Генрик Сенкевич
Потоп
II
Стало тихо, но вскоре в ближайших зарослях послышался шум, точно там проходило стадо кабанов. Но шум этот чем был ближе, тем становился все слабее, потом опять воцарилась тишина.
– Сколько их там? – спросил Кмициц.
– Человек шесть будет или восемь, сосчитать не успел, – ответил Сорока.
– Тогда наше дело верное. Они с нами не сладят.
– Не сладят, пан полковник, только нужно одного живьем взять и попытать, чтобы он нам дорогу указал…
– Успеем еще. Слушай!
И едва Кмициц проговорил «слушай», как из зарослей показался белый дымок, и точно птицы прошуршали по траве в каких-нибудь тридцати шагах.
– Мелкими гвоздями стреляют из самопалов, – проговорил Кмициц. – Если у них мушкетов нет, они нам ничего не сделают, оттуда не донесет.
Сорока, держа одной рукой мушкет, положенный на седло стоявшего перед ним коня, приложил другую к губам, сложил ладонь в трубку и закричал:
– А покажись-ка кто-нибудь из кустов, мигом кувыркнешься! Настала тишина, потом громкий голос спросил из зарослей:
– Кто вы такие?
– Лучше тех, что по проезжим дорогам грабят.
– По какому праву вы нашу избу заняли?
– Разбойник о праве спрашивает?! Палач научит вас праву – к палачу и ступайте!
– Мы выкурим вас, как барсуков из норы.
– Ну выкуривай, только смотри, как бы самому тебе не задохнуться в этом дыму.
Голос в зарослях умолк; вероятно, нападающие стали совещаться; между тем Сорока прошептал Кмицицу:
– Надо будет кого-нибудь заманить и связать, тогда у нас заложник и проводник будет.
– Нет! Если кто-нибудь из них придет, – сказал Кмициц, – то только на наше честное слово.
– С разбойниками можно и честного слова не держать.
– Тогда и давать не надо! – возразил Кмициц.
Но вот из зарослей послышался новый вопрос:
– Чего вы хотите?
Отвечать стал сам Кмициц:
– Мы бы как приехали, так и уехали, если бы ты, болван, рыцарское обхождение знал и не начинал с самопала.
– Ты тут не загостишься, вечером наши приедут сто человек!
– А до вечера к нам двести драгун придет, и болота вас не защитят – есть и такие, что дорогу знают, они же нам дорогу и показали.
– Значит, вы солдаты?
– Не разбойники, ясное дело.
– А из какого полка?
– А ты что за гетман? Не тебе нам отчет давать.
– Ну так съедят вас волки!
– А вас вороны заклюют!
– Говорите, чего хотите, черт вас дери! Зачем в нашу избу залезли?
– Иди-ка сюда ближе! Нечего горло драть из зарослей. Ближе!
– На слово?
– Слово рыцарям дают, а не разбойникам. Хочешь – верь, хочешь – не верь.
– А можно вдвоем?
– Можно.
Немного погодя из зарослей, шагах в ста, вышло двое высоких и плечистых людей. Один из них шел немного сгорбившись: он был, должно быть, уже пожилой человек; другой же шел прямо и только с любопытством вытягивал шею по направлению к избе. Одеты они были в серые суконные полушубки, какие носила мелкая шляхта, в высокие кожаные сапоги и меховые шапки, надвинутые на глаза.
– Что за черт? – пробормотал Кмициц, пристально разглядывая этих двух людей.
– Пан полковник, – сказал Сорока, – чудо какое-то! Ведь это наши люди!
Те подошли еще на несколько шагов, но не могли разглядеть стоявших у избы, так как их закрывали лошади…
Кмициц вышел к ним навстречу. Но они все еще не узнавали его, так как лицо полковника было обвязано платком; все же они остановились и стали рассматривать его с любопытством и тревогой.
– А где же твой другой сын, Кемлич? – спросил пан Андрей, – Уж не убит ли?
– Кто это? Как? Что? Кто говорит? – спросил старик странным и как бы испуганным голосом. И застыл в неподвижности, широко открыв глаза и рот; вдруг сын, у которого были молодые и зоркие глаза, сорвал шапку с головы.
– Господи боже! Отец, да ведь это пан полковник! – воскликнул он.
– Иисусе! Иисусе сладчайший! – затараторил старик. – Это пан Кмициц!
– Ах вы такие-сякие, – сказал, улыбаясь, пан Андрей, – так вот вы как меня встречаете!
Старик подбежал к избе и закричал:
– Эй! Идите сюда все! Сюда!
Из зарослей показалось еще несколько человек, между ними был второй сын старика и смолокур; все бежали сломя голову, так как не знали, что произошло…
Старик снова крикнул:
– На колени, шельмы! На колени! Это пан Кмициц! Какой дурак из вас стрелял? Давайте его сюда!
– Да ты сам стрелял, отец! – сказал молодой Кемлич.
– Врешь, врешь, как собака! Пан полковник, кто же мог знать, что это ваша милость в нашем жилье. Ей-богу, я глазам еще не верю!
– Я сам собственной персоной! – сказал Кмициц, протягивая ему руку.
– Господи! – отвечал старик. – Такой гость в лесу! Глазам не верю. Чем же мы вашу милость принимать будем? Если б мы только догадаться могли, если б мы знали…
И он обратился к сыновьям:
– Ну, живо, болваны, беги кто-нибудь в погреб, меду неси!
– Так дай ключ от колоды, отец! – сказал один из сыновей.
Старик стал искать за поясом и в то же время подозрительно посматривал на сына:
– Ключ от колоды? Знаю я тебя, мошенника! Сам выпьешь больше, чем принесешь. Что? Нет, уж лучше я сам пойду! Идите только бревна отвалите, а я открою и принесу сам.
– У тебя, значит, погреб под бревнами, пан Кемлич? – спросил Кмициц.
– Да разве можно что-нибудь спрятать от таких разбойников? Они и отца родного готовы съесть! – отвечал он, указывая на сыновей. – А вы еще здесь? Идите бревна отвалить. Так вот вы как отца слушаете!
Молодые люди опрометью бросились на двор, к кучам нарубленных дров.
– Вижу, ты по-старому с сыновьями воюешь, – сказал Кмициц.
– Да кто же с ними поладит? Драться умеют, добычу брать умеют, а когда придется с отцом поделиться, я у них из горла должен свою часть вырывать… Вот какая мне, старику, от них радость!.. А парни как туры. Пожалуйте в избу, ваша милость, тут мороз пощипывает. Господи боже, такой гость, такой гость! Ведь мы под командой вашей милости больше добычи взяли, чем за весь этот год… Теперь – хоть шаром покати. Нищие мы! Времена плохие, и все хуже… А старость не радость… В избу пожалуйте, челом бью. Господи! Кто мог тут вашу милость ожидать!..
Старик Кемлич говорил как-то особенно быстро и жалостно и все время украдкой поглядывал по сторонам тревожными глазами. Это был костлявый старик, огромного роста, с вечно недовольным и сердитым лицом. Глаза у него косили, как и у обоих сыновей, брови нависли, под огромными усами торчала отвисшая нижняя губа, и, когда он говорил, она поднималась у него почти до самого носа, как у беззубых людей. Его дряхлость страшно не соответствовала крепости всей его фигуры, обнаруживавшей необычайную физическую силу и выносливость. Движения у него были быстрые, точно весь он был на заводных пружинах; он вечно поворачивал во все стороны голову, стараясь охватить глазами все, что его окружало: и людей, и вещи. По отношению к Кмицицу он с каждой минутой становился все подобострастнее, по мере того как в нем оживала привычка слушаться прежнего начальника, страх перед ним, а может быть, преклонение или привязанность.
Кмициц хорошо знал Кемличей, так как отец и оба сына служили под его начальствам в то время, как он в Белоруссии, на свой страх, вел войну с Хованским. Это были храбрые солдаты, столь же жестокие, сколь храбрые. Сын, Козьма, одно время был знаменщиком в отряде Кмицица, но вскоре он отказался от этой почетной должности, так как она ему мешала брать добычу. Среди игроков, гуляк и забубённых головушек, из которых состоял отряд Кмицица и которые днем пропивали и проигрывали то, что ночью кровавыми руками вырывали у неприятеля, Кемличи отличались необычайной жадностью. Они собирали добычу и прятали ее в лесах. Особенно жадны были они к лошадям, которых продавали потом по усадьбам и городам. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов; после каждой битвы он вырывал у них самую лучшую часть добычи и слезно жаловался при этом, что сыновья его обижают, грозил им отцовским проклятием, стонал и причитал. Сыновья ворчали на него, но, будучи от природы глуповатыми, позволяли отцу тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и драки, в битве они бешено заступались друг за друга, не жалея крови. Товарищи не любили их, но боялись: в столкновениях они были страшны. Даже офицеры избегали их задевать. Один только Кмициц возбуждал в них неописуемый ужас, да еще, пожалуй, пан Раницкий, перед которым они дрожали, когда лицо его от гнева покрывалось красными пятнами. В обоих они чтили их высокое происхождение, так как Кмицицы еще недавно были самым влиятельным родом в Оршанском повете, а в жилах Раницкого текла сенаторская кровь.
В отряде говорили, что они собрали огромные сокровища, но никто не знал хорошенько, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц отправил их увести табун лошадей, взятых в добычу, – с тех пор они исчезли. Кмициц думал, что они погибли, солдаты говорили, что они удрали с лошадьми, так как слишком тут было велико для них искушение. Теперь, когда пан Андрей увидел их здравыми и невредимыми, когда из стойла подле избы слышалось ржанье каких-то лошадей, а радость и подобострастие старика перемешивалась с каким-то беспокойством, пан Андрей подумал, что солдаты были правы.
И вот, когда они вошли в избу, он сел на подстилку из шкур и, подбоченившись, посмотрел старику прямо в глаза и потом спросил:
– Кемлич! А где мои кони?
– Иисусе! Иисусе сладчайший! – застонал старик. – Золотаренковы люди забрали, избили нас, изранили, больше ста верст за нами гнались, еле мы ноги унесли. Мать честная, Богородица! Мы не могли уж ни вашей милости, ни отряда найти. Загнали нас сюда, в эти леса, на голод и холод, в эту избу, в эти болота… Благодарение Богу, ваша милость живы-здоровы, хоть, вижу, ранены. Может, осмотреть рану, целебным отваром смочить? А сынки-то мои? Пошли бревна отваливать? Чего доброго, дверь выломают и к меду подберутся. Голод здесь, нищета, только грибами и пробавляемся. Но для вашей милости будет что и выпить и перекусить… Так вот, забрали они у нас коней, ограбили… Что уж говорить – и службы у вашей милости нас лишили. Куска хлеба нет на старости лет, разве что вы, ваша милость, нас приютите и на службу опять примете…
– Может и так случиться, – ответил Кмициц.
В эту минуту в горницу вошли два сына старика: Козьма и Дамьян, близнецы, парни рослые, неуклюжие, с огромными головами, поросшими невероятно густыми и твердыми, как шетина, волосами, неровными, торчащими у ушей и на макушке какими-то фантастическими клочьями и чубами. Они остановились у дверей, так как не смели сесть в присутствии Кмицица. Дамьян сказал:
– Бревна отвалили!
– Ладно, – сказал старик Кемлич, – пойду принесу меду. Тут он многозначительно посмотрел на сыновей.
– А коней Золотаренковы люди забрали, – сказал он с ударением.
Кмициц взглянул на обоих парней, стоявших у дверей, похожих на два деревянных чурбана, грубо вытесанных топором, и спросил вдруг:
– Что вы тут делаете?
– Лошадей забираем! – ответили они одновременно.
– У кого?
– У кого попало.
– А у кого всего больше?
– У Золотаренковых людей.
– Это хорошо, у неприятеля можно брать, но если вы у своих берете, так вы бездельники, а не шляхтичи. Что с лошадьми делаете?
– Отец продает в Пруссию.
– А у шведов случалось забирать? Ведь тут где-то недалеко шведские отряды. К шведам подбирались?
– Подбирались.
– Должно быть, к отставшим или к небольшим отрядам? А когда они не давались, что вы делали?
– Лупили.
– Ага! Лупили! Стало быть, у вас счеты и с Золотаренкой, и со шведами, и, верно, вам сухими из воды не выйти, если вы к ним в руки попадете?
Козьма и Дамьян молчали.
– Опасную штуку вы затеяли, больше она бездельникам пристала, чем шляхте. Должно быть, и приговоры на вас тяготеют еще с прежних времен?
– Как не тяготеть… – ответили Козьма и Дамьян.
– Так я и думал. Вы родом откуда?
– Мы здешние.
– Где отец жил раньше?
– В Боровичке.
– Деревня его была?
– В совладении с Копыстынским.
– А что с ним случилось?
– Зарубили его мы.
– И пришлось от суда скрываться? Дрянь ваше дело, Кемличи, придется вам на суку повисеть. С палачом познакомитесь, верное дело!
Вдруг дверь в избу скрипнула, и вошел старик с ковшом меда и двумя чарками. Вошел, взглянул тревожно на сыновей и пана Кмицица и потом сказал:
– Идите погреб прикрыть!
Близнецы тотчас вышли, отец налил меду в одну чарку, а другую оставил пустой, не зная, позволит ли ему Кмициц пить с ним.
Но Кмициц и сам пить не мог, он даже говорил с трудом – так болела рана. Видя это, старик сказал:
– Мед при ранах дело неподходящее. Разве что залить рану медом, чтобы ее прижгло хорошенько! Позвольте, ваша милость, осмотреть и перевязать, я не хуже цирюльника толк в ранах понимаю.
Кмициц согласился, Кемлич снял перевязку и внимательно осмотрел рану.
– Кожа содрана, пустое дело. Пуля верхом прошла, вот только распухло…
– Оттого и болит.
– Ране и двух дней не будет. Матерь Божья! Кто-то, должно быть, выстрелил в вашу милость в двух шагах.
– А почему ты так думаешь?
– Потому что порох даже не весь сгореть успел, и зернышки, как веснушки, под кожей сидят. Это уж навсегда у вас останется, ваша милость. Теперь только хлеба с паутиной приложить надо. В двух шагах, должно, кто-то в вас выстрелил… Хорошо еще, не убил вашу милость.
– Значит, не то у меня на роду написано. Ну намни хлеба с паутиной, пан Кемлич, и приложи поскорее, мне нужно с тобой поговорить, а у меня скулы болят.
Старик подозрительно взглянул на полковника, так как в сердце его зародилось опасение, как бы этот разговор не коснулся опять лошадей, которых якобы увели казаки. И он сейчас же засуетился. Размял сначала смоченный хлеб, и так как паутины в избе было сколько угодно, то он вскоре перевязал Кмицицу рану.
– Теперь хорошо, – сказал пан Андрей. – Садись, мосци-Кемлич.
– Слушаюсь, пан полковник, – ответил старик, садясь на краю скамьи и вытягивая тревожно свою седую, щетинистую голову в сторону Кмицица.
Но Кмициц, вместо того чтобы спрашивать или разговаривать, охватил руками голову и глубоко задумался. Потом он встал и начал ходить по горнице; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянными глазами, – по-видимому, обдумывая что-то, боролся с мыслями. Так прошло с полчаса, старик вертелся на месте все тревожнее.
Вдруг Кмициц остановился перед ним.
– Мосци-Кемлич, – сказал он, – где тут ближе всего стоят те полки, что взбунтовались против князя-воеводы виленского?
Старик подозрительно заморгал глазами.
– Ваша милость хочет к ним ехать?
– Я тебя не спрашивать прошу, а отвечать.
– Говорят, в Щучине постоем станет один полк, тот, что последний проходил этими местами со Жмуди.
– Кто говорил?
– Люди из полка.
– Кто ведет полк?
– Пан Володыевский.
– Хорошо. Зови сюда Сороку!
Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.
– А письма нашлись? – спросил Кмициц.
– Нет, пан полковник! – ответил вахмистр. Кмициц щелкнул пальцами.
– Вот беда, беда! Можешь идти, Сорока. За то, что вы письма потеряли, вас повесить надо. Можешь идти. Мосци-Кемлич, есть у тебя на чем писать?
– Пожалуй, найдется, – ответил старик.
– Хоть два листика и перо.
Старик исчез за дверью каморки, которая, по-видимому, была складом всякого рода вещей, и искал долго. Кмициц между тем ходил по комнате и разговаривал сам с собой.
– Есть ли письма или их нет, – говорил он, – гетман не знает, что они пропали, и будет бояться, как бы я их не опубликовал… Он у меня в руках… Хитрость за хитрость! Я пригрожу ему, что отошлю письма воеводе витебскому. Да, да! Даст Бог, он этого испугается.
Дальнейшие его размышления прервал старик Кемлич, который вышел из каморки и сказал:
– Три листка нашел, но пера и чернил нет.
– Нет пера? А птиц разве нет в лесу? Пристрели-ка из ружья.
– Есть чучело ястреба над конюшней.
– Давай крыло, живо!
Кемлич бросился опрометью, так как в голосе Кмицица слышалось лихорадочное нетерпение. Вскоре он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц схватил его, вырвал перышко и стал чинить его своим ножом.
– Уходи! – сказал он, глядя на свет. – Легче людям головы резать, чем перо чинить. Теперь чернил надо!
Сказав это, он засучил рукав, сделал сильный укол на руке и обмочил перо в крови.
– Отправляйся, мосци-Кемлич, – сказал он, – и оставь меня одного. Старик вышел из горницы, а пан Андрей сейчас же начал писать:
«От службы вашему сиятельству отказываюсь, ибо изменникам и отступникам служить долее не хочу. От клятвы же моей, перед распятием данной, не оставлять ваше сиятельство по гроб жизни, Господь меня освободит, а если и осудит – лучше мне гореть в геенне огненной за ошибку, чем за измену явную и умышленную отчизне моей и государю моему. Ваше сиятельство обманули меня, дабы был я в руках ваших как некий меч слепой, к пролитию братской крови готовый. И вот вызываю я на Божий суд ваше сиятельство – рассудит Господь, в ком из нас была измена и в ком чистые намерения. Ежели встретимся, то, не глядя на могущество ваше и на то, что вы не только одного человека, но и всю Речь Посполитую укусить насмерть можете, а у меня только сабля в руках, – я вашему сиятельству о себе напомню и в покое сиятельства вашего не оставлю, силы для сего черпая в скорби моей и муках моих. Вашему сиятельству и то известно, что из людей я, кои без полков придворных, без замков и пушек повредить могут. Поколе дней моих хватит, потоле месть моя над вами – ни дня, ни часа не быть вам в покое от мести моей. Сие подтверждаю кровью моею, коей пишу. В руках моих письма вашего сиятельства, гибельные для вас не только перед королем польским, но и перед королем шведским, ибо в них измена явная Речи Посполитой, а также и то, что ваше сиятельство бросить шведов готовы, только лишь нога у них поскользнется. Ежели бы Радзивиллы и вдвое могущественнее были – гибель ваша в моих руках, ибо подписям и печатям каждый верить должен. И вот объявляю вашему сиятельству: если хоть волос единый спадет с голов тех, кого люблю я и кто остался в Кейданах, письма ваши и документы отсылаю к пану Сапеге, а копии пропечатать велю и по всей стране разбросаю. У вашего сиятельства выбор: либо после войны, когда в Речи Посполитой спокойно будет, вы Биллевичей мне отдадите, а я верну вашему сиятельству письма, либо, буде услышу только какую недобрую весть, письма ваши пан Сапега покажет тотчас Понтию де ла Гарди. Вашему сиятельству короны захотелось, да только не знаю, будет ли ее на что надеть, когда голову срубит польский или шведский топор. Лучше, вижу, нам обменяться, ибо хоть мести я и потом не оставлю, но мы уж расправляться друг с другом будем как частные люди. Богу готов бы поручить я особу вашего сиятельства, ежели б не то, что сами дьявольскую помощь Господней предпочли.
Кмициц.
P. S. Конфедератов вы, ваше сиятельство не перетравите, найдутся люди, что, перейдя со службы дьяволовой на службу Господню, их предостерегут: чтоб пива ни в Орле, ни в Заблудове не пили…»
Тут пан Кмициц вскочил и начал ходить по горнице. Лицо его горело, так как собственное письмо жгло его как огонь. Письмо это было чем-то вроде объявления войны Радзивиллам, но все же пан Кмициц чувствовал в себе какую-то необычайную силу и готов был хоть сейчас начать эту войну с могущественным родом, который потрясал всей страной. Он, простой шляхтич, простой рыцарь, он, преступник, преследуемый законом, он, ниоткуда не ждавший помощи, так насолил всем, что все его считали своим врагом; он, побежденный недавно, чувствовал в себе такую мощь, что как бы пророческим оком видел уже унижение князей Януша и Богуслава и свою победу. Как он будет вести войну, где он найдет союзников, как он победит – он не знал, даже больше: он об этом не думал. Он лишь верил глубоко, что делает то, что должен, что правда и справедливость, а стало быть и Бог, на его стороне. Это придавало ему бодрости и веры безграничной. На душе у него стало гораздо легче. Перед ним открывались какие-то совсем новые миры. Сесть только на коня и ехать туда, и он доедет до славы, до чести, до Оленьки.
– Ни единый волос не спадет у нее с головы, – повторял он про себя с какой-то лихорадочной радостью, – письма ее защитят… Гетман будет беречь ее как зеницу ока… как я сам! Вот я и нашел выход! Я жалкий червь, но ведь и моего жала надо бояться!
Вдруг у него мелькнула такая мысль: «А что, если и ей написать? Посыльный, который отвезет письмо гетману, может передать и ей тайком записку. Как же не уведомить ее, что я порвал с Радзивиллом и иду искать другой службы?»
Эта мысль сначала пришлась ему очень по сердцу. Сделав снова надрез на руке, он смочил кровью перо и начал писать: «Оленька, я больше не служу Радзивиллам, ибо прозрел…» Но вдруг он бросил, подумал минуту и потом сказал про себя: «Пусть отныне дела мои, а не слова говорят обо мне… Не буду писать!»
И он разорвал письмо.
Зато он написал на третьем листке письмо к Володыевскому; оно было следующее:
«Мосци-пане полковник! Нижеподписавшийся приятель ваш предупреждает, чтобы вы были настороже, как вельможный пан, так и другие полковники. Были письма гетмана к князю Богуславу и пану Герасимовичу, велено в них ваших милостей травить или резать, буде станете вы постоем у крестьян. Герасимовича нет, он с князем Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит, но приказания те же гетман мог отдать и другим экономам. Надлежит вашим милостям их остерегаться, ничего от них не принимать и по ночам без стражи не спать. Знаю верно, что пан гетман вскоре выступит против вас с войском, он ждет только кавалерию, – де ла Гарди пришлет ему отряд в полторы тысячи. Блюдите, как бы он не напал на вас врасплох и не смял поодиночке. Лучше всего вам послать верных людей к пану воеводе витебскому, чтобы он собственной персоной приехал поскорее и принял начальство над всеми. Друг ваш советует вам – верьте ему! А пока держитесь все вместе, выбирая квартиры неподалеку друг от друга, чтобы в нужде вы один другому помочь могли. У гетмана кавалерии мало, есть несколько десятков драгун и люди Кмицица, да на тех ему положиться нельзя. Кмицица самого нет, гетман придумал для него какое-то поручение, ибо, говорят, он больше ему не верит. Кмициц не изменник, как о нем говорят, но человек обманутый. Господу Богу вас поручаю.
Бабинич».
Пан Андрей не хотел под письмом подписывать свое имя, так как думал, что оно может вызвать отвращение или, во всяком случае, недоверие. «Если они думают, что им лучше скрываться от гетмана, чем, собравшись вместе, преградить ему путь, тогда, прочтя мое имя, они будут подозревать, что я нарочно хочу их собрать вместе и что тогда, мол, гетман одним ударом сможет с ними покончить; они подумают, что это какой-то новый подвох, и скорее послушаются предостережений какого-то неизвестного Бабинича».
Пан Андрей назвал себя Бабиничем потому, что неподалеку от Орши лежал городок Бабиничи, который издавна принадлежал Кмицицам.
Написав это письмо, в конце которого он поместил несколько робких слов в свою защиту, он снова обрадовался при мысли, что этим письмом он оказывает первую услугу не только пану Володыевскому и его друзьям, но и всем полковникам, которые не захотели бросить отчизну ради Радзивилла. Он чувствовал, что этим положит начало нитям постоянных сношений между ними. Положение, в которое он попал, было действительно тяжелым, почти отчаянным, но ведь вот – нашелся же выход, какая-то узенькая тропинка, которая могла вывести его на широкую дорогу.
Но теперь, когда, по всей видимости, Оленька была в безопасности от мести князя-воеводы, конфедераты – от неожиданного нападения, пан Андрей задал себе вопрос, что же он будет делать сам?
Он порвал с изменниками, сжег за собой все мосты, хотел теперь служить отчизне, принести ей в жертву свою силу, здоровье, жизнь, но как было это сделать? Как начать? К чему прежде всего приложить руку?
И ему опять пришло в голову: «Идти к конфедератам…»
Но если его не примут, если назовут его изменником и убьют или – что еще хуже – прогонят с позором?
– Лучше бы убили! – вскрикнул пан Андрей и весь вспыхнул от стыда и чувства собственного унижения. – Легче спасать Оленьку, спасать конфедератов, чем собственную славу.
И только тут его положение предстало перед ним во всем его ужасе.
И снова в его пылкой душе закипело.
«Но разве я не могу действовать так, как я действовал против Хованского? – сказал он про себя. – Соберу шайку, буду подкрадываться к шведам, жечь, резать! Это для меня не новость! Никто против них устоять не смог, я устою, – и придет минута, когда не Литва уже, как прежде, а вся Речь Посполитая спросит: «Кто тот молодец, что сам лазил в пасть льву?» Тогда я сниму шапку и скажу: «Смотрите, это я, Кмициц».
И в нем проснулось такое страстное желание начать эту кровавую работу, что он готов был сейчас же выбежать из избы, велеть Кемличам, их челяди и своим солдатам садиться на лошадей и трогаться в путь.
Но не успел он подойти к двери, как что-то словно толкнуло его в грудь и не подпустило к порогу. Он остановился среди горницы и смотрел изумленными глазами:
– Как? Неужели я и этим не искуплю своей вины? И началась борьба с совестью.
«А где же раскаяние в том, что ты совершил? – спросила совесть. – Тут нужно что-то другое». – «Что?» – спросил Кмициц. «Чем же ты можешь искупить свою вину, как не некоей безмерно трудной службой, честной и чистой, как слеза… Разве это служба – собрать шайку бездельников и гулять с ними, как ветер по полю? Уж не потому ли ты этого так хочешь, что тебя, забияку, манит молодецкая расправа? Ведь это потеха, а не служба, пирушка, а не война, разбой, а не защита отчизны! Ты так поступал, расправлялся с Хованским – и чего же ты достиг? Разбойники, что пошаливают в лесах, тоже не прочь нападать на шведские отряды, а ты откуда возьмешь других людей? Шведов ты нарежешь вдоволь, но и мирных граждан подведешь, навлечешь на их головы шведскую месть, а чего добьешься? Нет, ты шутками отделаться хочешь от труда и раскаяния!..»
Так говорила Кмицицу совесть, и пан Кмициц знал, что все это правда, и злился на свою совесть за то, что она говорила ему такую горькую правду.
– Что мне делать? – сказал он наконец. – Кто мне поможет, кто меня спасет?
Ноги подогнулись под паном Андреем, и, наконец, он опустился на колени и стал молиться громко, от всей души, от всего сердца.
– Господи Иисусе Христе, – молился он, – как спас ты на кресте разбойника, так спаси и меня. Вот жажду я смыть вину мою, новую жизнь начать, честно отчизне служить, но не знаю как, ибо глуп я. Я служил тем изменникам, Господи, но не по злобе, а по глупости; просвети же меня, вдохнови меня, утешь в отчаянии моем и спаси, во имя милосердия твоего, ибо гибну…
Тут голос пана Андрея дрогнул, он стал ударять себя кулаком в широкую грудь, так, что в избе загудело, и повторял:
– Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному!
Потом, протянув вверх руки, он продолжал:
– А ты, Пресвятая Дева, еретиками в отчизне моей отверженная, заступись за меня перед Сыном твоим, снизойди к спасению моему, не оставляя меня в несчастии моем и скорби моей, дабы мог я служить тебе и за то, что отвергли тебя, отомстить, дабы мог я в час смерти назвать тебя Заступницей несчастной души моей.
И пока Кмициц молился, слезы, как горох, сыпались из его глаз. Наконец он опустил голову на настилку из шкур и застыл в молчании, точно ожидая результата своей горячей молитвы. В горнице было тихо, и только из лесу доносился могучий шум ближайших сосен. Вдруг за дверью что-то зашуршало, раздались тяжелые шаги, и послышались два голоса:
– А как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?
– А я почем знаю? – ответил Сорока. – Поедем, вот и все. Может, туда, к королю, который стонет от шведских рук.
– Неужто правда, что его все покинули?
– Господь Бог его не покинул!
Кмициц вдруг поднялся с колен, лицо его было ясно и спокойно; он подошел к двери, открыл ее и сказал солдатам:
– Лошадей готовить, в дорогу пора!
