в подземелье, что, говоря по совести, делает вопреки праву и дарованной им свободе. Сегодня привезли россиенского мечника.
– Привезли?
– Как же, и даже с родственницей. Панна – как маков цвет! Можно вас поздравить!
– Где же их поместили?
– В правом флигеле. Им дали прекрасное помещение, они жаловаться не могут, разве лишь на то, что у дверей стоит стража. Когда же свадьба, мосци-полковник?
– Еще оркестр на эту свадьбу не заказан! Будьте здоровы, ваць-пане! – сказал Кмициц.
И, распрощавшись с паном Харлампом, он пошел к себе. Бессонная ночь, бурные события вчерашнего дня и последнее столкновение с князем так его утомили, что он едва держался на ногах. А главное – как малейшее прикосновение к больному телу причиняет боль, так и простой вопрос Харлампа: «Когда свадьба?» – больно кольнул его. Перед ним, как живое, встало холодное лицо Оленьки и ее сжатые губы в то время, когда ее молчание утверждало произнесенный над ним смертный приговор. Другое дело, обратил ли бы Володыевский внимание на ее слова; ему было больно, что она не сказала этого слова. А ведь раньше она спасла его два раза. Неужели теперь образовалась между ними такая пропасть? Неужели любовь до такой степени угасла в ее сердце, и не любовь даже, а простое участие, которое следует иметь и к чужому человеку? Чем больше думал он об этом, тем бессердечнее казалась ему его Оленька. «Что же я сделал такого, чтобы помыкать мною, как человеком, преданным анафеме? Может быть, и дурно служить Радзивиллу, но я, служа ему, не знаю никакой вины и, положа руку на сердце, могу сказать, что служу не из-за хлеба, не из-за тщеславия, а потому, что вижу в этом пользу для отчизны. За что же меня осуждают?»
– Ну что ж? Пусть и так будет! Я не стану просить отпущения грехов! Не стану просить помилованья! – повторял он тысячу раз.
Но мучения его не унимались, а все возрастали. Когда он пришел в свою квартиру, он бросился на постель, пробовал заснуть, но не мог, несмотря на всю усталость. Наконец встал и начал ходить по комнате, хватаясь, время от времени за голову и повторяя:
– Бессердечная, и больше ничего… Этого я от тебя не ожидал, панна!.. Бог с тобою…
В таких думах прошел час, два; наконец, окончательно утомленный, он начал дремать, сидя на постели, но не успел еще заснуть, как его разбудил княжеский придворный Шкиллондз и потребовал к князю.
Радзивилл чувствовал себя лучше и дышал свободно, но на его свинцовом лице была заметна слабость. Он сидел в глубоком кресле, обитом кожей, и говорил с доктором, которого про появлении Кмицица тотчас же услал.
– Из-за тебя я чуть на тот свет не отправился! – сказал он Кмицицу.
– Не моя в том вина, ваше сиятельство; я сказал, что думал!
– Ну так пусть этого больше не будет! Не прибавляй хоть ты тяжести к тому бремени, которое мне приходится нести на своих плечах; другому бы я этого не простил, но тебе прощаю!
Кмициц молчал.
– Если я, – произнес князь после минутного молчания, – не сказал тебе, что велел казнить этих людей в Биржах, несмотря на твои просьбы, то не потому, что хотел обмануть тебя, но лишь для того, чтобы не причинять тебе излишних страданий. Я уступил тебе для виду, ибо питаю к тебе слабость! Их смерть была необходима. Разве я палач? Неужели ты думаешь, что я проливаю кровь только для того, чтобы упиваться ее алым цветом? Придет время, и ты поймешь необходимость жертв для достижения великих целей. Эти люди должны были погибнуть непременно здесь, в Кейданах. Посмотри, что случилось по твоей милости: упорство мятежников усиливается, добрые отношения со шведами нарушены и, благодаря дурному примеру, бунт растет как зараза. Мало того, я сам, своей особой, пошел за ними в погоню и должен был краснеть перед всем войском; ты сам чуть не погиб от их рук, а они отправились на Полесье и станут во главе бунта. Смотри и учись! Если бы я расстрелял их в Кейданах, ничего этого не было бы. Ты, прося за них, думал только о личных чувствах, а я приговаривал их к казни, потому что опытнее тебя и знаю, что, если кто-нибудь споткнется, когда бежит, хоть о маленький камешек, тот может легко упасть, а упав, может и не подняться, и это тем вернее, чем быстрее он бежит. Немало уже натворили бед эти люди.
– Но все же они не так сильны, чтобы помешать исполнению предприятия вашего сиятельства!
– Довольно того, что они поселили раздор между мной и шведским главнокомандующим, – это могло бы быть непоправимо. Положим, теперь все уже выяснилось, но письмо Понтия ко мне осталось, и я этого ему никогда не прощу! Он зять короля, но вряд ли он мог бы стать моим зятем, не слишком ли это была бы большая честь для него!
– Вы можете переговорить об этом с самим королем, а не с его слугой!
– Так я и хочу сделать… и если только не умру от забот, то научу этого шведа вежливости… Я говорю: если не умру, а это может случиться, так как немало терний на моем пути. Ох, тяжко, тяжко! Кто бы поверил, что я тот самый Радзивилл, который сражался под Лоевом, под Речицей, под Мозырем, под Туровом, под Киевом и Берестечком? Вся Речь Посполитая смотрела на меня и Вишневецкого, как на два небесных светила… Все дрожало перед Хмельницким, а он дрожал передо мной. И те самые войска, кои благодаря мне прославились своими победами, теперь оставили меня и осмеливаются поднять на меня свою руку…
– Но ведь не все, – горячо возразил Кмициц, – есть люди, которые еще вам верят, ваше сиятельство!
– Еще верят… пока не перестанут? – ответил с горечью Радзивилл. – Действительно, велика милость!.. Дай Бог только не отравиться ею! Каждый из вас вонзает мне нож в сердце, хоть порой и невольно!
– Обращайте внимание, ваше сиятельство, не на слова, а на побуждения.
– Спасибо за совет!.. Постараюсь им воспользоваться и приложу все старания, чтобы угодить всем.
– Горьки ваши слова, ваше сиятельство!
– А жизнь сладка?.. Бог создал меня для великих дел, а между тем я принужден тратить силы на междоусобную войну. Я хотел помериться силами с монархами, а пал так низко, что должен ловить в собственных поместьях какого-то пана Володыевского. Вместо того чтобы поразить весь мир своей мощью, я удивляю его своим бессилием: вместо того чтобы за сожжение Вильны отплатить сожжением Москвы, я должен благодарить тебя, что ты укрепил Кейданы валами. Тесно мне!.. Душно мне!.. Это не астма… Бессилие меня убивает… Бездеятельность убивает!.. Тесно мне и тяжко… Понимаешь?..
– Я тоже думал, что дела пойдут иначе, – угрюмо заметил Кмициц.
Радзивилл начал тяжело дышать.
– Раньше чем надеть мне на голову корону, мне надели терновый венец! Я велел гадальщику Адерсу посмотреть на звезды, и он сказал, что видит дурные предзнаменования, но что это все скоро пройдет; а между тем я страшно мучаюсь… Ночью мне что-то не дает спать, кто-то ходит по комнате… Какие-то лица заглядывают в мою постель, а иногда вдруг веет холодом… Это значит, что смерть проходит около меня… Я страдаю! Я должен каждый день ждать новых измен; я знаю, что есть много таких, которые колеблются!
– Таких более нет! – ответил Кмициц. – Те, что не хотели остаться, ушли!
– Не обманывай меня. Ты знаешь сам, что польские полки уже начинают переглядываться…
Кмициц вспомнил свой разговор с Харлампом и замолчал.
– Это ничего! – сказал Радзивилл. – Страшно, тяжело, но нужно все вынести. Не говори никому того, что я тебе сказал! Хорошо, что припадок кончился, он сегодня не повторится, а к вечеру мне надо собраться с силами и быть веселым, я даю пир, надо быть веселым и подбодрить людей! Ты тоже приободрись и не говори никому о том, что я тебе сказал. Я все это сказал лишь для того, чтобы ты меня больше не огорчал. Я сегодня погорячился… Смотри, пусть это больше не повторится, иначе я не ручаюсь за твою жизнь! Но я уже простил тебя. Ступай и позови ко мне Мелешку. Сегодня привели беглых из его полка, я велю их перевешать! Надо дать пример! Прощай… Сегодня в Кейданах должно быть весело!..
XXII
Мечнику россиенскому пришлось долго убеждать панну Александру пойти на гетманский бал. Он должен был чуть не со слезами умолять стойкую и смелую девушку, доказывая, что они за это могут поплатиться жизнью, ибо не только военные, но и все окрестные помещики должны явиться к князю под страхом его гнева. Панна, чтобы не подвергать опасности своего дядю, наконец согласилась.
И, действительно, в Кейданы съехалась чуть ли не вся окрестная шляхта с женами и дочерьми. Но военных было больше всего, особенно иностранцев, которые почти все без исключения стали на сторону князя. Сам он, прежде чем показаться гостям, постарался вызвать на свое лицо улыбку, точно ни одна забота не тяготила его; он хотел этим пиром не только поддержать бодрость духа в своих сторонниках, но и доказать, что большинство шляхты на его стороне, а только горсть каких-то своевольников протестует против соединения со Швецией; он хотел доказать, что страна радуется вместе с ним, и не жалел ни денег, ни хлопот, чтобы пир вышел на славу, был великолепен и чтобы слух о нем распространился по всему краю. Лишь только начало смеркаться, как сотни смоляных бочек запылали на дороге и на дворе, раздавалась пальба из орудий, а солдатам было приказано держать себя шумно и весело.
Одна за другой подъезжали кареты, шарабаны и брички с местными сановниками и шляхтой. Двор наполнился экипажами, лошадьми и прислугой. Толпа, разодетая в шелк, в бархат, парчу и дорогие меха, наполняла так называемую «золотую залу», а когда в ней появился князь, сверкающий дорогими каменьями и с ласковой улыбкой на всегда угрюмом лице, к тому же изнуренном болезнью, офицеры воскликнули единогласно:
– Да здравствует наш гетман! Да здравствует воевода виленский!
Радзивилл окинул взглядом собравшуюся шляхту, желая убедиться, присоединилась ли и она к приветствиям военных. Оказалось, что лишь несколько человек повторили приветствие, но князь кланялся и благодарил всех за искреннее и «единодушное» выражение преданности.
– С вами, Панове, – говорил он, – мы одолеем врагов отчизны, которые замышляют погубить ее! Спасибо!
И он обходил всю залу, останавливаясь перед знакомыми, и не жалел ласковых слов: «дорогой брат», «милый сосед» – и не одно угрюмое лицо прояснилось под магической мощью этих теплых лучей панской милости.
– Трудно думать, – говорили недавние его недоброжелатели, – чтобы такой вельможа и сенатор был врагом отчизны: или он не мог иначе поступить, или видит в этом пользу для Речи Посполитой.
– Дай Бог, чтобы все изменилось к лучшему.
Но были и такие, что покачивали головами и точно говорили глазами: «Мы здесь потому, что нас к этому принудили».
Но они молчали, между тем как более податливые говорили так, чтобы их мог слышать князь:
– Лучше переменить монарха, чем погубить Речь Посполитую.
– Пусть Речь Посполитая заботится о себе, а мы о себе.
– Кто же, впрочем, нам подал пример, как не Великопольша.
– Крайняя необходимость заставляет прибегать и к крайним средствам!
– Extrema necessitas extremis nititur rationibus![19]
– Tentanda omnia![20]
– Доверимся князю и предоставим все ему! Пусть он правит Литвой!
– Он достоин этого! Если он не спасет нас, то мы погибли. В нем вся наша надежда…
– Он нам ближе, чем Ян Казимир. Наша кровь!
Радзивилл жадно ловил эти слова, подсказанные страхом или лестью, и не обращал внимания на то, что они выходили из уст людей безвольных, которые при первой опасности первые бы его и оставили, из уст людей, которых малейшее дуновение ветра колеблет, как волну. Он упивался этими словами и обманывал свою совесть, повторяя выражение, которое его больше всего оправдывало:
– Крайняя необходимость заставляет прибегать и к крайним средствам.
Но когда, проходя мимо шляхты, он услышал из уст пана Южица: «Он нам ближе, чем Ян Казимир!» – лицо его совсем прояснилось. Самое сравнение с королем льстило его самолюбию, он подошел к пану Южицу и сказал:
– Вы правы, что в Яне Казимире на гарнец крови только кварта литовской, а во мне нет другой. Ежели же до сих пор эта кварта повелевала гарнцем, то от вас зависит изменить это!
– Мы готовы гарнцем пить здоровье вашего сиятельства! – ответил Южиц.
– Вот это дело! Веселитесь, Панове братья! Я рад бы всю Литву принять у себя.
– Для этого ее нужно было бы еще больше урезать, – сказал Щанецкий, человек смелый и острый не язык.
– Что вы под этим подразумеваете? – спросил князь, пристально глядя ему в глаза.
– Что сердце вашего сиятельства обширнее Кейдан.
Радзивилл принужденно улыбнулся и прошел дальше.
В эту минуту маршал доложил, что ужин подан. Толпа последовала за князем в ту самую залу, где недавно был заключен договор со шведами. Маршал рассаживал гостей по знатности и сану; но, по-видимому, относительно Кмицица были даны особые распоряжения, так как он очутился между мечником и панной Александрой.
У обоих дрогнули сердца, когда они услышали свои имена, произнесенные одновременно, и оба решились не сразу; но, вероятно, им пришло на мысль, что отказаться – значит обратить на себя внимание всех гостей, и они сели рядом.
Кмициц решил быть равнодушным, точно около него сидела какая-нибудь незнакомая девушка. Но вскоре он понял, что ни он сам не может быть таким равнодушным, ни эта девушка не может быть для него настолько чужой, чтобы с нею можно было вести какой-нибудь незначительный разговор. Наоборот, оба поняли, что среди этой массы людей, среди чувств, страстей и желаний, они будут думать исключительно друг о друге. У них было прошлое, но не было будущего. Прежняя любовь и доверие были подорваны. Между ними не осталось более ничего общего, кроме чувства обиды и разочарования. Если бы и этот огонь погас совершенно, они чувствовали бы себя свободнее; но это могло сделать лишь время, а пока было еще рано.
Кмициц страдал невыносимо, но ни за что на свете не уступил бы своего места. Он жадно ловил шелест ее платья, следил за каждым ее движением, чувствовал исходившую от нее теплоту, и все это вместе доставляло ему мучительное наслаждение.
Он заметил, что и она следит за ним, хотя на вид не обращает на него никакого внимания. Им овладело неопреодолимое желание взглянуть на нее, и он стал искоса поглядывать в ее сторону, пока не увидел ее ясного лба, глаз, прикрытых темными ресницами, и белого, не подрумяненного, как у других дам, лица.
В этом лице для него всегда было столько притягательной силы, что сердце бедного рыцаря сжалось от боли. «Неужели под ее ангельской наружностью может скрываться такое жестокое сердце?» – подумал он. Но рана, нанесенная ею, была слишком глубока, и он мысленно прибавил: «Между нами все кончено, пусть тебя берет другой».
И вдруг он почувствовал, что если бы этот «другой» попробовал воспользоваться его разрешением, то он размозжил бы ему голову. При одной мысли об этом его охватил страшный гнев. Он успокоился лишь тогда, когда вспомнил, что ведь он сам, а не кто-нибудь другой сидит возле нее.
«Ну взгляну на нее еще раз, – подумал он, – а потом отвернусь в другую сторону».
И снова стал искоса смотреть на нее, но в эту минуту она сделала то же самое, и оба смущенно опустили глаза, точно кто-нибудь их поймал на месте преступления.
Панна Александра тоже боролась с собой. Из того, что произошло, из поступка Кмицица в Биллевичах, из слов Заглобы и Скшетуского ей стало ясно, что Кмициц заблуждается; он не был так виноват, не заслуживал такого презрения, такого безусловного осуждения, как она думала раньше. Ведь он спас тех честных рыцарей от смерти; ведь в нем было столько какой-то великолепной гордости, что, попав в их руки и имея письмо, которое могло его если не оправдать, то, по крайней мере, избавить от смерти, он не показал его, не сказал ни слова и пошел на смерть с гордо поднятой головой.
Панна Александра, воспитанная старым солдатом, ставящим презрение к смерти выше всех добродетелей, преклонялась перед мужеством и не могла удержаться от восхищения перед этой рыцарской гордостью и самообладанием, которые у него можно было отнять разве лишь с жизнью.
Она поняла и то, что если Кмициц служил Радзивиллу, то из хороших побуждений; поняла, как оскорблять должно было его подозрение в измене. А между тем она первая нанесла ему это оскорбление и не простила даже перед липом смерти.
«Исправь свою ошибку! – подсказывало ей сердце. – Все между вами кончено, ты должна перед ним сознаться, что осудила его несправедливо. Ты в долгу перед собственной совестью!»
Но панна была не менее горда и самолюбива, и ей вдруг пришло в голову, что этот кавалер теперь совсем не нуждается в ее извинениях, и щеки ее вспыхнули.
«Если не нуждается, то и не надо!» – сказала она в душе.
Но совесть подсказала ей, что, нуждается ли оскорбленный в извинениях или не нуждается, все же надо исправить ошибку; с другой стороны, самолюбие приводило все новые и новые доказательства.
«А если он не захочет выслушать меня, ведь тогда мне придется сгореть со стыда. А во-вторых, делает ли он это обдуманно или в заблуждении, он все равно на стороне изменников и врагов отчизны, помогает ее погубить! Для отчизны безразлично, чего у него не хватает: ума или честности. Его может простить Бог, а люди должны осудить и назвать изменником… Человек, у которого нет настолько ума, чтобы отличить дурное от хорошего, все же достоин презрения!»
Тут ею овладел гнев, и щеки ее вспыхнули.
«Буду молчать! – сказала она про себя. – Пусть он страдает по заслугам. Пока я не увижу раскаяния, до тех пор я имею право осуждать».
Затем она взглянула на Кмицица, точно желая убедиться, не видно ли на его лице раскаяния, и тогда-то взгляды их встретились, и оба смутились.
Раскаяния, может быть, в лице кавалера Оленька и не увидела, но увидела страдание и страшную усталость; лицо рыцаря было бледно, как после долгой болезни; ее охватила невыразимая жалость, на глазах навернулись слезы, и она нагнулась еще ниже над столом, чтобы скрыть свое волнение.
А пир между тем постепенно оживлялся.
Сначала, по-видимому, все находились под тяжелым впечатлением, но, когда стали подавать все новые бокалы, настроение поднялось. Шум усиливался.
Наконец князь поднялся с кресла:
– Мосци-панове, прошу слова!
– Князь хочет говорить! Князь хочет говорить! – раздалось со всех сторон.
– Первый тост я провозглашаю за его величество короля шведского, который пришел нам на помощь против врага и, временно завладев этой страной, вернет нам ее тогда, когда будет водворено в ней спокойствие. Встаньте, мосци-панове, за здоровье пьют стоя.
Все гости, кроме женшин, встали и выпили наполненные бокалы, но без криков и воодушевления. Щанецкий что-то бормотал, обращаясь к своим соседям, и те закусили губы, чтобы не рассмеяться: он, видно, острил насчет шведского короля.
И лишь когда князь провозгласил другой тост за здоровье «дорогих гостей», которые, несмотря на дальнее расстояние, не отказались выказать свое доверие к хозяину, ему ответили дружными восклицаниями:
– Благодарим! Благодарим от всего сердца!
– Здоровье князя!
– Нашего литовского Гектора!
– Да здравствует князь-гетман!
Вдруг Южиц, немножко подвыпивший, крикнул изо всех сил:
– Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский!
Радзивилл покраснел, как девушка, но, видя, что присутствующие молчат и смотрят на него с недоумением, произнес:
– Все это зависит от вас, но слишком рано вы меня величаете, пане Южиц, слишком рано!
– Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский! – повторил с упрямством пьяного Южиц.
Вслед за ним поднялся Щанецкий и, подняв бокал, произнес медленно и отчетливо:
– Великий князь литовский, король польский и государь немецкий! Снова наступило молчание; вдруг среди гостей раздался взрыв хохота.
Глаза у всех выкатились, усы заходили на покрасневших лицах, тела вздрагивали от смеха, а эхо разносило этот смех по всей зале; так продолжалось до тех пор, пока, взглянув на князя, они не увидели его искаженного гневом лица. Но он сдержал свой гнев и сказал на вид спокойно:
– Шутки не к месту, пане Щанецкий!
Шляхтич, ничуть не растерявшись, отвечал:
– В пожелании моем нет ничего невозможного. Если вы, как шляхтич, ваше сиятельство, можете быть польским королем, то, князь земли немецкой, вы можете стать императором. Вам так же далеко и так же близко до одного, как и до другого, и кто не желает этого – пусть встанет, а мы уж с ним разделаемся с саблями в руках!
Затем он обратился к присутствующим:
