Генрик Сенкевич
Потоп
XIV
Первого июля между Повонзками и посадом, впоследствии названным Маримонтом, была отслужена походная обедня, которую сосредоточенно слушало десять тысяч регулярного войска. Король дал обет построить в случае победы костел Пресвятой Девы. Такой же обет дали сановники, гетманы, рыцари и простые солдаты, так как этот день должен был быть днем последнего штурма.
После обедни все вожди разъехались по своим позициям. Пан Сапега стал против костела Святого Духа, который хотя и находился тогда за стенами, но был ключом к ним, а потому и был занят сильным шведским отрядом и прекрасно укреплен. Чарнецкий должен был взять Гданьский дом, так как задняя стена его была частью городской стены, и, пробив ее, можно было войти в город. Петр Опалинский с великополянами и мазурами должен был двинуться со стороны Вислы и Краковского предместья.
Регулярные полки расположились против Новогородских ворот. Народу было так много, что вся окрестность, все подгородние деревни, поля и луга были залиты морем солдат, – всюду белели палатки, за ними возы – и взор терялся в синей дали, не находя им конца.
Все эти войска стояли в полной боевой готовности, с ружьями наперевес, готовые каждую минуту броситься к пролому, который сделали в стенах большие орудия, привезенные из Замостья. Орудия не переставали грохотать ни на минуту, штурм же был задержан окончательным ответом Виттенберга на письмо, посланное ему канцлером Корыцинским. Когда около полудня от него был получен отрицательный ответ, вокруг города раздались зловещие звуки труб, и штурм начался.
Коронные войска под начальством гетманов, полки Чарнецкого, полки короля, пехота Замойского, литвины Сапеги и полчища ополченцев волной хлынули к стенам. На стенах их встретили убийственным огнем: большие орудия, мортиры, картечницы, мушкеты загремели одновременно, и от грохота дрогнула земля. Ядра вырывали целые борозды в толпе штурмующих, но она все бежала вперед и рвалась к крепости, не обращая внимания на огонь. Тучи порохового дыма закрыли собой солнце.
Все полки бросились напрямик: гетманы к Новогородским воротам, Чарнецкий к Гданьскому дому, Сапега с литвинами – к костелу Святого Духа, а мазуры и великополяне – к Краковскому предместью.
Великополянам и мазурам досталась самая тяжелая работа. Все дворцы и дома вдоль Краковского предместья были обращены шведами в укрепленные замки. Но в этот день мазурами овладела такая боевая ярость, что против их натиска ничто не могло устоять. Они брали дом за домом, дворцы за дворцами, дрались в окнах, в дверях, на лестницах и истребляли гарнизонные отряды до одного человека. Взяв один дом, они, пока кровь еще не успела высохнуть на их лицах и руках, бросались на другой, и снова начиналась рукопашная битва, и снова бежали они дальше.
Пред началом штурма им было приказано нести с собой снопы незрелого хлеба, которые должны были защищать их от пуль, но они побросали снопы и бежали с открытой грудью. Среди кровавой битвы была взята часовня князей Шуйских и великолепный дворец Конецпольских. Перерезаны были все шведы, находившиеся в небольших постройках, в дворцовых конюшнях, в огородах, спускавшихся к Висле. Возле дворца Казановских шведская пехота попробовала оказать сопротивление на улице, и ее поддержали артиллерийским огнем со стен дворца и с колокольни бернардинского костела, превращенного в крепость.
Но град пуль не задержал поляков ни на минуту, и шляхта с криком: «Ура, мазуры!» – с саблями наголо набросилась на каре пехотинцев; за ними налетела польская полевая пехота и челядь, вооруженная кольями, палками, топорами… Каре было смято в одно мгновение, и началась резня. Поляки и шведы смешались в одну сплошную массу, которая извивалась, металась и купалась в крови на всем пространстве между дворцом Казановских, домом Радзейовского и Краковскими воротами.
Но со стороны Краковского предместья, подобно вспененной реке, наплывали все новые полчища солдат. Пехота была, наконец, перерезана до последнего человека, и начался тот славный штурм дворца Казановских и монастыря бернардинцев, который решил участь битвы.
Пан Заглоба тоже принял в нем участие, так как он ошибся вчера, думая, что король назначил его состоять при его особе только в качестве свитского офицера. Наоборот, ему, как славному и опытному воину, поручили командование челядью, которая должна была пойти на штурм вместе с регулярными полками и ополченцами. Правда, пан Заглоба хотел идти с челядью сзади и ограничиться занятием уже взятых дворцов, но так как в самом начале штурма все смешались, то и его захватило течение толпы. И он бросился на штурм. Несмотря на свою природную осторожность и на то, что он не любил, где не нужно, рисковать жизнью, он так уже привык к битвам, участвовал в стольких кровопролитных сражениях, что, когда это было необходимо, он дрался не только не хуже, но даже лучше других: с отчаянием и бешенством.
Так и теперь он очутился у ворот дворца Казановских, вернее, в аду, который разверзся у их подножия, – в давке, в жаре, в дыму, под градом пуль, гранат, среди стонов и криков. Тысячи искр, осколков, пуль ударялись в ворота, тысячи рук дергали их бешено – одни падали, как пораженные громом, другие бросались на их место, топтали трупы и, стараясь пробраться внутрь крепости, точно нарочно искали смерти.
Никто никогда не видел такой яростной обороны, но никто и не запомнил такого бешеного штурма. Изо всех этажей, над воротами сыпались пули, выливались ведра смолы, но те, что были под огнем, если бы и хотели, не могли отступить: их подталкивали сзади.
Люди, мокрые от пота, черные от дыму, со стиснутыми зубами и дикими глазами, ударяли в ворота такими огромными балками, которые трудно было в обычное время поднять троим. Так, в пылу битвы, росли силы.
Штурмовали и окна, приставляли лестницы к верхним этажам, вырубали решетки в окнах. А ведь в этих окнах, за этими решетками торчали дула мушкетов, которые ни на минуту не переставали дымиться. Везде поднялся такой дым, такая пыль, что штурмующие среди бела дня едва могли разглядеть друг друга. Несмотря на это, они продолжали биться, еще яростнее рубили ворота, лезли на лестницы. Крики у костела бернардинцев говорили о том, что там штурмуют с такой же энергией.
Вдруг Заглоба крикнул таким громким голосом, что его услышали среди шума и выстрелов:
– Жестянку с порохом под ворота!
Ему подали ее сейчас же. Он велел вырубить в воротах снизу узкое отверстие, в которое можно бы было просунуть жестянку. Когда она вошла, он зажег серную нитку и крикнул:
– В сторону! К стенам!
Стоявшие у ворот рассыпались по сторонам и бросились к тем, что приставляли лестницы. Настало томительное ожидание.
Вдруг раздался страшный взрыв, и клубы дыма поднялись вверх. Люди Заглобы снова бросились к воротам; взглянули – взрыв не разбил ворот совсем, но оторвал петлю справа, несколько бревен и образовал брешь, через которую легко мог пробраться даже толстый человек. В ворота стали ударять топорами и дрекольем, сотни рук налегли на них, послышался треск, и одна половина ворот рухнула, открывая глубину темных сеней. В темноте сверкнули выстрелы, но толпа рекой хлынула в пролом, и дворец был взят.
Началась страшная резня внутри дворца. Приходилось занимать комнату за комнатой, коридор за коридором, этаж за этажом. Стены были уже настолько повреждены пушечными выстрелами, что в нескольких комнатах рухнули потолки и похоронили под собой поляков и шведов. Но мазуры шли лавой, всюду проникали, работали топорами и саблями. Никто из шведов не просил пощады, да ее и не было бы. В иных коридорах и проходах шведы устроили баррикады из трупов, а нападающие вытаскивали трупы за ноги и выбрасывали их за окна. Кровь ручьем стекала по лестницам. Кучки шведов сопротивлялись еще местами, отражая немеющими руками бешеные удары штурмующих. Кровь заливала им лица, в глазах темнело… Сжатые со всех сторон, теснимые толпой противников, скандинавы умирали молча, как настоящие солдаты. Каменные изваяния древних богов и героев, забрызганные кровью, смотрели мертвыми глазами на эту смерть.
Рох Ковальский свирепствовал наверху, а Заглоба со своим отрядом бросился на террасы и, вырезав там последних шведов, побежал в чудные сады, которые славились на всю Европу. Деревья в них были уже вырублены, кустарники уничтожены ядрами поляков, фонтаны разбиты, земля изрыта гранатами, – словом, всюду была пустота и полное разрушение. И в саду закипела битва, но продолжалась недолго, так как шведы сопротивлялись слабо. Они были добиты, а поляки разбежались по комнатам дворца за добычей.
Пан Заглоба побежал в конец сада, куда из-за высоких стен не проникало солнце, – рыцарю хотелось отдохнуть и вытереть пот со лба. Вдруг он взглянул в сторону и заметил, что какие-то чудовища враждебно смотрят на него из-за решеток клетки. Клетка была вделана в угол стены, так что пули не достигали ее. Дверь была открыта настежь, но исхудалые и отвратительные существа не думали этим воспользоваться. Напротив, перепуганные шумом, свистом пуль и резней, которую они только что видели, они зарылись в солому и только ворчанием обнаруживали свой страх.
«Черти или обезьяны?» – сказал про себя Заглоба.
Вдруг его охватил гнев, сердце наполнилось свирепостью, и он бросился в клетку с обнаженной саблей.
Страшный переполох был ответом на первый же удар сабли. Обезьян, с которыми шведы хорошо обращались и которых кормили, так как боялись их, охватила такая паника, что они просто обезумели, а так как пан Заглоба загородил им выход, то они стали метаться по клетке, делая какие-то невероятные прыжки, цеплялись за потолок, визжали и кричали. Наконец, одна из них, ошалев, прыгнула Заглобе на шею и, схватив его за голову, прижалась к ней изо всей силы. Другая вцепилась ему в плечо, третья спереди схватила его за шею, четвертая ухватилась за отвороты кунтуша. А он, придушенный, потный, напрасно метался по клетке и напрасно наносил слепые удары направо и налево. Вскоре он стал задыхаться, глаза вышли у него из орбит, и он кричал отчаянным голосом:
– Мосци-панове, спасайте!
На его крики сбежалось несколько человек, которые, не понимая, в чем дело, бежали с окровавленными саблями, но вдруг они остановились как вкопанные, переглянулись и, точно сговорившись, разразились громким хохотом. Вскоре собралась целая толпа, и смех, как зараза, переходил от одного к другому. И они шатались как пьяные, хватались за животы, и чем больше метался Заглоба, отбиваясь от обезьян, тем больше они смеялись. Наконец, прибежал Рох Ковальский и, растолкав толпу, освободил дядю из объятий обезьян.
– Шельмы! – кричал, задыхаясь, Заглоба. – Чтоб вас перебили! Так вы смеетесь при виде доброго католика, осаждаемого африканскими чудовищами? Шельмы, не будь меня, вы до сих пор стучались бы лбами в ворота! Вы и обезьян-то этих не стоите!
– Сам ты обезьянский король! – крикнул ближе стоявший солдат.
– Simiarum destructor![61] – воскликнул второй.
– Victor! – добавил третий.
– Какое victor, разве victus![62]
Тут Рох снова пришел на помощь дяде и так хватил ближайшего солдата в грудь, что тот упал, и у него хлынула изо рта кровь. Одни отступили перед гневом страшного мужа, другие взялись за сабли, но дальнейшей ссоре помешали крики и выстрелы, раздавшиеся в стороне бернардинского монастыря. По-видимому, штурм был еще в полном разгаре, и, судя по лихорадочности выстрелов, шведы вовсе не думали сдаваться.
– На помощь! К костелу! К костелу! – крикнул Заглоба.
Он бросился в верхний этаж дворца, откуда можно было видеть костел, который был точно охвачен огнем. Толпы штурмующих метались у его подножия, но не могли пробиться внутрь и бесцельно гибли под перекрестным огнем, так как их засыпали пулями и с Краковских ворот.
– Пушки к окнам! – крикнул Заглоба.
Во дворце Казановских было много больших и малых пушек, и солдаты сейчас же втащили их наверх к окнам; из обломков дорогой мебели устроили лафеты, и через полчаса из окон дворца выглянули жерла нескольких орудий.
– Рох, – сказал с величайшим раздражением Заглоба, – я должен совершить что-нибудь особенное, иначе пропала моя слава! Из-за этих обезьян – чтоб их зараза передушила! – все войско подымет меня на смех, и хотя я тоже в карман за словом не полезу, но ведь со всеми не справишься. Я должен смыть с себя этот позор, иначе меня во всей Речи Посполитой будут называть обезьяньим королем.
– Вы должны смыть позор! – повторил громовым голосом Рох.
– И вот первое: я взял дворец Казановских. Пусть кто-нибудь скажет, что не я!
– Пусть кто-нибудь скажет, что не вы! – повторил Рох.
– А теперь возьму и этот костел, да поможет мне Бог! Аминь! – сказал Заглоба. Потом обратился к стоявшей у пушек челяди: – Пли!
Шведы, которые отчаянно защищали костел, пришли в ужас, когда вся боковая стена дрогнула до основания. На тех, которые стояли в окнах, в бойницах, на внешних выступах стены, в слуховых окнах на крыше, откуда они отстреливались от штурмующих, посыпались кирпичи, камни, известка. В клубах пыли, наполнившей Божий дом и смешанной с дымом, люди стали задыхаться. Солдаты не могли разглядеть друг друга, крики: «Задыхаемся! Задыхаемся!» – усиливали панику. А костел вздрагивал – треск стен, грохот падающих кирпичей, гул ядер, врывавшихся в окна, глухой стук свинцовых рам, падавших на пол, превратили монастырь в ад земной. Солдаты в ужасе стали отбегать от окон, от бойниц. Паника перешла в какое-то безумие. Крики: «Задыхаемся! Воздуха! Воды!» – все росли.
Вдруг послышался рев толпы:
– Белое знамя! Белое знамя!
Командир отряда Эриксон схватил его собственными руками, чтобы выставить наружу, но в эту минуту ворота треснули, туча штурмующих бросилась внутрь, и началась резня. В костеле вдруг стало тихо, слышалось только зверское сопение дерущихся, лязг железа, стоны, хлюпанье крови, порою крик, не похожий на голос человека: «Pardon! Pardon!» Через час на колокольне загудел колокол и гудел, гудел – мазурам на победу, шведам на погибель.
Дворец Казановских, монастырь и колокольня были взяты. Среди толпы забрызганных кровью солдат показался на коне сам Петр Опалинский, воевода полесский.
– Кто пришел нам на помощь из дворца? – крикнул он так, чтобы перекричать гул и вой толпы.
– Тот, кто взял дворец! – ответил рыцарь, точно из-под земли выросший перед воеводой. – Я!
– Как вас зовут?
– Заглоба!
– Виват Заглоба! – крикнули тысячи голосов.
Но страшный Заглоба указал окровавленной саблей на ворота и крикнул:
– Но этого мало! Туда, к воротам! Пушки к стенам и к воротам, а вы вперед! За мной!
Разъяренная толпа бросилась по направлению к воротам, и – о чудо! – шведский огонь, вместо того чтобы усилиться, стал ослабевать. Вдруг с колокольни раздался чей-то громкий голос:
– Пан Чарнецкий уже в городе! Видны наши знамена!
Шведский огонь слабел все больше.
– Стой! Стой! – скомандовал воевода.
Но толпа его не слушала и бежала вперед. На Краковских воротах показалось белое знамя.
Действительно, Чарнецкий, пробив стену Гданьского дома, ураганом ворвался внутрь крепости, и, когда дворец Даниловича был уже взят, а литовские знамена показались на стенах в стороне костела Святого Духа, Виттенберг увидал, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Правда, шведы могли еще защищаться в домах Старого и Нового города, но горожане взялись за оружие: оборона кончилась бы страшной резней, без надежды на победу.
Трубачи затрубили на стенах и стали махать белыми знаменами. Польские офицеры, видя это, прекратили штурм, а генерал Левенгаупт в сопровождении нескольких полковников выехал через Новогородские ворота и во весь опор помчался к королю.
Город был уже в руках Яна Казимира, но добрый король хотел остановить пролитие христианской крови и согласился на условия, предложенные Виттенбергу раньше. Город должен быть возвращен со всей нагроможденной в нем добычей. Шведы могли взять с собой только то, что они привезли из Швеции. Гарнизон со всеми генералами и с оружием в руках мог уйти из города, захватив с собой больных и раненых, а также дам, которых в Варшаве было более пятидесяти. Полякам, которые служили шведам, была дана амнистия, так как сделано было предположение, что они служат не по доброй воле. Исключение составлял только один Богуслав Радзивилл, на что Виттенберг согласился, тем более что Богуслав находился в это время на берегах Буга с Дугласом.
Условия мира были подписаны тотчас. Колокола всех костелов возвестили всему городу и всему миру, что столица переходит вновь в руки законного государя. Час спустя тысячи бедняков разошлись по польскому лагерю просить хлеба, так как в городе все припасы были забраны шведами. Король велел раздать, сколько возможно, а сам поехал смотреть на выход шведского гарнизона. Его окружала блестящая свита из духовных и светских сановников. Почти все войска – коронные во главе с гетманами, литовские во главе с Сапегой, дивизия Чарнецкого и несметные полчища ополченцев вместе с челядью собрались вокруг короля, так как всем хотелось видеть тех шведов, с которыми несколько часов тому назад пришлось вести такую страшную и кровопролитную борьбу. У всех ворот с минуты подписания мира стояли польские комиссары, которым было поручено смотреть, не вывозят ли шведы с собой добычу. Особая комиссия принимала от шведов добычу в центре города.
Прежде всего показалась конница, которой было немного, так как коннице Богуслава выход был запрещен; за нею артиллерия с полевыми пушками, тяжелые же должны были быть выданы полякам. Солдаты шли возле орудий с зажженными фитилями. Над ними развевались знамена, которые склонялись перед польским королем, отдавая честь. Артиллеристы шли гордо и смотрели прямо в глаза польским рыцарям, точно хотели сказать: «Скоро опять встретимся». Потом показались телеги с ранеными и офицерами. В первой телеге лежал канцлер Бенедикт Оксенстьерн, которому король велел отдать честь, чтобы показать, что ценит доблесть даже во враге. Потом с барабанным боем и развевающимися знаменами шли колонны несравненной шведской пехоты, которая, по выражению Субагази, была похожа на ходячие замки. За ними показался великолепный отряд рейтар, с ног до головы закованных в сталь, с голубым знаменем, на котором был вышит золотой лев. Рейтары эти окружили главный штаб. При виде их в толпе раздался шепот:
– Виттенберг едет! Виттенберг!
Действительно, это ехал сам фельдмаршал в сопровождении Врангеля, Горна, Эрскина, Левенгаупта и Форгелля. Глаза польских рыцарей с любопытством устремились в их сторону, особенно на Виттенберга. Но лицо его не обличало того страшного воина, каким он был на самом деле. Это было старое, бледное лицо человека, изнуренного болезнью. Черты лица были резки, сжатые губы и острый, длинный, тонкий нос придавали ему вид старого хищника и скупца. Он был одет в черный бархат и в черную шляпу, так что походил скорее на ученого астролога или медика, и только золотая цепь на шее, брильянтовая звезда на груди и фельдмаршальский жезл в руке говорили о его высоком положении.
По дороге он бросал беспокойные взгляды на короля, на королевский штаб, на стоявшие в боевом порядке полки, потом обвел глазами полчища ополченцев, и ироническая усмешка показалась на его бледных губах.
А в этой толпе шум все усиливался, и слово: «Виттенберг! Виттенберг!» – было у всех на устах. Через минуту шум этот превратился в глухой ропот, грозный, как рокот моря перед бурей. Порою он стихал, и тогда там, далеко, в задних рядах, слышался чей-то убеждающий голос. Ему отвечало все больше голосов… Можно было подумать, что приближается буря и что скоро она разразится со страшной силой.
Сановники смутились и тревожно посматривали на короля.
– Что это такое? Что это значит? – спросил Ян Казимир.
Вдруг ропот перешел в страшный гул, точно грянул гром. Полки ополченцев двинулись вдруг вперед, точно море колосьев, когда ветер заденет его своими крыльями, и на солнце блеснули несколько тысяч сабель.
– Что это значит? – вторично спросил король.
Никто не умел на это ответить.
Вдруг Володыевский, стоявший возле Сапеги, сказал:
– Это пан Заглоба!
Володыевский угадал. Лишь только условия капитуляции были объявлены и дошли до пана Заглобы, как старый шляхтич впал в такое бешенство, что некоторое время не мог говорить. Придя в себя, он начал с того, что бросился к ополченцам и стал их возбуждать. Его слушали охотно, так как всем казалось, что за такое мужество, за такую массу крови, пролитой под стенами Варшавы, они имели право жестоко отомстить неприятелю. Заглобу окружала беспорядочная толпа буйной шляхты, а он целыми горстями бросал горящие Угли в порох и красноречием своим раздувал все больший пожар, который тем легче охватил головы, что они уже слегка кружились от торжества победы.
– Мосци-панове, – говорил Заглоба. – Вот эти старые руки пятьдесят лет уже служат отчизне, пятьдесят лет проливали неприятельскую кровь во всех углах Речи Посполитой и теперь еще – на то есть свидетели! – взяли Дворец Казановских и костел бернардинцев. А когда, мосци-панове, шведы пришли в отчаяние и сдались на капитуляцию? Когда я навел пушки на бернардинский монастырь и Старый город. Здесь нашей крови не жалели, братья, здесь проливали ее без числа и без меры – а пожалели неприятеля! Мы оставили наши имения без надзора, челядь – без господина, жен – без мужей, детей – без отца – о, мои детки, что с вами теперь?! – и пришли сюда с открытой грудью против пушек… И какая же награда ждет нас? Виттенберг уходит на свободу, и мы еще отдаем ему честь! Уходит палач нашей отчизны, уходит враг нашей веры и Пресвятой Девы, поджигатель наших домов, душегуб наших жен и детей – о, мои дети, где вы теперь?! Горе тебе, отчизна, позор тебе, шляхта, горе тебе, наша вера святая, горе вам, костелы, горе тебе, Ченстохов, ибо Виттенберг уходит на свободу и вскоре вернется вновь проливать нашу кровь, добивать, кого не добил, жечь, чего не сжег, позорить, чего не опозорил! Плачьте, Польша и Литва, плачьте, все сословия, как плачу я, старый солдат, который, одной ногой стоя в могиле, должен смотреть на вашу гибель! Горе тебе, Илион, древний город Приама! Горе, горе, горе!
Так распинался Заглоба, и тысячная толпа шляхты слушала его, и от гнева у всех волосы дыбом вставали на голове, а он рыдал, рвал на себе одежду и открывал грудь. Он проникал и в войско, которое тоже охотно слушало его жалобы, так как все страшно ненавидели Виттенберга. Мятеж вспыхнул бы сразу, но сам Заглоба сдерживал шляхту, боясь, что если он вспыхнет слишком рано, то Виттенберг может спастись, когда же он выедет за город и покажется ополчению, тогда его изрубят саблями, прежде чем он успеет сообразить, в чем дело.
И его расчеты оказались совершенно правильными. При виде страшного врага Речи Посполитой какое-то безумие охватило буйную и подвыпившую шляхту, и в одну минуту разразилась буря. Сорок тысяч сабель сверкнули на солнце, сорок тысяч глоток заревело: «Смерть Виттенбергу! Давайте его сюда!» К толпам шляхты присоединились беспорядочные толпы челяди, опьяневшей от недавнего кровопролития, даже регулярные войска подняли грозный ропот, и буря бешено надвигалась на штаб шведской армии.
В первую минуту все потеряли головы, хотя и поняли сразу, в чем дело. «Что делать? – раздались голоса вблизи короля. – Господи боже! Спасать! Защищать! Позор не сдержать слова!»
В эту минуту разъяренная толпа врезалась в полки, начала их теснить; полки пришли в замешательство и не могли устоять на месте. Вокруг виднелись лишь сабли, сабли, сабли, под ними раскрасневшиеся лица и вытаращенные глаза, стиснутые губы. Шум, гул и дикие голоса росли с ужасающей быстротой; во главе шумевших бежала челядь и всякий войсковой сброд, похожий больше на зверей, чем на людей.
Наконец и Виттенберг понял, что делается вокруг. Лицо его побледнело как полотно, на лбу выступили капли холодного пота, и – о чудо! – этот фельдмаршал, который еще так недавно угрожал всему миру, этот победитель стольких армий, завоеватель стольких городов, этот старый солдат чуть не до потери сознания испугался теперь вида разъяренной и воющей толпы. Он стал дрожать всем телом, опустил руки, изо рта у него потекла слюна на золотую цепь, и булава выпала из его рук. А страшная толпа надвигалась все ближе и ближе; еще минута – и она разорвала бы шведов в клочки.
Другие генералы обнажили шпаги, чтобы умереть с оружием в руках, как подобало рыцарям; но старый воин совсем ослабел и закрыл глаза.
Вдруг на помощь штабу подоспел Володыевский. Его полк на всем скаку клином врезался в толпу и раздвинул ее, как корабль, плывущий на всех парусах, раздвигает морские воды. Крик челяди смешался с криком ляуданцев. Но всадники уже окружили со всех сторон штаб стеной лошадей и стеной сабель.
– К королю! – крикнул маленький рыцарь.
Они тронулись. Толпа окружила их со всех сторон, бежала по бокам, сзади, размахивала саблями, выла, но ляуданцы напирали и саблями прокладывали дорогу вперед.
На помощь Володыевскому подоспел Войнилович, за ним Вильчковский с королевским полком и князь Полубинский, и они соединенными усилиями проводили шведский штаб к королю.
Но беспорядок, вместо того чтобы уняться, все усиливался. Минутами казалось, что обезумевшая толпа, забыв уже о присутствии короля, захочет схватить шведских генералов. Виттенберг пришел в себя, хотя страх все еще не покидал его, и, несмотря на подагру, соскочил с коня и подбежал к королю, как заяц, преследуемый волками.
Там он бросился на колени и, схватившись за королевское стремя, стал кричать:
– Спасите, ваше величество, спасите! Вы дали слово, ваше королевское слово! Договор подписан! Спасите! Сжальтесь над нами! Не позволяйте убивать меня!
Король, увидев такое унижение и такой позор, отвернулся с отвращением и сказал:
– Успокойтесь, фельдмаршал!
Но у него у самого было смущенное лицо, так как он не знал, что делать. Толпа вокруг все росла, напирала все настойчивее. Правда, полки построились в боевом порядке, пехота Замойского образовала грозное каре, но чем все это могло кончиться?
Король взглянул на Чарнецкого, но он только теребил бороду. Разнузданность ополченцев доводила его до бешенства.
– Ваше величество, надо сдержать слово! – сказал канцлер Корыцинский.
– Да, надо! – ответил король.
Виттенберг, который все время смотрел им в глаза, вздохнул свободнее.
– Ваше величество, – воскликнул он, – я верю вам, как Богу!
– А почему вы нарушили столько присяг, столько договоров? – спросил его пан Потоцкий, старый гетман коронный. – Кто воюет мечом, от меча погибает… Ведь вы захватили полк Вольфа вопреки условиям капитуляции!
– Это не я, это Мюллер! – ответил Виттенберг.
Гетман взглянул на него с презрением и обратился к королю:
– Ваше величество, я не настаиваю на том, чтобы вы нарушили ваше слово, пусть вероломство останется на их стороне!
– Что делать? – спросил король.
– Если мы теперь отошлем его в Пруссию, то за ним пойдут тысяч пятьдесят шляхты и разорвут его прежде, чем он доедет до Пултуска… Надо было бы дать ему несколько полков для конвоя, а этого мы сделать не можем… Слышите, ваше величество, как воют?.. Есть за что его ненавидеть! Нужно сначала обеспечить безопасность ему самому, а остальных отослать тогда, когда буря утихнет.
– Иначе и быть не может! – заметил канцлер Корыцинский.
– Но как обеспечить безопасность? Здесь мы его держать не можем, здесь, чего доброго, вспыхнет междоусобная война! – проговорил воевода русский.
Тут выступил староста калуский, Себепан Замойский, и сказал, выдвигая губы:
– Вот что, ваше величество. Дайте мне их в Замостье, пусть посидят, пока все не успокоится. Уж я защищу его от шляхты. Пусть попробует вырвать!
– А в дороге как вы их защитите, ваша вельможность? – спросил канцлер.
– Ну, у меня еще есть на что слуг держать! Разве у меня нет пехоты, пушек? Пусть вырвут его у Замойского! Увидим!
Тут он подбоченился и стал ударять себя по бедрам, раскачиваясь на седле.
– Другого средства нет! – сказал канцлер.
– И я не вижу! – добавил Ланпкоронский.
– В таком случае, берите их, пан староста, – сказал король Замойскому.
Но Виттенберг, увидев, что жизни его ничто не угрожает, стал было протестовать.
– Мы не этого ожидали! – воскликнул он.
– Пожалуйте, мы не задерживаем, путь свободен! – сказал Потоцкий, указывая рукой вперед.
Виттенберг замолчал.
Между тем канцлер послал несколько офицеров объявить шляхте, что Виттенберг не будет отпущен на свободу, а заключен в Замостье. Волнение, хотя и не сразу, улеглось. Вечером общее внимание обратилось уже в другую сторону. Войска стали вступать в город, и вид отвоеванной столицы наполнил все сердца радостью.
Радовался и король, но радость его омрачала мысль, что он не смог в точности исполнить всех условий договора благодаря непослушанию ополченцев. Чарнецкий бесился.
– С таким войском никогда нельзя ручаться за завтрашний день, – говорил он королю. – Иногда они дерутся плохо, иногда геройски; все зависит от их прихоти, а случись что – и бунт готов!
– Дай бог, чтобы они не стали разъезжаться, – сказал король, – они еще нужны, а думают, что все уже сделали.
– Виновник этих волнений должен быть казнен, несмотря на все его заслуги, – продолжал Чарнецкий.
Был отдан строгий приказ отыскать Заглобу, так как все знали, что он поднял эту бурю, но пан Заглоба как в воду канул. Его искали в городе, в лагере, среди татар, но напрасно. Тизенгауз впоследствии рассказывал, что король, добрый как всегда, от всей души желал, чтобы его не нашли, и отслужил даже молебен.
Спустя неделю за каким-то обедом из уст Яна Казимира все услышали:
– Объявите-ка там, чтобы пан Заглоба больше не прятался, а то мы соскучились по его остротам.
Когда киевский каштелян пришел в ужас от слов короля, король прибавил:
– Если бы в этой Речи Посполитой в сердце короля была только справедливость, а не милосердие, то в груди его было бы не сердце, а топор! Здесь люди часто грешат, зато и скоро раскаиваются!
Король, говоря это, имел в виду еще и Бабинича, а не только Заглобу. Молодой рыцарь еще вчера припал к ногам короля с просьбой позволить ему ехать на Литву. Он говорил, что хочет поднять там восстание и трепать шведов, как некогда – Хованского. А так как король имел намерение послать туда опытного в партизанской войне офицера, то он сейчас же согласился, благословил его и шепнул ему на ухо такое пожелание, от которого рыцарь снова упал к его ногам.
Потом, не теряя времени, Кмициц двинулся на восток. Субагази, получив дорогой подарок, позволил ему взять пятьсот новых ордынцев, так что с ним шло полторы тысячи добрых воинов – сила, с которой можно было кое-что сделать. И голова молодого рыцаря горела жаждой битв и военных подвигов – слава впереди улыбалась ему… Он слышал уже, как вся Литва с восторгом и изумлением повторяет его имя… Слышал, как его повторяют чьи-то милые уста, и душа его окрылялась радостью.
