Генрик Сенкевич
Потоп
– Мы уже знали это в Кейданах, – ответил Кмициц.
– Если у них недостаточно своих сил, то во всяком случае у них хорошее чутье, – продолжал князь, – графу столько же дела до Речи Посполитой, сколько мне или воеводе виленскому.
– Позвольте мне, ваше сиятельство, не согласиться с вами! – воскликнул с жаром Кмициц. – Князь-воевода только и заботится о Речи Посполитой и готов за нее пролить последнюю каплю крови.
Князь Богуслав захохотал:
– Вы слишком молоды, кавалер, молоды! Дядя-курфюрст больше всего заботится о том, как бы сцапать королевскую Пруссию, и только поэтому и предлагает им свою помощь. Но как только она будет у него в руках, как только в городах будут стоять его гарнизоны, он на следующий же день заключит союз со шведами, турками, даже с дьяволами. Если бы еще шведы прибавили ему часть Великопольши, то он бы из кожи вылез, чтобы помочь им забрать остальное. В том-то и горе, что шведы сами точат зубы на Пруссию, и отсюда все недоразумения между ними.
– Я с недоумением слушаю слова вашего сиятельства, – сказал Кмициц.
– Черт меня брал на Полесье, – продолжал князь, – что мне приходилось так долго сидеть сложа руки. Но что мне было делать? Мы условились с князем-воеводой, что, пока в Пруссии дело не выяснится, я не перейду открыто на сторону шведов. И это правильно, ибо этим путем всегда будет открыт тайный выход. Я послал даже тайно гонцов к Яну Казимиру, объявляя, что готов созвать на Полесье посполитое рушение, лишь бы мне прислали манифест. Короля, может быть, мне и удалось бы провести, но королева мне не верит и, должно быть, отсоветовала. Если бы не бабы, я бы уж сегодня стоял во главе всей полесской шляхты, а главное, во главе тех конфедератов, что разоряют теперь имения князя-воеводы: ведь им не оставалось бы ничего более, как пойти под мою команду. Я называл бы себя сторонником Яна Казимира, а на самом деле, имея в руках силу, торговался бы со шведами. Но эта баба слышит, как трава растет, и отгадывает самые сокровенные мысли. Она не королева, а настоящий король. У нее больше ума в одном мизинце, чем у Яна Казимира во всей голове.
– Князь-воевода… – начал Кмициц.
– Князь-воевода, – перебил с нетерпением Богуслав, – вечно опаздывает со своими советами, он пишет мне в каждом письме «сделай то-то и то-то», а я это давно уже сделал. Князь-воевода, кроме того, голову потерял… Послушайте, пане кавалер, чего он от меня требует…
И князь схватил письмо и стал читать вслух:
– «Сами вы, ваше сиятельство, будьте в дороге осторожны, а этих сорванцов конфедератов, которые шалят там, на Полесье, и взбунтовались против меня, постарайтесь разбить, чтобы они не могли пойти к королю. Они идут на Заблудов, а там крепкое пиво: как только перепьются, пусть их всех перережут, потому что они не стоят ничего лучшего. Когда будут перерезаны главари, остальные разбредутся».
Богуслав с недовольством бросил письмо на стол.
– Ну посудите, как же я могу в одно и то же время ехать в Пруссию и Устраивать резню в Заблудове? Играть роль патриота и сторонника Яна Казимира и вместе с тем резать тех, кто не хочет изменять королю и отчизне. Есть ли здесь смысл? Разве одно другому не противоречит? Ma foi, князь-гетман теряет голову! Ведь я сейчас, по дороге в Пильвишки, встретил какой-то взбунтовавшийся полк, идущий на Полесье. Я бы с удовольствием его разгромил, хотя бы для того, чтобы доставить себе удовольствие; но пока я не стал открытым сторонником шведов, пока дядя-курфюрст хотя бы для виду на стороне прусских городов а, следовательно, и на стороне Яна Казимира, – до тех пор я не могу доставлять себе подобные удовольствия, ей-богу, не могу… Единственно, что я мог сделать, – это любезничать с этими бунтовщиками, как и они со мной любезничали, подозревая меня в сношениях с гетманом, но не имея явных доказательств.
Тут князь уселся удобнее в кресло, вытянул ноги и, заложив небрежно руки под голову, начал повторять:
– Ну и галиматья в вашей Речи Посполитой! Ну и галиматья! Ничего подобного нельзя встретить во всем мире.
Вдруг он замолчал; ему, видно, пришла в голову какая-то новая мысль, он хлопнул себя по парику и спросил:
– А вы не будете на Полесье, ваць-пане?
– Как же, – ответил Кмициц, – у меня есть письмо с инструкциями к Герасимовичу, подстаросте в Заблудове.
– Вот как? Но ведь Герасимович здесь, со мной, – сказал князь. – Он едет с гетманскими вещами в Пруссию; мы боялись, что они попадут в руки бунтовщиков. Погодите, я прикажу его позвать.
Князь кликнул слугу и велел позвать подстаросту, а сам продолжал:
– Как все хорошо складывается. Вы избавите себя от лишних хлопот. Хотя… пожалуй, и жаль, что вы не едете на Полесье, там в числе конфедератских главарей есть и ваш однофамилец… Может быть, вам удалось бы его к нам завербовать.
– У меня не хватило бы времени, – ответил Кмициц, – мне нужно спешить к королю шведскому и пану Любомирскому.
– А! Значит, у вас есть письмо и к пану коронному маршалу? Догадываюсь, в чем дело… Когда-то Любомирский думал сосватать своего сына с дочерью Януша… Не хочет ли теперь гетман деликатным образом возобновить сватовство?
– В том-то и дело!
– Оба они еще совершенные дети… Гм, деликатная миссия! Ведь гетману неудобно напрашиваться первому. Притом… – Князь наморщил брови. – Притом из этого ничего не выйдет. Князь-гетман должен понимать, что его состояние должно остаться в руках Радзивиллов.
Кмициц с удивлением посматривал на князя, который ходил быстрыми шагами по комнате. Вдруг он остановился перед Кмицицем и сказал:
– Дайте мне кавалерское слово, что ответите на мой вопрос искренне.
– Ваше сиятельство, – сказал Кмициц, – лгут только те, кто боится, а я никого не боюсь.
– Приказал ли вам князь-воевода сохранить передо мной в секрете сватовство с Любомирским?
– Если бы мне было дано такое приказание, то я бы и не упоминал о нем.
– Могли бы проговориться. Даете слово?
– Даю! – ответил Кмициц, нахмурив брови.
– Вы сняли камень с моего сердца: я думал, что гетман и со мной ведет двойную игру.
– Не понимаю, ваше сиятельство.
– Я не женился во Франции на дочери Рогана, не считая еще с полусотни других княжон, которых мне сватали… знаете почему?
– Не знаю.
– Потому что мы заключили с князем-воеводой условие, что его дочь и его состояние растут для меня. Как верный слуга Радзивиллов, вы можете знать обо всем.
– Благодарю за доверие… Но вы несколько ошибаетесь, ваше сиятельство… Я не слуга Радзивиллов.
Князь Богуслав широко открыл глаза.
– Кто же вы?
– Я гетманский, но не придворный полковник и, кроме того, родственник князя-воеводы.
– Родственник?
– Я в родстве с Кишками, а мать гетмана – урожденная Кишко. Князь Богуслав с минуту смотрел на Кмицица, на щеках которого выступил легкий румянец. Вдруг он протянул руку и сказал:
– Прошу извинения, кузен, мне лестно такое родство.
Последние слова были произнесены с какой-то небрежной, хотя изысканной любезностью, в которой было что-то оскорбительное для пана Андрея. Щеки его еще больше вспыхнули, и он уже открыл рот, чтобы что-то ответить, как вдруг дверь открылась и на пороге появился управляющий Герасимович.
– Вам письмо, – сказал ему князь Богуслав.
Герасимович поклонился князю, затем пану Андрею, который подал ему письмо.
– Читайте, пане, – сказал ему князь Богуслав. Герасимович стал читать.
– «Пане Герасимович. Теперь время вам доказать преданность верного слуги своему господину. Деньги, которые вы можете собрать в Заблудове, а пан Пшинский в Орле…»
– Пана Пшинского зарубили конфедераты, – прервал князь, – поэтому пан Герасимович удирает.
Подстароста поклонился и продолжал читать:
– «…а пан Пшинский в Орле – подати, чинш и аренду…»
– Все уже забрали конфедераты, – снова прервал князь Богуслав.
– «…присылайте мне все как можно скорее, – продолжал читать Герасимович. – Можете и деревни какие-нибудь заложить у соседей, взяв как можно больше. Лошадей, все вещи, а в Орле большой подсвечник, картины и утварь, а главное – пушки, что стоят у крыльца, вышлите с моим братом-князем, ибо нужно ожидать грабежей».
– Опять запоздалый совет, пушки идут со мной! – сказал князь.
– «…Пушки разобрать по частям и хорошенько прикрыть, чтобы нельзя было догадаться, что везете. Везите все это немедленно в Пруссию, особенно избегая по дороге тех изменников, которые, взбунтовав мои войска, разоряют мои староства…»
– Да, уж и разоряют! Скоро от них и камня на камне не останется, – прервал князь.
– «…разоряют мои староства и собираются идти на Заблудов, а оттуда, должно быть, к королю. С ними биться трудно, ибо их много, но при встрече их можно подпоить, а ночью спящих перерезать (каждый хозяин может это сделать) или подсыпать чего-нибудь в крепкое пиво, а еще, может, собрать какую-нибудь шайку и устроить на них облаву…»
– Ничего нового! – сказал князь Богуслав. – Можете ехать со мной, пане Герасимович…
– Есть еще какая-то приписка, – ответил подстароста. И начал читать снова.
– «…Если нельзя вывезти все вина, то сейчас же их продать за наличные…» Тут пан Герасимович схватился за голову:
– Господи боже! Вина ведь идут в полдне пути за нами и, верно, попали в руки того отряда мятежников, который проходил мимо нас. Потеря не меньше тысячи червонцев. Засвидетельствуйте, ваше сиятельство, что вы сами приказали мне ожидать, пока бочки не уложат на телеги.
Страх пана Герасимовича еще бы усилился, если бы он знал пана Заглобу и то, что он в этом отряде. Князь Богуслав расхохотался и сказал:
– Пусть пьют на здоровье, читайте дальше.
– «…если же не найдется покупателя…»
Князь Богуслав схватился за бока и сказал:
– Уже нашелся. Придется лишь в долг ему поверить.
– «…если же не найдется покупателя, – читал жалобным голосом Герасимович, – то зарыть их в землю, но незаметно, чтобы более двух человек об этом не знало. Две-три бочки оставить в Орле и Заблудове, непременно самого лучшего и сладкого, чтобы разлакомить, а потом всыпать туда яду, чтобы хоть старшины околели, а без них вся шайка сама разбредется. Ради бога, не откажите мне в ваших услугах и, главное, сохраните все в тайне; они или сами найдут и выпьют, или пригласите их и угостите».
Подстароста, окончив чтение письма, стал пристально смотреть на князя Богуслава, как бы ожидая инструкций, а князь сказал:
– Вижу, что мой брат хорошего мнения о конфедератах, жаль лишь, что он опять запоздал… Додумайся он до этого недели две или хоть неделю назад, можно бы попробовать. А теперь идите с Богом, пане Герасимович, вы нам больше не нужны.
Герасимович поклонился и вышел.
Князь Богуслав остановился перед зеркалом и стал внимательно присматриваться к своей наружности, – поворачивал голову то вправо, то влево, отходил от зеркала, подходил к нему, встряхивал своими кудрями, не обращая никакого внимания на Кмицица, который сидел в тени, спиной к окну.
Но если бы князь хоть раз взглянул на молодого посла, то понял бы, что с ним творится что-то неладное: лицо Кмицица было бледно, лоб был весь в крупных каплях пота, руки судорожно дрожали. Он вскочил было со стула, но тотчас же сел снова, как человек, который борется с охватившим его бешенством или отчаянием. Наконец черты его лица точно онемели, очевидно, он напрягал всю силу воли, чтобы овладеть собою.
– Из того доверия, каким я пользуюсь у князя, вы можете заключить, что у него нет от меня тайн. Я душой и телом предан его делу; при таком состоянии, как у него и у вашего сиятельства, увеличится и мое, а потому я готов всюду следовать за вами… Я на все готов… и хотя я во все посвящен, но я не все понимаю толком…
– Чего же вы от меня хотите, очаровательный кузен? – спросил князь.
– Я прошу вас, ваше сиятельство, научить меня уму-разуму, стыдно мне у таких знаменитых дипломатов ничему не научиться. Не знаю лишь, захотите ли вы мне искренне ответить?
– Это будет зависеть от вашего вопроса и от моего настроения, – ответил князь Богуслав, не переставая смотреться в зеркало.
Глаза Кмицица сверкнули, но он продолжал спокойно:
– Дело вот в чем: князь-воевода виленский все свои поступки прикрывает благом и спасением Речи Посполитой. Она у него с уст не сходит. Так будьте же так добры, скажите прямо: это маска или правда и действительно ли князь-гетман думает о Речи Посполитой?
Князь окинул Кмицица проницательным взглядом и спросил:
– А если бы я вам сказал, что это маска, продолжали бы вы служить нам и впредь?
Кмициц пожал плечами и ответил:
– Я уже вам сказал, что при вашем состоянии и мое увеличится. Мне только этого и нужно, а до остального мне нет никакого дела!
– Вы выйдете в люди! Попомните мои слова. Но отчего же брат никогда не говорил с вами искренне?
– Может быть, потому, что он скрытен, а может быть, к слову не пришлось.
– Вы очень сообразительны, мосци-кавалер! Он действительно скрытен и не очень любит показывать свою настоящую шкуру. Такая уж у него натура. Ведь он и в разговоре со мной, как только забудется, начинает расцвечивать свою речь любовью к отчизне, пока наконец я не рассмеюсь ему в лицо. Правда! Правда!
– Значит, это – только маска? – спросил Кмициц.
Князь повернул стул, сел на нем верхом, как на лошади, и, облокотив руки на спинку, с минуту молчал, точно что-то обдумывая, а потом сказал:
– Послушайте, пан Кмициц. Если бы мы, Радзивиллы, жили во Франции, Испании или Швеции, где сын наследует престол после отца и где королевская власть от Бога, тогда, не принимая, конечно, во внимание каких-нибудь междоусобий, прекращения королевского рода, каких-нибудь необыкновенных событий, мы служили бы королю и отчизне, довольствуясь самым высшим положением, на какое дает нам право наше происхождение и богатство. Но здесь, в этой стране, где у короля власть не от Бога, где его шляхта выбирает, мы справедливо задали себе вопрос: почему должен царствовать Ваза, а не Радзивилл… Ваза еще ничего, он ведет свой род от королей, но кто может поручиться, что после него шляхте не придет в голову посадить на королевский и великокняжеский престол хотя бы пана Герасимовича или какого-нибудь Пегласевича из Песьей Воли. Тьфу! Да почем я знаю кого? А мы, князья Радзивиллы, должны будем, по древнему обычаю, целовать его королевскую песье-Вольскую руку… Тьфу, пора, мосци-кавалер, покончить с этим, черт дери!.. Посмотрите, что делается в Германии, сколько там удельных князей, которые по состоянию своему годились бы у нас только в подстаросты. А ведь у них есть свои уделы, они носят на голове короны и считаются выше нас, хотя им бы больше пристало носить шлейфы наших мантий. Пора с этим покончить, мосци-кавалер, пора привести в исполнение то, что задумал еще мой отец.
Тут князь оживился, встал с кресла и начал ходить по комнате.
– Нелегко, конечно, это сделать, так как олыкские и несвижские Радзивиллы не хотят нам помочь. Князь Михал писал брату, что нам надо скорее думать о власянице, а не о королевской мантии. Пусть он сам о ней и думает, пусть постится, пусть посыплет пеплом главу, пусть ему иезуиты спину полосуют плетью. Если он довольствуется саном кравчего, то пусть за всю свою добродетельную жизнь он только режет каплунов. Обойдемся и без него и рук не опустим – теперь самое время. Речь Посполитую черти берут! Она уж так бессильна, что никому не может сопротивляться. Всякий, кому не лень, лезет в ее границы. Того, что здесь произошло со шведами, не случалось еще нигде в мире. Мы с вами можем пропеть: «Те, Deum, laudamus»[25], а все же это неслыханная и небывалая вещь… Как? Враг, известный своим хищничеством, нападает на страну и не только не встречает сопротивления, но все, кто жив, оставляют своего прежнего короля и спешат к новому: магнаты, шляхта, войско, замки, города, все! Ни чести, ни славы, ни стыда!.. Другого такого примера в истории нет! Тьфу, пане кавалер! Канальи живут в этой стране! И такая страна не должна погибнуть? Она рассчитывает на милость шведов. Уж они им покажут милость! В Великопольше шведы силой суют шляхте мушкеты в руки. И не может быть иначе, такой народ должен погибнуть, должен быть презираем, должен идти в услужение к соседям!
Кмициц становился все бледнее и еле сдерживал взрыв бешенства, но князь, увлеченный своей речью, упивался собственными словами, собственным умом и, не обращая внимания на слушателя, продолжал:
– Есть в этой стране обычай, мосци-кавалер, что когда кто-нибудь умирает, то родственники вытаскивают у него подушку из-под головы, чтобы он дольше не мучился. Я и князь-воевода решили оказать именно эту услугу Речи Посполитой. Но так как хищников много, и все рассчитывают на наследство, то мы всего захватить не сможем и хотим получить хоть часть, но, конечно, не какую-нибудь! Как родственники, мы имеем на это право. Если я не убедил вас моим сравнением насчет подушки, то объясню вам иначе. Речь Посполитая – это кусок красного сукна, за который ухватились шведы, Хмельницкий, русские, татары, электор и другие соседи. А мы с князем решили, что нам из этого куска должно остаться столько, чтобы хватило на мантию; поэтому мы не только не мешаем тянуть другим, но и сами тянем. Пусть за Хмельницким останется Украина, за шведами и принцем Бранденбургским – Пруссия и Великопольша, пусть Малопольшу берет Ракочи или кто другой, а Литва должна принадлежать князю Янушу, а потом, вместе с его дочерью, мне.
Кмициц поднялся:
– Благодарю вас, ваше сиятельство: это все, что я хотел узнать!
– Вы уже уходите?
– Да!
Князь внимательно взглянул на Кмицица и только теперь заметил его бледность и волнение.
– Что с вами, пане Кмициц? – спросил он. – Вы походите на выходца с того света.
– Я так устал, что валюсь с ног, и голова кружится! Прощайте, ваше сиятельство, перед отъездом я еще зайду.
– Только поспешите, после обеда я тоже уезжаю.
– Самое большее я буду через час!
Сказав это, Кмициц поклонился и вышел.
В следующей комнате слуги, увидев его, встали с своих мест, но он прошел, как пьяный, никого не видя. На пороге он схватился обеими руками за голову, повторяя чуть не со стоном:
– Иисусе Назарейский! Царь Иудейский! Господи! Господи!
Он прошел, шатаясь, через двор, мимо стражи, состоявшей из шести человек, вооруженных алебардами. За воротами стояли его люди с вахмистром Сорокой во главе.
– За мной! – крикнул Кмициц.
И направился через город к постоялому двору.
Сорока, старый слуга Кмицица, знал его прекрасно и тотчас заметил, что с молодым полковником творится что-то необыкновенное.
– Держи ухо востро! – сказал он тихо своим людям. – Горе тому, на кого обрушится его гнев!
Солдаты молча следовали за ним, а Кмициц не шел, а почти бежал вперед, размахивая руками и повторяя бессвязные слова.
До ушей Сороки доносились только отрывочные восклицания: «Отравители, клятвопреступники, изменники!.. Преступник и изменник!.. Оба одинаковы…»
Потом Кмициц стал поминать имена прежних своих товарищей. Имена: Кокосинский, Кульвец, Раницкий, Рекуц и другие вылетали из его уст одно за другим. Несколько раз он упомянул Володыевского. Сорока слушал его с изумлением, тревожился все больше, а в душе думал:
«Чья-нибудь кровь прольется, не может иначе быть!»
Но вот они пришли на постоялый двор. Кмициц тотчас заперся в своей комнате и с час не подавал признаков жизни.
А солдаты между тем без всякого приказа укладывали тюки и седлали лошадей. Сорока говорил им:
– Это не помешает, – нужно быть ко всему готовым.
– Мы и готовы! – отвечали старые забияки, шевеля усами. Оказалось, что Сорока хорошо знал своего господина: в сенях вдруг появился Кмициц, без шапки, в одной рубахе и шароварах.
– Седлать лошадей! – крикнул он.
– Уже оседланы.
– Тюки укладывать!
– Уложены.
– По червонцу на брата! – крикнул молодой полковник, который, несмотря на все свое волнение, заметил, что эти солдаты схватывают на лету каждую его мысль.
– Благодарим, пане комендант! – крикнули все хором.
– Двое возьмут с собой вьючных лошадей и сию же минуту поедут из города в Дубовую. Через город ехать шагом, а за городом пустить лошадей вскачь и остановиться только в лесу.
– Слушаюсь!
– Четверым зарядить ружья, для меня оседлать двух лошадей.
– Я знал, что что-то будет! – пробормотал Сорока.
– А теперь, вахмистр, за мной! – крикнул Кмициц.
И так, как был, в одних только шароварах и расстегнутой на груди рубахе, он вышел в сени, а Сорока пошел за ним; так они дошли до колодца. Здесь Кмициц остановился и, указывая на висящее у журавля ведро, сказал:
– Лей на голову воду.
Вахмистр знал по опыту, как опасно было спрашивать два раза; схватил шест, опустив ведро в колодезь, вытащил его быстро и вылил всю воду на голову Кмицица; пан Андрей начал фыркать и похлопывать руками по мокрым волосам, затем крикнул:
– Еще!
Сорока повторил это еще раз – и лил воду так, точно хотел потушить пламя.
– Довольно! – сказал наконец Кмициц. – Ступай за мной; поможешь мне одеться!
И оба вошли в дом.
В воротах они встретили двоих людей, уезжающих с вьючными лошадьми.
– Через город шагом, а там вскачь! – повторил вслед им Кмициц и вошел в комнату.
Полчаса спустя он появился на дворе одетый в дорогу: на нем были высокие сапоги, лосиный кафтан, опоясанный кожаным поясом, за который был заткнут пистолет.
Солдаты заметили, что из-под кафтана выглядывал край проволочной кольчуги, точно он собирался в битву. Сабля была тоже пристегнута высоко, чтобы легче было схватиться за рукоятку; лицо было спокойно, но сурово и грозно…
Окинув взглядом солдат, готовы ли они и хорошо ли вооружены, он вскочил на лошадь и, бросив хозяину червонец, выехал из постоялого двора.
Сорока ехал с ним рядом, а остальные трое сзади, ведя запасную лошадь. Вскоре они очутились на рынке, заполненном войсками князя Богуслава. Там царило необыкновенное движение. Должно быть, был получен приказ собираться. Драгуны подтягивали подпруги и взнуздывали лошадей, пехота разбирала мушкеты, установленные в козлы перед домами; лошадей запрягали в телеги.
Кмициц очнулся от своей задумчивости.
– Слушай, старик, – сказал он Сороке, – ведь от усадьбы старосты дорога идет дальше и не нужно возвращаться через рынок?
– А куда мы поедем, пане полковник?
– В Дубовую.
– Тогда с рынка надо свернуть мимо усадьбы. Рынок останется за нами.
– Хорошо! – сказал Кмициц.
Спустя минуту он пробормотал точно про себя:
– Эх, если бы те жили теперь! Мало у меня людей для такого предприятия. Между тем они проехали рынок и стали сворачивать к дому старосты, который был в версте от дороги. Вдруг раздалась команда Кмицица:
– Стой!
Солдаты остановились, а он повернулся к ним и спросил:
– Готовы вы к смерти?
– Готовы! – ответили хором оршанские забияки.
– Мы лезли в горло Хованскому, и он нас не съел… Помните?
– Помним.
– Сегодня нужно нам решиться на большое дело… Удастся – тогда милостивый наш король сделает из вас вельмож… Я в том порукой… Не удастся – сидеть вам на колу.
– Почему не удастся! – ответил Сорока, глаза которого сверкнули, как у старого волка.
– Удастся! – повторили трое других, Белоус, Завратынский и Лубенец.
– Мы должны похитить князя-конюшего! – сказал Кмициц.
И замолчал, точно желая проверить, какое впечатление произведет на солдат эта безумная мысль. Они тоже молчали и не спускали с него глаз, только усы их шевелились и лица приняли грозное и разбойничье выражение.
– Кол близко, награда далеко! – сказал наконец Кмициц.
– Мало нас, – пробормотал Завратынский.
– Это хуже, чем с Хованским! – прибавил Лубенец.
– Войска все на рынке, а в доме только стража и человек двадцать придворных, – сказал Кмициц, – которые ничего не ожидают и у которых нет даже сабель с собой.
– Ваша милость подставляете свою голову, почему бы и нам не подставить наши! – ответил Сорока.
– Слушайте! – сказал Кмициц. – Если мы не возьмем его хитростью, то никак не возьмем… Слушайте. Я войду в комнату и вскоре выйду с князем… Если князь сядет на моего коня, я сяду на другого, и поедем… Как только мы отъедем сто или полтораста шагов от города, двое из вас подхватят его за руки и будут мчаться с ним во весь дух.
– Слушаю-с!
– Если же мы не выйдем, – продолжал Кмициц, – и вы услышите выстрел в комнате, пустите стражам пулю в лоб, а мне подавайте коня, как только я выбегу из двери.
– Слушаюсь! – ответил Сорока.
– Вперед! – скомандовал Кмициц.
Все тронулись и четверть часа спустя очутились перед воротами старостиной усадьбы.
У ворот по-прежнему стояло шесть часовых с алебардами, а двое стояли в сенях, у двери. На дворе, около кареты, возились слуги, за которыми присматривал какой-то придворный, судя по костюму и парику иностранец.
Дальше, возле конюшни, гайдуки огромного роста укладывали на телеги тюки и другую поклажу, за ними следил какой-то человек, весь в черном, похожий по лицу на доктора или астролога.
Кмициц доложил о своем приходе через дежурного офицера, который тотчас же вернулся и пригласил его к князю.
– Как поживаете, мосци-кавалер? – сказал весело князь. – По вашему уходу я предположил, что мои слова вызвали в вас ложные упреки совести, и не думал вас больше увидеть.
– Как же я мог перед отъездом не засвидетельствовать вам своего почтения? – ответил Кмициц.
– Конечно, князь должен был знать, кому доверяет такое важное поручение. Я тоже не упущу случая воспользоваться вашими услугами и дам вам несколько писем к разным высокопоставленным лицам, а в том числе и к королю шведскому. Но зачем вы так вооружились?
– Еду в местности, занятые конфедератами, и не дальше как вчера мне рассказывали, что по этой дороге на днях проходил конфедератский полк. В Пильвишках они порядком потрепали людей Золотаренки; недаром ими командует знаменитый рыцарь.
– Кто же это?
– Пан Володыевский, а с ним Мирский, Оскерко и двое Скшетуских: один из них – тот самый, жену которого вы хотели осаждать в Тыкоцине. Все они восстали против князя, а жаль – это прекрасные солдаты. Что делать? Есть еще в этой Речи Посполитой такие дураки, которые не хотят тащить красное сукно вместе с казаками и шведами.
– В дураках нигде недохвата не бывает, особенно в этой стране! – ответил князь. – Вот вам письма, а кроме того, при свидании со шведским королем скажите ему по секрету, что я такой же его сторонник, как и гетман, и лишь до поры до времени должен играть комедию…
– Каждому приходится это делать, – заметил Кмициц, – особенно тем, кто хочет чего-нибудь добиться.
– Ну так устройте все хорошенько, молодой человек, а в награде я уж не дам себя перещеголять воеводе виленскому.
– Если вы так милостивы, то я попрошу награду вперед!
– Вот как. Гетман, верно, не очень щедро снабдил вас на дорогу!
– Сохрани меня бог просить денег; я не хотел их брать от гетмана, не возьму и от вас. До сих пор я довольствовался своим и никогда себе не изменю.
Князь Богуслав взглянул с удивлением на молодого рыцаря.
– Я вижу, что Кмицицы не принадлежат к числу тех, которые любят заглядывать в чужой карман! Так в чем же дело, пан кавалер?
– Вот в чем, ваше сиятельство. Не подумав хорошенько, я с собой взял очень ценную лошадь, чтобы было чем похвастать перед шведами. Смело могу сказать, что лучшую трудно найти в кейданских конюшнях. А теперь я боюсь, как бы от таких долгих переездов она не испортилась или не попала в руки неприятеля, хотя бы того же Володыевского, который на меня очень зол. Поэтому я решился просить ваше сиятельство подержать ее у себя, пока мне не представится возможность взять ее обратно.
– Так лучше продайте ее мне!
– Для меня это было бы то же самое, что продать лучшего друга. Она не раз уже выносила меня из опасностей, ибо в числе других достоинств она имеет еще обыкновение кусать во время битвы врагов.
– Да не может быть? – спросил заинтересованный этим рассказом князь.
– Если бы я был уверен, что вы не рассердитесь, то держал бы с вами пари, что такой вы не найдете и в ваших конюшнях!
– И я бы не отказался, не будь то, что теперь не время для спорта. С удовольствием ее сохраню, но все же предпочел бы купить. А где же это чудо находится?
– Там, около ворот. Вы изволили справедливо назвать эту лошадь чудом; сам султан может позавидовать ее обладателю.
– Пойдем посмотрим!
– К услугам вашего сиятельства. Князь взял шляпу, и они вышли.
У ворот люди Кмицица держали двух оседланных лошадей, одна из них была действительно очень породистая, черная, как вороново крыло, с белой стрелкой на лбу и белым пятнышком на задней ноге, завидев своего хозяина, она заржала.
– Это она! Угадываю! – сказал князь. – Не знаю, такое ли она чудо, как вы говорили, но, во всяком случае, прекрасная лошадь.
– Проведите ее! – крикнул Кмициц. – Или нет! Лучше я сам сяду!
Солдаты подвели лошадь, и Кмициц стал объезжать ее около ворот. Под умелым всадником лошадь показалась вдвое прекраснее. Грива ее развевалась, выпуклые глаза горели, а из ноздрей, казалось, вырывался огонь. Кмициц делал крутые повороты, изменял аллюр, наконец, подъехал к князю так близко, что ноздри лошади были не дальше, как на шаг расстояния от его лица, и крикнул по-немецки:
– Стой!
Лошадь остановилась как вкопанная.
– Как это говорится: «Глаза и ноги оленя, ход волка, ноздри лося, а грудь девичья!» – сказал Богуслав. – В ней соединены все эти достоинства, да и немецкую команду она понимает.
– Ее объезжал Зенд, он был родом из Курляндии.
– А быстро бежит?
– Ветер ее не догонит. Татарин от нее не уйдет.
– Должно быть, этот немец был мастер своего дела, лошадь прекрасно выезжена.
– Она так выезжена, что во время галопа вы можете отпустить поводья, и она не выдвинется ни на вершок из строя. Если вы хотите попробовать и если она на расстоянии двух верст выдвинется хоть на полголовы, я ее даром вам отдам.
– Ну это было бы действительно чудо! – заметил князь.
– И кроме того, большое удобство, так как обе руки свободны. Не раз, бывало, я в одной руке держал саблю, в другой пистолет, а лошадь шла сама.
– А если строй поворачивает?
– Тогда повернет и она, не выходя из строя.
– Не может быть! – воскликнул князь. – Этого не сделает ни одна лошадь. Во Франции я видел лошадей королевских мушкетеров. Они все прекрасно дрессированы, но и их нужно вести на уздечке.
– У этой лошади человеческая сметка… Не хотите ли убедиться?
– Пожалуй! – сказал, подумав, князь.
Сам Кмициц подержал лошадь, князь вскочил на седло и стал похлопывать рукой по блестящему крупу.
– Странная вещь, – сказал он, – самые лучшие лошади к осени в лохмах, а эта точно сейчас из воды вышла. А в какую сторону мы поедем?
– По-моему, лучше всего к лесу, около города нам могут помешать телеги.
– Пусть будет так!
– Ровно две версты. Пустите ее вскачь и не держите уздечки… Двое поедут с вами рядом, а я сзади.
– Становитесь! – сказал князь.
