Генрик Сенкевич
Потоп

Полная версия

Часть вторая

I

Верный Сорока вез своего полковника через дремучие леса, сам не зная, куда ехать, что делать, куда обратиться.

Кмициц был не только ранен, но и оглушен выстрелом.

Сорока время от времени смачивал тряпку в ведре, привязанном к седлу лошади, и вытирал ему лицо; останавливался у ручьев и озер, чтобы почерпнуть свежей воды, но ни вода, ни остановки, ни движения лошади не могли привести полковника в чувство. Он лежал, как мертвый, и солдаты, менее опытные, чем их вахмистр, в лечении ран, начинали уже тревожиться, жив ли он?

– Жив, – отвечал Сорока, – через три дня будет сидеть на коне, как и прежде!

Не больше чем через час Кмициц открыл глаза и произнес только одно слово:

– Пить!

Сорока приложил к его губам флягу с чистой водой, но оказалось, что раненый не мог раскрыть рта от страшной боли. Сознания он не потерял, ни о чем не спрашивал, точно ничего не помнил, смотрел широко раскрытыми глазами в лесную чащу, на спутников, на просинь неба между деревьями – смотрел как человек, только что очнувшийся от сна или протрезвившийся после опьянения; позволял, не говоря ни слова, осматривать себя Сороке и не стонал при перевязке, даже, напротив, холодная вода, которой вахмистр обмывал ему раны, по-видимому, доставляла ему удовольствие, так как он иногда улыбался глазами.

А Сорока утешал его:

– Завтра, пан полковник, все пройдет. Бог даст, мы найдем какое-нибудь убежище.

И действительно, под вечер раненому стало легче. Перед заходом солнца Кмициц посмотрел вокруг себя более осмысленно и внезапно спросил:

– Что это за шум?

– Какой шум? Никакого шума нет! – ответил вахмистр.

Очевидно, шумело только в голове пана Андрея. Вечер был тихий, погожий. Заходящее солнце косыми лучами проникало в чащу, насыщало золотом лесной мрак и делало алыми стволы могучих сосен. Ветра не было, и только порой с берез и грабов падали на землю засохшие листья, или какой-нибудь зверь робко сворачивал в сторону, завидев всадников.

Вечер был холодный, но у пана Андрея, должно быть, появилась горячка, и он повторил несколько раз:

– Ваше сиятельство! Меж нами война на жизнь и смерть!

Наконец уже совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге, но они въехали в лес, и под копытами зашлепала грязь – надо было добраться до более сухого места.

Ехали уже час, другой, а все не могли выбраться из болота. Взошла луна, снова стало светлее. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал внимательно осматривать землю.

– По этой дороге лошади шли, – проговорил он, – след по грязи!

– Кто же тут мог проезжать, коли здесь и дороги нет? – возразил один из солдат, поддерживавших пана Кмицица.

– А следы есть, и много! Вон там, между соснами, видно как на ладони.

– Может, скот проходил?

– Нет, лесные пастбища отошли. Ясно видны следы лошадиных подков. Здесь проезжали какие-то люди. Хорошо бы найти хоть шалаш какой.

– Ну, едем по следам.

– Едем!

Сорока снова вскочил на коня, и они поехали дальше. Следы на торфянистой почве становились все яснее, и некоторые, по-видимому, были совершенно свежие. А между тем лошади вязли все глубже; всадники уже стали опасаться, не начнется ли дальше еще более глубокая топь, как вдруг до них донесся запах дыма и смолы.

– Должно быть, смолокурня, – заметил вахмистр.

– Да, вон там искры видны! – сказал один из солдат. Действительно, вдали показался красноватый дым, вокруг которого кружились искры от тлевшего под землею огня.

Подъехав ближе, солдаты увидели избу, колодец и большой сарай, построенный из сосновых бревен. Усталые с дороги лошади заржали; им ответило ржание из сарая; в ту же минуту перед всадниками показался какой-то человек, одетый в полушубок, вывернутый овчиной наизнанку.

– А лошадей много? – спросил человек в тулупе.

– Мужик, чья это смолокурня? – спросил Сорока.

– Что вы за люди? Откуда взялись? – продолжал расспрашивать смолокур голосом, в котором был страх и удивление.

– Не бойся, – ответил Сорока, – не разбойники.

– Проезжайте, здесь вам делать нечего.

– Замолчи и веди в хату, пока честью просим. Не видишь, хам, раненого везем?

– Да кто вы такие?

– Смотри, как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя! Веди нас в избу, не то мы тебя в твоей же смоле сварим!

– Одному мне с вами не справиться, но скоро нас больше будет. Все вы тут головы сложите.

– Будет и нас больше, веди.

– Ну тогда идите, не мое дело.

– Дай чего-нибудь поесть и горилки. Мы везем пана, он заплатит.

– Если живым отсюда уедет…

Разговаривая так, они вошли в избу, где топилась печь, и из горшков распространялся запах тушеного мяса. Горница была довольно просторная. Сорока заметил вдоль стен шесть настилок из овечьих шкур.

– Здесь живет какая-то компания! – сказал он товарищам. – Зарядить ружья и держать ухо востро. За этим хамом присматривать, чтобы не удрал. Компания пусть сегодня ночует на дворе. Мы избу не уступим.

– Паны сегодня не приедут, – сказал смолокур.

– Это и лучше, не будем из-за избы спорить, завтра мы уедем, – ответил Сорока. – А теперь выкладывай мяса на миску, мы голодны. Да и коням подсыпь овса.

– А откуда мне достать овса? Тут ведь смолокурня, вельможный пане.

– Я слышал, кони ржали в сарае. Не смолой же ты их кормишь?

– Это не мои кони.

– Все равно, твои или нет, есть они должны, как и наши. Ну, живо, холоп! Живо, если тебе жизнь дорога!

Смолокур ничего не ответил.

Между тем солдаты положили пана Андрея на одну из настилок, потом сели ужинать и жадно ели тушеное мясо с капустой, которое взяли из печи.

В чулане, рядом с горницей, Сорока нашел изрядный ковш горилки. Но сам он отпил лишь немного, а солдатам не дал вовсе, так как решил быть настороже всю ночь.

Эта пустая изба, с настилками на шесть человек, сарай, где ржали лошади, показались ему очень подозрительными. Он думал, что это просто разбойничий притон, тем более что в чулане было много оружия, развешанного на стенах, пороху и других вещей, вероятно награбленных в шляхетских домах. В случае, если бы хозяева избы вернулись, от них едва ли можно было бы ждать не только гостеприимства, но и пощады; Сорока решил занять избу с оружием в руках и остаться в ней при помощи ли силы или мирных переговоров.

Это было необходимо и ввиду болезни Кмицица, для которого переезд мог быть гибельным, и в целях общей безопасности. Сорока был солдат бывалый, которому было чуждо одно лишь чувство – чувство страха; но теперь при одной мысли о князе Богуславе им овладела тревога. Уже много лет состоя на службе у Кмицица, он слепо верил не только в мужество, но и в счастье молодого полковника, не раз видел его смелые до безумия поступки, которые все же заканчивались благополучно и постоянно сходили ему с рук. Вместе с Кмицицем он участвовал во всех походах против Хованского, во всех драках, нападениях, наездах, похищениях и пришел к убеждению, что молодой пан все может, все умеет и каждого спасет в несчастье. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и счастья, но вот теперь, очевидно, нашла коса на камень. Кмициц попал на такого, как и он, нет, даже на лучшего! Как? Человек, который был уже в руках Кмицица, безоружный, беззащитный, сумел вырваться у него из рук, ранить его самого, разгромить его солдат и навести на них такой страх, что они разбежались, боясь его возвращения… Это было чудо из чудес, и Сорока долго ломал голову, думая о случившемся; он всего мог ожидать на этом свете, только не того, что найдется человек, который сможет провести пана Кмицица.

– Неужто кончилось уж наше счастье? – бормотал вахмистр, внимательно осматривая хату.

Прежде, бывало, Сорока слепо шел за паном Кмицицем в лагерь Хованского, где стояла семидесятитысячная армия, а теперь, при одном воспоминании об этом длинноволосом князе с девичьими глазами и румяным лицом, его охватывал суеверный страх. Он сам не знал, как поступить. Его ужасала мысль, что завтра или послезавтра придется снова выехать на открытую дорогу, где их может встретить этот страшный князь или его погоня. Потому-то он и свернул с дороги в глухие леса и теперь хотел остаться в этой лесной хате, чтобы обмануть погоню.

Но и это убежище по разным причинам казалось ненадежным, он хотел знать, с кем имеет дело. Поэтому велел солдатам сторожить у дверей и окон хаты, а сам обратился к смолокуру:

– Мужик, бери фонарь и иди за мной!

– Не посветить ли лучиной, вельможный пан? У меня фонаря нет.

– Свети хоть лучиной. Сожжешь сарай и лошадей, мне все равно. После этих слов в чулане нашелся и фонарь. Сорока приказал мужику идти вперед, а сам пошел за ним с пистолетом в руке.

– Кто здесь живет, в этой избе? – спросил он дорогой.

– Паны живут.

– Как их зовут?

– Этого мне нельзя сказать.

– Вижу я, мужик, что быть тебе битым!

– Да что ж, сударь, – ответил смолокур, – ежели я вам и совру, почем вы узнаете?

– Это правда. А много их, панов-то?

– Один старый пан, двое молодых и двое слуг.

– Как так? Разве они шляхта?

– Должно, шляхта…

– И здесь живут?

– Когда здесь, когда бог знает где.

– А лошади откуда?

– Паны навели, не знаю откуда.

– Говори правду: не разбоем промышляют твои паны?

– Да нешто я знаю, сударь. Коней уводят, а у кого – не мое дело.

Они подошли к сараю, откуда слышалось ржанье лошадей, и вошли внутрь.

– Свети! – приказал Сорока.

Мужик поднял фонарь и стал освещать лошадей, стоявших в ряд у стены. Сорока осмотрел их глазами знатока, покачивал головой, прищелкивал языком и сказал:

– А с лошадьми что делают?

– Случается, приведут штук десять – двенадцать и погонят, а куда – тоже не знаю.

– Покойный пан Зенд остался бы доволен. Есть польские, московские, вот немецкая кобыла. Хорошие кони… А чем вы их кормите?

– Что ж, лгать не буду, весной я засеял овсом две полянки.

– Твои паны сами весной коней привели?

– Нет, прислали слугу!

– А ты чей, ихний?

– Был ихний, пока они на войну не ушли.

– На какую войну?

– Да нешто я знаю, сударь? Ушли далеко, еще в прошлом году, а вернулись летом.

– А теперь ты чей?

– Это леса королевские.

– Кто тебя посадил на смолокурне?

– Королевский лесничий, он моим панам родня. Он с ними и лошадей приводил, да только как-то раз уехал с ними и больше не вернулся.

– А гостей у панов тут не бывало?

– Сюда никто не попадет, болота вокруг, только один проход сюда и есть. Дивлюсь я, сударь, что вы сюда попали. Кто не попадет, того болото затянет.

Сорока хотел было ответить, что и лес этот, и этот проход он хорошо знает, но после минутного раздумья решил промолчать и спросил вместо этого:

– А леса тут большие?

Мужик не понял вопроса.

– Ась?

– Далеко ли идут леса?

– Ну разве их пройдешь? Один кончится, другой начнется. Бог весть, где им конец! Я там не был.

– Ладно, – сказал Сорока.

И велел мужику идти назад, а сам пошел к избе.

По дороге он раздумывал, как ему поступить, и колебался. Ему хотелось воспользоваться отсутствием хозяев, взять лошадей и удрать. Добыча была ценная, и лошади пришлись по сердцу старому солдату, но через минуту он поборол искушение. Взять легко, но что потом делать?

Вокруг болота, один проход только – как попасть на него? Случай помог однажды, другой раз такого случая может и не быть. Идти по следу лошадиных копыт нет смысла, ведь у здешних хозяев могло хватить ума нарочно провести ложный след прямо к трясинам. Сорока хорошо знал обычаи людей, которые живут конокрадством и разбоем.

Он долго раздумывал, наконец ударил себя ладонью в лоб.

– Что я за дурак! – пробормотал он. – Возьму мужика на веревку и велю ему вывести нас на дорогу.

И тут же вздохнул от звука последнего слова.

– На дорогу? А там князь и погоня. Пятнадцать лошадей потерять! – пробормотал старый пройдоха с такой грустью, точно он этих лошадей сам вырастил. – Не иначе как кончилось наше счастье. Надо сидеть в избе, пока пан Кмициц не выздоровеет, сидеть, не глядя на то, позволят ли хозяева или нет… А что потом делать, над этим пусть уж сам полковник голову себе поломает.

Раздумывая так, он вернулся в избу. Караульные стояли у дверей, и хотя видели издали фонарь, мигавший в темноте, тот самый, с которым вышел смолокур и Сорока, но, прежде чем впустить их в избу, заставили их откликнуться. Сорока отдал приказ, чтобы караульные сменились в полночь, а сам лег на настилку рядом с Кмицицем.

В избе было тихо, только сверчки пели обычную песню, в соседней комнате скреблись мыши, больной по временам просыпался в лихорадочном бреду, и Сорока слышал тогда его бессвязные слова:

– Ваше величество, простите!.. Они изменники!.. Я раскрою все их тайны!.. Речь Посполитая – красное сукно!.. Хорошо, князь, вы у меня в руках. Держи!! Ваше величество! Сюда! Там измена!!

Сорока подымался со своей постели и слушал, но больной, вскрикнув раз, другой, засыпал снова и потом опять просыпался и кричал:

– Оленька! Оленька! Не сердись!

Только около полуночи он заснул совершенно спокойно, и Сорока тоже начал дремать, но его разбудил вдруг стук в дверь. Солдат тотчас вскочил на ноги и выбежал из избы.

– Что такое? – спросил он.

– Пан вахмистр, смолокур убежал.

– Сто чертей! Он сюда разбойников приведет! Кто смотрел за ним?

– Белоус!

– Я пошел с ним лошадей поить, – говорил Белоус, оправдываясь, – велел ему ведро вытаскивать, а сам лошадей держал.

– Ну, и в колодец прыгнул?

– Нет, пан вахмистр, он пропал не то между бревен, которых много у колодца, не то в ямах. Я бросил лошадей – хоть и разбегутся там, так другие есть – да за ним и попал в яму. Ночь, темнота… Этот черт местность знает, так и пропал. Чтоб его зараза!

– Приведет сюда этих чертей, приведет. Разрази его гром! Вахмистр помолчал и сказал потом:

– Ну, придется просидеть до утра, ложиться нельзя. Того и гляди, подъедут. И, в пример другим, он сел на пороге избы с мушкетом в руке, солдаты сели вокруг него, разговаривая друг с другом тихо или напевая вполголоса, и все время прислушивались, не раздастся ли среди ночных отголосков леса топот и фырканье лошадей.

Ночь была погожая и лунная, но шумная. В глубинах леса кипела жизнь. Была пора течки, и пуща гремела вокруг грозным ревом оленей, и рев этот, короткий, хриплый, полный гнева и бешенства, отдавался во всех частях леса, в глубине и поблизости, иногда тут же, рядом, в нескольких десятках шагов от избы.

– Если они поедут, то будут тоже реветь по-оленьи, чтоб обмануть нас, – сказал Белоус.

– Ну, нынче ночью еще не подъедут; пока мужик доберется до них, настанет утро, – ответил другой солдат.

– А завтра, пан вахмистр, хорошо бы осмотреть хату и под стенами в земле порыться; раз тут разбойники живут, должен быть и клад.

– Лучший клад вон там, – заметил Сорока, указывая на конюшню.

– Мы их возьмем с собою?

– Дурак! Здесь выхода нет – кругом болото.

– Да ведь мы сюда приехали?

– Бог помог. Сюда никто не сможет попасть, и никто отсюда не выйдет, если дороги не найдет.

– Днем найдем.

– Не найдем, они нарочно ложные следы оставили. Не надо было мужика отпускать.

– Да ведь знаем мы, что до дороги отсюда день езды, – сказал Белоус, – и она вон в той стороне…

Тут он указал рукой на восток.

– Будем ехать, пока не приедем, вот и все!

– А ты думаешь, что, на дорогу выехав, барином будешь? Нешто тебе больше разбойничья пуля нравится, чем виселица – там?

– Как так, отец? – спросил Белоус.

– Там уж нас, наверно, ищут.

– Кто, отец?

– Князь.

Тут Сорока вдруг замолчал, за ним замолчали и другие, точно испугавшись чего-то.

– Ох! – сказал наконец Белоус. – Тут плохо и там плохо… Як нэ круты, нэ вэрты…

– Загнали нас, как сиромах, в силки; тут разбойники, а там князь! – сказал другой солдат.

– Чтоб их громом разразило! Лучше дело с разбойниками иметь, чем с колдуном! – ответил Белоус. – А князь не простой человек, ох не простой. Завратынский ведь с медведем мог бороться, а он у него саблю из рук вырвал, как у ребенка. Не иначе как околдовал его князь – я ведь и то видел, что когда он потом на Витковского бросился, то на глазах у меня как сосна вырос. Не будь это, я бы его живьем не выпустил.

– И так ты дурак, что на него не бросился!

– Что бы делать, пан вахмистр? Я думал так: сидел он на самом лучшем коне, значит, коли захочет, удерет, а если наедет, так я с ним не слажу – колдуна ведь человеческой силе не одолеть. Из глаз пропадет или тучей накроется…

– Оно правда, – сказал Сорока, – когда я в него стрелял, его точно мглой подернуло – вот и промахнулся… С коня всякий промахнуться может, когда конь под ним танцует, но так, с земли, этого со мной уж десять лет не случалось.

– Что говорить! – сказал Белоус. – Лучше сосчитать: Любенец, Витковский, Завратынский, наш полковник – и всех их один человек уложил, безоружный. А ведь каждый из них с четырьмя мог сладить. Без чертовой помощи он бы этого сделать не мог.

– Одна надежда на Бога; раз князь колдун – черт ему и сюда дорогу укажет!

– У него и без того руки длинны – пан такой, каких мало.

– Тише! – сказал вдруг Сорока. – Что-то шелестит в лесу!..

Солдаты замолчали и прислушались. Действительно, неподалеку слышались какие-то тяжелые шаги, под которыми явственно шелестели опавшие листья.

– Лошади – ясно слышно! – шепнул Сорока.

Но шаги стали удаляться от избы, и вскоре раздался грозный и хриплый рев оленя.

– Это олени. Самец ланям голос подает, потому – другого рогача почуял.

– По всему лесу рев, как у черта на свадьбе.

Они снова замолчали и стали дремать, один только вахмистр поднимал порою голову и прислушивался, потом наконец ближайшие сосны из черных стали серыми, и верхушки их белели все больше, точно их кто-нибудь полил расплавленным серебром. Олений рев замолк, и в глубинах леса царила совершенная тишина. Понемногу рассветная муть стала редеть, белый бледный свет впитывал в себя золотой и розовый отблеск, наконец настал день и озарил утомленные лица солдат, спавших глубоким сном перед избой.

Вдруг дверь избы открылась, и на пороге показался Кмициц.

– Сорока, ко мне! – крикнул он. Все солдаты тотчас вскочили.

– Господи боже, ваша милость уж на ногах! – воскликнул Сорока.

– А вы спали, как волы; можно было бы вам головы срубить и за забор выбросить, прежде чем кто-нибудь из вас проснулся бы.

– Мы сторожили до утра, пан полковник, и уснули только перед рассветом. Кмициц стал смотреть по сторонам.

– Где мы?

– В лесу, пан полковник.

– Да ведь вижу. Чья это изба?

– Мы сами не знаем.

– Иди за мной! – сказал пан Андрей.

Кмициц вошел в избу, Сорока последовал за ним.

– Слушай, – сказал Кмициц, сев на настилку, – это князь меня ранил?

– Так точно.

– А где же он сам?

– Убежал.

Наступило минутное молчание.

– Это плохо, – сказал Кмициц, – очень плохо. Лучше было б его убить, чем отпускать живым.

– Мы так и хотели, но…

– Но что?

Сорока рассказал в нескольких словах все, что случилось. Кмициц слушал его совершенно спокойно, только глаза его сверкали. Наконец он сказал:

– На этот раз он вырвался, но мы еще встретимся. Почему ты свернул с дороги?

– Боялся погони.

– И хорошо сделал. Погоня, наверное, и была. Нас слишком мало, чтобы с войском Богуслава встретиться, кроме того, он теперь уехал в Пруссию, туда мы гнаться за ним не можем, надо подождать.

Сорока вздохнул с облегчением. Пан Кмициц, очевидно, не очень уж боялся князя Богуслава, если говорил о том, чтобы его преследовать. Это чувство сейчас же передалось старому солдату, привыкшему думать головою своего полковника и чувствовать его сердцем. Пан Андрей глубоко задумался и, очнувшись, стал чего-то искать на себе.

– А где мои письма? – спросил он.

– Какие письма?

– Которые были при мне! Они были спрятаны в поясе! Где пояс?

– Пояс я сам снял с вашей милости, чтобы вам легче было дышать. Вот он лежит!

– Давай!

И Сорока подал ему пояс с карманами, которые стягивались шнурками. Кмициц развязал их и быстро вынул бумаги.

– Это грамоты к шведским комендантам, а где же письма? – спросил он встревоженным голосом.

– Какие письма? – снова спросил Сорока.

– Тысяча чертей! Письма гетмана к королю шведскому, к пану Любомирскому, все те, которые у меня были?!

– Если их нет в поясе, значит, их нигде нет. Должно быть, потеряны в дороге.

– На коней и искать! – крикнул не своим голосом Кмициц.

Но прежде чем изумленный Сорока успел выйти из комнаты, Кмициц бросился на настилку, точно силы вдруг оставили его, и, схватившись за голову, повторял стонущим голосом:

– Письма мои, письма мои!

Между тем солдаты уехали, кроме одного, которому Сорока велел караулить избу. Кмициц остался один и стал раздумывать о своем незавидном положении.

Богуслав бежал. Над паном Андреем нависла страшная и неотвратимая месть могущественнейших Радзивиллов. И не только над ним, но над всеми, кого он любил – короче говоря, над Оленькой. Кмициц знал, что князь Януш не задумается ранить его в самое больное место, то есть мстить ему на панне Биллевич. А ведь Оленька в Кейданах в полной зависимости от страшного магната, сердце которого не знало жалости. Чем больше раздумывал Кмициц над своим положением, тем больше убеждался, что оно было ужасно. После его попытки похитить Богуслава Радзивиллы будут считать его изменником; сторонники Яна Казимира, приверженцы Сапеги и конфедераты, восставшие на Полесье, считают его тоже изменником, запродавшимся Радзивиллу.

Среди всех лагерей, партий, иностранных войск, занявших теперь Речь Посполитую, не было ни одного лагеря, ни одной партии, ни одного войска, которые не считали бы его своим величайшим и заклятым врагом. Ведь назначил же Хованский награду за его голову, а теперь ее назначат Радзивиллы, шведы – и, кто знает, не назначили ли уже сторонники несчастного Яна Казимира. «Заварил кашу, а теперь приходится расхлебывать», – думал Кмициц. Похищая князя Богуслава, он делал это для того, чтобы бросить его к ногам конфедератов, дать им несомненное доказательство того, что он порвал с Радзивиллом, стать в их ряды и приобрести себе право бороться за короля и за отчизну. С другой стороны, Богуслав был в его руках заложником безопасности Оленьки. Но теперь, когда Богуслав перехитрил Кмицица и бежал, исчезла не только безопасность Оленьки, исчезло и доказательство того, что пан Кмициц не притворно бросил службу у Радзивилла. Дорога к конфедератам открыта, но если он наткнется на отряд Володыевского и его приятелей – полковников, они, может быть, даруют ему жизнь, но захотят ли они принять его, как товарища, поверят ли они ему, не подумают ли, что он приехал шпионить или перетягивать людей на сторону Радзивилла? Тут он вспомнил, что на нем тяготеет кровь конфедератов, вспомнил, что он первый перебил взбунтовавшихся венгров и драгун в Кейданах, что он рассеивал мятежные полки и принуждал их к сдаче, что он расстреливал непокорных офицеров и резал солдат, что он укрепил Кейданы валами и этим обеспечил могущество Радзивилла на Жмуди.

«Как же мне идти туда, – думал он, – ведь для них чума более желанный гость, чем я! Будь у меня Богуслав на аркане, тогда бы можно, но теперь, с пустыми руками…»

Будь у него хоть эти письма, то, если бы он и не купил ими доверия у конфедератов, он все же держал бы ими в руках князя Януша, так как эти письма могли подорвать кредит гетмана даже у шведов… Ценой этих писем можно было бы спасти Оленьку.

Но злой дух сделал так, что письма пропали.

Когда Кмициц передумал все это, он снова схватился за голову.

«Я изменник в глазах Радзивилла, изменник в глазах Оленьки, изменник в глазах конфедератов, в глазах короля… Я погубил все: честь, себя, Оленьку».

Рана на лице горела, но еще более мучительный огонь жег душу… К довершению всего страдало и его рыцарское самолюбие. Богуслав разбил его самым позорным образом. Что в сравнении с этим были сабельные удары Володыевского, которых он не сумел отразить в Любиче? Там его победил вооруженный рыцарь, которого он вызвал на поединок, здесь – безоружный пленник, который был у него в руках!

С каждой минутой Кмициц видел все отчетливее, в какое страшное, в какое позорное положение он попал. И чем больше присматривался он к нему, тем явственнее вставал перед ним весь его ужас… Он находил все новые темные стороны: позор, стыд, гибель его самого, гибель Оленьки, обида, нанесенная отчизне, – и в конце концов его охватил страх и изумление.

– Неужели все это сделал я? – спрашивал он самого себя. И волосы дыбом вставали у него на голове. – Это невозможно. Меня, должно быть, еще лихорадка трясет! – вскрикнул он. – Матерь Божья, ведь это невозможно!..

«Слепой, глупый сумасброд! – сказала ему совесть. – Разве не лучше было тебе стать на сторону короля и отчизны, не лучше было послушаться Оленьки?»

И скорбь забушевала в нем вихрем. Эх! Если бы он мог себе сказать: «Шведы против отчизны – я против них! Радзивилл против короля – я против Радзивилла!» Как ясно, как чисто было бы тогда на душе. Он набрал бы тогда шайку забияк и головорезов и гулял бы с ними, как вихрь по полям, подкрадывался бы к шведам и проезжал по их трупам, с чистым сердцем, с чистой совестью… Как лучами солнца, залитый славой, он стал бы перед Оленькой и сказал:

– Я уже не разбойник, преследуемый законом, я защитник отчизны, – люби же меня так, как я тебя люблю!

А теперь что?

Но гордая душа слишком привыкла делать себе поблажки, не хотела сразу во всем сознаться: это Радзивиллы опутали его, довели до гибели, покрыли позором, связали руки, лишили чести и любимой девушки.

Пан Кмициц заскрежетал зубами, протянул руку в сторону Жмуди, где сидел князь Януш, гетман, как волк на трупе, и вскрикнул сдавленным от бешенства голосом:

– Мести! Мести!

Вдруг, охваченный отчаянием, он бросился на колени среди горницы и проговорил:

– Даю обет тебе, Господи Иисусе Христе, изменников этих бить и избивать, огнем и мечом преследовать, до последнего издыхания и скончания живота! В том мне, Царю Назарейский, помоги! Аминь!

Но какой-то внутренний голос сказал ему в эту минуту: «Отчизне служи, месть – потом!»

Глаза пана Андрея лихорадочно горели, губы ссохлись, он дрожал всем телом, как в горячке, размахивал руками и, разговаривая с самим собой, ходил или, вернее, бегал по горнице и наконец опять упал на колени:

– Вдохнови же меня, Господи, что мне делать, чтобы мне не сойти с ума!

Вдруг он услышал гул выстрела – лесное эхо отбрасывало его от сосны к сосне, пока не донесло до избы, словно раскат грома. Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал в сени.

– Что там? – спросил он солдата, стоявшего у порога.

– Выстрел, пан полковник!

– Где Сорока?

– Поехал письма искать.

– Где выстрелили?

Солдат указал на восточную часть леса, поросшую густым кустарником:

– Там!

В эту минуту послышался топот лошадей, которых еще не было видно.

– Слушать! – крикнул Кмициц.

Из зарослей показался Сорока, летевший во весь дух на коне, а за ним Другой солдат.

Оба они подъехали к избе и, соскочив с лошадей, стали за ними, как за прикрытием, с мушкетами, обращенными к зарослям.

– Что там? – спросил Кмициц.

– Шайка идет! – ответил Сорока.