Генрик Сенкевич
Потоп
XX
Но вот однажды в Тауроги привезли под конвоем панну Анну Божобогатую-Красенскую.
Браун принял ее очень любезно, и не мог поступить иначе, так как получил письмо от Саковича за подписью самого князя, в котором ему предписывалось относиться с возможно большей предупредительностью к фрейлине княгини Гризельды Вишневецкой.
Панна была очень бойка; с первой же минуты после приезда она стала сверлить глазами Брауна, и угрюмый немец расшевелился, точно пришпоренная лошадь.
Вскоре она стала командовать и другими офицерами и распоряжаться в Таурогах, как у себя дома. В тот же день, вечером, она познакомилась с Оленькой, которая хотя и посматривала на нее сначала недоверчиво, однако была предупредительна к ней, надеясь узнать от нее какие-нибудь новости.
И у Ануси их оказалось немало. Разговор начался с Ченстохова, так как этими новостями более всего интересовались таурогские узники.
Мечник даже подставлял ладони к ушам, чтобы не проронить ни одного слова, и только по временам прерывал рассказ Ануси возгласами:
– Слава в вышних Богу!
– Странно, – сказала наконец приезжая панна, – что до вас только теперь дошло известие о чудесах Пресвятой Девы. Это ведь было уже давно; тогда я жила еще в Замостье и пан Бабинич еще не приезжал… Эх, это было много недель назад. А потом шведов всюду стали бить: и в Великопольше, и у нас, а больше всех пан Чарнецкий, одно имя которого обращает их в бегство.
– А, пан Чарнецкий! – воскликнул, потирая руки, мечник. – Он им перцу задаст! Еще на Украине мне говорили о нем как о великом воине!
Ануся только оправила ручками платье и сказала небрежным тоном, точно о каком-нибудь пустяке:
– Ого! Шведам уже конец!
Старый пан Томаш не мог удержаться и, схватив ее ручку, стал покрывать ее поцелуями – и маленькая ручка совсем утонула в его огромных усах.
– Красавица моя! Вашими бы устами мед пить… Не иначе как ангел приехал в Тауроги!
Ануся стала наматывать на пальчики концы своих кос, перевитых розовыми лентами, а затем, лукаво прищурившись, ответила:
– Далеко мне до ангела! Но уж коронные гетманы стали бить шведов, и все регулярные войска, и все рыцарство, и составили конфедерацию в Тышовце! И король примкнул к ней и издал манифест. И даже мужики шведов бьют… и Пресвятая Дева благословит…
И она не говорила, а щебетала, как птичка. И от этого щебетанья размякло сердце мечника, и хотя некоторые известия он уже слышал раньше, он разревелся как зубр от радости. По лицу Оленьки покатились тихие, крупные слезы.
Видя это, Ануся, добрая по природе, подбежала к ней и, обняв ее за шею, быстро заговорила:
– Не плачьте, ваць-панна, мне вас жаль, и я не могу смотреть! Чего вы плачете?
В ее словах было столько искренности, что недоверие Оленьки сейчас же исчезло; но она расплакалась еще сильнее.
– Вы такая красавица, ваць-панна, – утешала ее Ануся, – чего же вы плачете?
– От радости, – ответила Оленька, – но и от горя, ибо мы здесь в тяжкой неволе и не знаем, что ждет нас завтра…
– Как? У князя Богуслава?
– Да, у этого изменника! Еретика!! – крикнул мечник.
Но Ануся ответила:
– То же самое, стало быть, и со мной случилось, а я не плачу! Я не отрицаю, ваць-пане, что князь изменник и еретик, но он учтивый кавалер и почтителен к женщинам.
– Дай бог, чтобы его в аду так же почитали! – возразил мечник. – Вы, панна, его еще не знаете, он к вам не приставал, как к этой панне. Это архишельма, а второй шельма – Сакович. Дай бог, чтобы пан Сапега погубил их обоих.
– И погубит! Князь Богуслав очень болен, и войска у него немного. Правда, ему удалось разбить внезапным нападением несколько полков и взять Тыкоцин и меня; но не ему мериться с войсками Сапеги! Верьте мне, потому что я видела силы того и другого. У пана Сапеги в войске есть величайшие Рыцари, которые сейчас же справятся с князем Богуславом.
– А, видишь! Разве я тебе не говорил? – спросил мечник, обратившись к Оленьке.
– Я давно знаю князя Богуслава, – продолжала Ануся, – он свойственник Вишневецких и Замойских. Он раз приезжал к нам в Лубны, когда еще князь Еремия на татар в Дикие Поля ходил. Потому-то он всем и велел теперь быть со мной обходительнее; он не забыл, что я была ближе всех к княгине. Тогда я была еще вот такая маленькая, не то что теперь! Боже! Кому тогда могло прийти в голову, что он будет изменником! Но не печальтесь – либо он не вернется, либо мы как-нибудь отсюда выберемся!
– Мы уже пытались, – ответила Оленька.
– И не удалось?
– Как же могло удаться? – сказал мечник. – Нашу тайну мы открыли одному офицеру, который, как нам казалось, нам сочувствовал. Но оказалось, что он скорее готов нам помешать, чем помочь. Он служит под начальством Брауна, а с Брауном сам черт ничего не поделает!
Ануся опустила глазки:
– Может быть, мне удастся. Надо только, чтобы пан Сапега сюда подошел, чтобы было к кому бежать.
– Пошли его Бог как можно скорее! – ответил мечник. – В его войсках много наших родственников, знакомых и друзей… Там и старые товарищи из-под знамен великого Еремии – Володыевский, Скшетуский, Заглоба.
– Я знаю их, – ответила с удивлением Ануся, – но их нет у Сапеги. Эх, если бы они были, особенно пан Володыевский – Скшетуский женат! – меня бы не привезли сюда, пан Володыевский не дал бы себя окружить, как пан Котчиц.
– Это великий кавалер! – воскликнул мечник.
– Гордость всего войска, – добавила Оленька.
– Боже мой! Уж не погибли ли они, раз вы их не видели у Сапеги?
– О нет! – возразила Ануся. – Ведь о смерти таких рыцарей молва бы пошла. А мне ничего не говорили… Вы их не знаете… Живыми они ни за что не сдадутся… Разве только пуля может их убить, а так никто с ними не справится, ни со Скшетуским, ни с паном Заглобой, ни с паном Михалом. Хоть пан Михал маленький, но я помню, как отзывался о нем князь Еремия: «Если бы, – говорил он, – судьба всей Речи Посполитой зависела от некоего единоборства, я бы послал пана Михала!» Ведь он убил Богуна. О нет! Пан Михал всегда постоит за себя!
Мечник, довольный тем, что ему есть с кем поговорить, начал ходить по комнате большими шагами и спросил:
– Скажите пожалуйста! Так вы, значит, хорошо знаете пана Володыевского?
– Ведь мы столько лет пробыли вместе!
– Скажите пожалуйста! Стало быть, дело не обошлось и без амуров?
– Я в этом не виновата, – возразила Ануся со скромным личиком, – но теперь, верно, и пан Михал уже женат!
– Нет, не женат!
– Да хотя бы и был женат… Мне это все равно!
– Дай бог, чтобы вы сошлись. Но меня беспокоит то, что они не у гетмана, – ведь с такими солдатами легче победы добиться!
– Но зато есть один, который постоит за них за всех.
– Кто же это?
– Пан Бабинич из-под Витебска. Вы слышали о нем?
– Ничего не слыхал. Странно!
Тут Ануся принялась рассказывать о своем отъезде из Замостья и обо всех приключениях в дороге. Пан Бабинич в ее рассказе превратился в такого героя, что мечник ломал себе голову, стараясь догадаться, кто это такой.
– Ведь я знаю всю Литву, – говорил он, – и есть похожие фамилии, например, Бабонаубки, Бабиллы, Бабиновские, Бабинские и Бабские, но о Бабиничах я никогда не слыхал. Я думаю, что это вымышленная фамилия; многие конфедераты прибегают к этому, чтобы неприятель потом не мог мстить их семействам. Гм! Бабинич!.. Горячий рыцарь, если сумел так с Замойским разделаться!
– Ах, какой горячий! – подхватила Ануся. Мечник развеселился.
– Вот как? – спросил он, остановившись перед Анусей и подбоченившись.
– Вы еще бог весть что готовы подумать, ваць-пане!
– Сохрани бог, ничего я не думаю!
– Пан Бабинич, едва мы выехали из Замостья, сейчас же сказал мне, что его сердце уже сдано в аренду, и хотя ему аренды не платят, все же он не намерен менять арендатора.
– И вы этому верите?
– Конечно, верю, – живо ответила Ануся, – должно быть, он влюблен по уши, раз столько времени… раз… раз…
– Вот тебе и раз! – прервал со смехом мечник.
– И совсем не раз! – воскликнула она, топнув ножкой. – Вот мы скоро о нем услышим!
– Дай бог!
– И скажу вам почему… Каждый раз, когда он упоминал имя князя Богуслава, лицо его бледнело, и он зубами скрежетал.
– Значит, он будет нам друг! – сказал мечник.
– Верно… К нему мы и убежим, пусть он только покажется.
– Мне бы только вырваться отсюда, я сейчас же соберу собственную «партию»… Тогда вы убедитесь, ваць-панна, что и для меня война не новость и что эта старая рука может еще пригодиться!
– Тогда идите под команду пана Бабинича!
– Сдается мне, что и вам невтерпеж идти под его команду!
Долго еще пикировались они так, и все веселее, так что даже Оленька, позабыв свою грусть, развеселилась. Ануся под конец стала фыркать на мечника, как котенок на собаку. С дороги она не устала, так как выспалась хорошо в Россиенах, и ушла уже поздно вечером.
– Золото, а не девушка! – сказал мечник, собираясь уходить.
– Видно, сердце у нее доброе… и мы, верно, скоро сдружимся! – ответила Оленька.
– А чего же ты, как коза рогатая, ее встретила?
– Я думала, что ее подослал Богуслав! Почем я знала? Я всего здесь боюсь!
– Ее подослал? Должно быть, сам Бог ему это внушил! А вертлява она, как козочка… Будь я моложе, я бы за себя не поручился! Хоть и теперь еще я не так уж стар…
Оленька совсем развеселилась и, опершись руками о колени, повернула головку, подражая Анусе, и, косясь на мечника, спросила:
– Вот как, дядюшка? Да вы, кажется, из этой муки хотите мне выпечь тетушку?
– Ну, ну, молчи! – ответил мечник.
Но улыбнулся и стал покручивать усы, а потом прибавил:
– Ведь она и такую буку, как ты, расшевелила! Я уверен, что вы очень подружитесь.
И пан Томаш не ошибся. Скоро обе девушки очень сдружились, быть может, оттого, что обе они были противоположностью по отношению друг к другу. У одной была сильная душа, глубина чувств, твердость воли и ум; другая отличалась добрым сердцем и чистотой мыслей, но была ветрена.
Одна своим тихим лицом, золотистыми волосами, необыкновенным спокойствием и прелестью напоминала Психею; другая – настоящая чернавка – походила на шаловливого чертенка, который сбивает по ночам людей с дороги и смеется над их огорчениями. Офицеры, оставшиеся в Таурогах, видели их обеих каждый день и готовы были целовать Оленьке ноги, а Анусю в губы.
Кетлинг, в котором была душа шотландского горца, полная меланхолии, обожал и боготворил Оленьку, Анусю же невзлюбил с первого взгляда. Она платила ему тем же и вознаграждала себя кокетничаньем с Брауном и со всеми остальными, не исключая и самого мечника россиенского.
Ануся скоро признала превосходство своей подруги и со всей откровенностью говорила мечнику:
– Она двумя словами скажет больше, чем я своей болтовней за весь день.
Одного только недостатка не могла исправить серьезная панна в своей легкомысленной подруге – кокетства. Стоило только Анусе услышать звон шпор в коридоре, как она сейчас же вспоминала, что что-то забыла, хочет что-то посмотреть, хочет узнать новости о Сапеге, выбегала в коридор, вихрем мчалась навстречу офицеру и, наткнувшись на него, говорила:
– Ах, как вы меня напугали!
Потом начинался разговор, панна теребила пальчиками передник, поглядывала исподлобья, строила разные гримаски, перед которыми не могли устоять самые твердые сердца.
Оленьку особенно злило это кокетство, потому что через несколько дней после их знакомства Ануся призналась ей в тайной любви к Бабиничу. Они часто об этом говорили.
– Другие, точно нищие, умоляли меня о любви, – говорила Ануся, – а он, этот орел, охотнее смотрел на своих татар, чем на меня, а говорил со мной всегда так, точно приказывал: «Выходите, ваць-панна!..», «Кушайте, ваць-панна!..», «Пейте, ваць-панна!» Нельзя сказать, чтобы он был груб, нет; он был даже заботлив ко мне. В Красноставе я подумала: «Не смотришь на меня – ладно. Вот увидим!» А в Лончной я уже была по уши влюблена… То и дело смотрела в его серые глаза, и когда, бывало, он засмеется, и я радовалась, точно я была его невольницей.
Оленька поникла головой. И ей вспомнились серые глаза. И тот говорил так, точно вечно командовал, и у него была такая же удаль, только совести не было и страха Божьего.
Ануся, отдавшись воспоминаниям, продолжала:
– Когда он с буздыганом несся на коне по полю, мне казалось, что это орел или гетман какой! Татары боялись его как огня. Куда бы он ни являлся, все ему повиновались. Многих достойных кавалеров видела я в Лубнах, но такого, которого бы я так боялась, я еще никогда не видала.
– Если Бог судил его тебе, он будет твой, а что он не любит тебя, я этому не верю…
– Немножко и любит, может, но немножко… другую больше. Он сам не раз говорил: «Счастье ваше, что я ни забыть, ни разлюбить не могу, а не то лучше бы козу на сохранение волку отдать, чем мне такую панну!»
– Что же ты ответила?
– Я сказала так: «Почем вы знаете, что я бы вас полюбила?» А он ответил: «Я бы спрашивать не стал!» Ну и что поделаешь с таким? Дура та, которая его не любит! У нее, верно, черствое сердце! Я спрашивала, как ее имя, но он не захотел сказать «Лучше, говорит, этого не касаться, это моя рана, а другая рана – Радзивиллы-изменники!» И лицо у него становилось таким страшным, что я готова была от него в мышиную нору спрятаться… Я его боялась! Да что говорить, он не для меня, не для меня!..
– Помолись за него и за себя святому Николаю. Мне тетка говорила, что это лучший покровитель в таких случаях. Смотри только, не прогневай его, кокетничая с другими!
– Больше не буду, только чуть-чуть… вот столько! Вот столько!
И Ануся показывала на мизинце, насколько она позволит себе кокетничать, чтобы не разгневать святого Николая.
– Я делаю это не из пустой шаловливости, – объясняла она мечнику, которого тоже начало злить ее кокетничанье, – это необходимо потому, что, если нам офицеры не помогут, нам никогда не выбраться отсюда.
– Ну, с Брауном вы не сладите!
– Браун уже влюблен, – ответила она тоненьким голосом, опуская глазки.
– А Фитц-Грегори?
– Влюблен, – ответила она еще более тоненьким голоском.
– А Оттенгаген?
– Влюблен.
– А фон Ирбен?
– Влюблен.
– А чтоб вас! Вижу я, ваць-панна, с одним Кетлингом вы не справились.
– Терпеть я его не могу! Зато с ним кто-то другой справился! Мы у него разрешения спрашивать не будем!
– И вы полагаете, ваць-панна, что, если мы захотим бежать, они мешать не будут?
– Они с нами пойдут! – сказала она, щуря глазки.
– Так зачем же мы здесь сидим? Бежим хоть сегодня!
Но на совещании, которое состоялось потом, все признали, что надо ждать, пока не решится судьба Богуслава и пока пан Сапега или пан подскарбий не подойдут к Жмуди. Иначе им грозила гибель даже от своих. Присутствие иностранных офицеров не только не могло их защитить, но еще увеличивало опасность, так как простой народ так ненавидел иностранцев, что беспощадно убивал всякого, кто был одет не по-польски. Польские сановники, которые носили заморскую одежду, не говоря уже об австрийских и французских дипломатах, не могли разъезжать иначе, как под защитой сильных отрядов.
– Уж вы мне верьте, ведь я проехала через всю страну, – говорила Ануся, – в первой же деревне, в первом же лесу повстанцы перережут нас, даже не спросивши, кто мы такие. Бежать можно только в польский лагерь.
– Но ведь у меня будет собственная «партия».
– Но пока вы ее соберете, пока вы доедете до своей деревни, вам уже срубят голову.
– Скоро мы должны получить известия о князе Богуславе?
– Я велела Брауну сейчас же мне сообщить.
Но Браун долгое время ничего не сообщал.
Зато Кетлинг начал навещать Оленьку, так как она, встретив его однажды, первая протянула ему руку. Молодой офицер толковал это глухое молчание не в пользу князя. По его мнению, князь, особенно имея в виду курфюрста и шведов, не стал бы молчать и о малейшей удаче и скорее преувеличил бы ее размеры, чем умолчал.
– Не думаю, чтобы он был разбит совершенно, – говорил молодой офицер, – но, наверно, его положение очень затруднительно, и он не может найти выхода.
– Все известия доходят до нас так поздно, – ответила Оленька, – лучшее доказательство – Ченстохов, о чудесном спасении которого нам рассказала только панна Божобогатая.
– Я, панна, знал об этом уже давно, но, как чужеземец, не понимал того значения, какое имеет эта святыня для поляков, и поэтому ничего не говорил вам об этом. Ведь во время большой войны часто бывает, что какой-нибудь маленький замок устоит или отразит несколько штурмов, но этому обыкновенно не придают никакого значения.
– А весть об этом была бы для меня самой радостной новостью.
– Я вижу, что поступил плохо, ибо, судя по тому, что я слышу теперь, эта оборона – вещь очень важная и может повлиять на ход всей войны. Что же касается княжеского похода на Полесье, то это другое дело. Ченстохов далеко, а Полесье ближе. Когда вначале князю везло, вы помните, как скоро приходили известия… Поверьте мне, панна, хотя я и молод, но служу с четырнадцати лет, и у меня есть опыт: эта тишина – очень плохой признак.
– Скорее хороший, – возразила девушка.
– Пусть хороший, – сказал Кетлинг. – Через полгода истекает срок моей службы… Через полгода я буду свободен от присяги…
Через несколько дней после этого разговора были получены наконец известия.
Привез их пан Бес, герба «Корнут». Это был польский шляхтич, который с малолетства служил в иностранных войсках и почти забыл польский язык. И в душе у него не осталось ничего польского, потому он и был так привязан к князю. Отправляясь в Кролевец с важным поручением, он остановился в Таурогах лишь для того, чтобы отдохнуть.
Браун с Кетлингом тотчас повели его к Оленьке и Анусе, которые теперь жили и спали в одной комнате.
Браун вытянулся в струнку перед Анусей и, обратившись к Бесу, сказал:
– Это родственница пана Замойского, старосты калуского, а следовательно, и нашего князя. Князь обязал нас быть всегда к услугам панны – теперь она желает услышать новости из уст очевидца.
Пан Бес, в свою очередь, тоже вытянулся в струнку и ожидал вопроса. Ануся не протестовала против родства с Богуславом, ее забавляли почести, оказываемые ей военными. Пригласив пана Беса сесть, она спросила:
– Где князь в настоящее время?
– Князь отступает к Соколке. Дай бог, чтобы счастливо! – ответил офицер.
– Скажите истинную правду, как его дела?
– Я скажу правду, ничего не скрывая, – ответил офицер, – надеясь, что вы, ваша вельможность, найдете в себе твердость выслушать не совсем благоприятные вести.
– Найду, – ответила Ануся, постукивая каблучками от удовольствия, что ее величают вельможностью и что известия «не совсем благоприятны».
– Сначала все шло хорошо, – говорил пан Бес. – Мы рассеяли по дороге несколько шаек мятежников, разбили пана Христофора Сапегу и уничтожили два полка конницы и полк пехоты, не оставив никого в живых… Затем мы разбили Гороткевича так, что ему самому едва удалось бежать; некоторые говорят даже, что он убит… Затем мы заняли разрушенный Тыкоцин…
– Все это мы уже знаем. Рассказывайте скорее неблагоприятные известия! – прервала вдруг Ануся.
– Соблаговолите только выслушать их спокойно. Мы дошли до Дрогичина, где счастье нам изменило. Мы узнали, что пан Сапега еще далеко. Вдруг два наших разведочных отряда провалились, точно сквозь землю. Не вернулся ни один человек. Оказалось, что впереди нас идет какое-то войско. Все мы смутились. Князь начал думать, что все предыдущие донесения были ложны и что пан Сапега не только наступает, но и отрезал нам путь. Мы стали отступать, чтобы задержать неприятеля и принудить его к решительному сражению, которого князь добивался во что бы то ни стало. Но неприятель не принимал сражения и продолжал делать внезапные нападения. Отправились новые разведочные отряды и вернулись потрепанными. С тех пор мы стали таять, как лед в реке, и не знали покоя ни днем ни ночью. Перед нами портили дороги, разрушали гати, перехватывали провиант. Появились слух, что нас терзает сам Чарнецкий; солдаты не ели, не спали, пали духом; даже в самом лагере люди исчезали, точно проваливались сквозь землю. В Белостоке неприятель снова захватил целый отряд, весь провиант, все княжеские кареты и пушки… Я никогда не видел ничего подобного. Князь стал выходить из себя. Он хотел решительного сражения, а принужден был каждый день вести по десятку битв и проигрывать их… Войско стало волноваться. Но представьте себе наше смущение и наш ужас, когда мы узнали, что пан Сапега еще и не думал наступать и что это только его передовой отряд; он-то и причинил нам такой страшный урон… Отряд этот состоял из татар.
Но тут рассказ офицера был прерван писком Ануси, которая, бросившись на шею к Оленьке, воскликнула:
– Это Бабинич!
Офицер был изумлен, услышав эту фамилию, но, думая, что этот возглас У вельможной панны был вызван страхом и ненавистью, продолжал:
– Кому Бог дал знатность рода, тому он даст и силу перенести горестные минуты. Успокойтесь, панна! Действительно, этого дьявола зовут так. Он изменил судьбу всего похода, причинив нам столько вреда! Его имя, которое вы, ваша вельможность, изволили так проницательно угадать, в нашем лагере повторяют с ненавистью и бешенством!
– Этого пана Бабинича я видела в Замостье, – быстро ответила Ануся, – и если бы я только знала…
Она замолчала, и так никто и не узнал, что случилось бы тогда… Офицер после минутного молчания снова заговорил:
– Началась оттепель, можно сказать, вопреки законам природы: у нас были известия, что даже на юге Речи Посполитой держится еще суровая зима, а мы утопали в размокшей земле, которая приковала к месту нашу тяжелую кавалерию. Между тем он преследовал нас с легким отрядом, и преследовал все ожесточеннее. На каждом шагу мы теряли провиант и пушки и наконец принуждены были идти почти налегке. Местные жители, в своей слепой ненависти, явно сочувствовали нападавшим… Дальше будет, что Бог даст, но я оставил войско и самого князя в отчаянном положении. К тому же его самого по целым дням мучат приступы лихорадки. Скоро произойдет решительное сражение, но что оно даст, один Бог знает. Нужно ждать чуда!
– Где вы оставили князя?.
– На расстоянии дневного пути от Соколки. Князь хочет окружить себя окопами в Суховоле или в Янове и принять сражение. Пан Сапега находится в двух днях пути. Когда я уезжал, войско могло немного передохнуть, так как от солдата, захваченного в плен, мы узнали, что Бабинич отправился в главный лагерь, а без него татары боятся нападать и довольствуются нападениями на маленькие разъезды. Князь, как несравненный полководец, возлагает все свои надежды на генеральное сражение, но, когда им овладевают приступы лихорадки, он думает иначе, доказательство чего – моя поездка в Пруссию.
– Зачем вы туда едете?
– Князь либо проиграет сражение, либо выиграет. Если он проиграет, то вся Пруссия курфюрста окажется без защиты, и легко может случиться, что Сапега перейдет границу, чтобы принудить курфюрста к союзу. И вот – это не тайна – я еду предупредить курфюрста, чтобы он приготовился к защите, так как незваные гости могут явиться в слишком большом количестве. Это обязанность курфюрста и шведов, с которыми князь заключил союз и от которых он имеет право требовать помощи.
Офицер кончил.
Ануся стала забрасывать его еще множеством всевозможных вопросов, делая над собой усилия, чтобы держаться серьезно, а когда он ушел, ею овладела такая неудержимая радость, что она стала бить себя руками по коленям, кружиться на каблуках, целовать Оленьку и дергать мечника за отвороты кунтуша.
– Ну что? Разве я вам не говорила? Кто разбил князя Богуслава? Может быть, Сапега? Черта с два Сапега! Кто бьет шведов? Кто истребит изменников? Кто величайший кавалер, величайший рыцарь? Пан Андрей! Пан Андрей!
– Какой пан Андрей? – спросила, вдруг побледнев, Оленька.
– Да разве я тебе не говорила, что его зовут Андрей?.. Он сам мне сказал. Да здравствует пан Бабинич! Сам пан Володыевский не мог бы этого сделать!.. Что с тобой, Оленька?
Панна Александра встрепенулась, точно стараясь стряхнуть с себя бремя черных дум.
– Ничего! Мне казалось, что это имя носят только изменники. Я знала одного, который взялся схватить нашего короля и выдать его шведам, живого или мертвого, или продать князю Богуславу… Его тоже звали Андреем!
– Да покарает его Господь! – воскликнул мечник. – Зачем к ночи изменников вспоминать. Лучше будем радоваться: ведь есть чему…
– Пусть только придет сюда пан Бабинич, – прибавила Ануся. – Да! А я буду, буду нарочно кокетничать с Брауном, чтобы он взбунтовал весь гарнизон и заставил его перейти вместе с нами к Бабиничу со всеми лошадьми и людьми.
– Сделайте, сделайте это, ваць-панна! – воскликнул обрадованный мечник.
– Потом шиш всем этим немцам! Быть может, он забудет ту негодную и меня по… лю…
И она опять запищала тоненьким голоском, прикрыла глаза руками, но вдруг в ее головке промелькнула какая-то гневная мысль, и она, стукнув каблучками, воскликнула:
– А если нет, я выйду замуж за пана Володыевского!
