Генрик Сенкевич
Потоп
Весело было ехать ему еще и потому, что куда он ни приезжал, он всюду первый разглашал весть о том, что шведы разбиты и Варшава взята. «Варшава взята!» Где только раздавался топот его лошади, всюду народ встречал его со слезами, всюду звонили в колокола и в костелах пели: «Тебе, Бога, хвалим».
Когда ехал он лесом, шумели темные сосны, когда ехал полями, шумели золотистые колосья – шумели и повторяли, казалось, радостную весть:
– Швед разбит! Варшава взята! Варшава взята!
XV
Хотя Кетлинг и был близок к особе князя Богуслава, но все же он знал не все и не мог рассказать Кмицицу всего, что произошло в Таурогах; его ослепляло еще и то, что он сам был влюблен в панну Биллевич.
У Богуслава было другое доверенное лицо – пан Сакович, староста ошмянский, и он один знал, как глубоко запала в сердце князю его прекрасная пленница и к каким способам он прибегал, чтобы завоевать ее сердце.
Любовь эта была просто жгучей страстью, так как сердце Богуслава не было способно к другим чувствам. Но страсть эта была до того сильна, что даже этот опытный в любовных делах кавалер терял голову. И не раз, оставаясь вечером наедине с Саковичем, хватал себя за волосы и восклицал:
– Горю, Сакович, горю!
Сакович сейчас же находил выход:
– Кто хочет взять мед, тот должен одурманить пчел, а мало ли одурманивающих средств у медика вашего сиятельства? Скажите ему только слово, и завтра же все будет сделано!
Но князь не хотел прибегать к этому способу по разным причинам. Во-первых, однажды во сне ему явился дедушка Оленьки, старый полковник Биллевич; став у его изголовья, он грозно всматривался в него вплоть до первых петухов. Богуслав запомнил этот сон; он, этот рыцарь без страха, был так суеверен, так боялся чар, предвещаний и сверхъестественных явлений, что дрожь пронизывала его при мысли, в каком грозном виде вторично предстал бы призрак, если бы он последовал совету Саковича. Да и сам староста ошмянский хотя и не очень верил в Бога, но снов и чар боялся так же и потому поколебался в своих советах.
Второй причиной, удерживавшей князя Богуслава, было то, что в Таурогах гостила «валашка» со своей падчерицей. «Валашкой» звали жену князя Януша Радзивилла. Дама эта, будучи родом из страны, где нравы женщин были не очень строги, и сама не была очень строгой, пожалуй, даже слишком снисходительно относилась к интрижкам своих придворных и фрейлин, но не могла бы стерпеть, чтобы у нее под боком будущий муж ее падчерицы совершил подобное преступление.
Но и потом, когда, следуя уговорам Саковича и согласно воле князя-воеводы виленского, «валашка» вместе с княжной уехала в Курляндию, Богуслав не решился на этот шаг… Он боялся страшного шума, который в таком случае поднялся бы во всей Литве. Биллевичи, люди богатые и влиятельные, не преминули бы преследовать его судом, а закон карал подобные преступления лишением имущества, чести и жизни.
Правда, Радзивиллы были очень могущественны и могли попирать законы, но если бы победа в войне со шведами осталась за Яном Казимиром, тогда молодой князь мог и без того попасть в очень скверное положение, в котором ему бы не помогло ни его могущество, ни друзья, ни сторонники. А теперь уже трудно было предвидеть, чем кончится война, так как силы Яна Казимира росли с каждым днем, а силы Карла таяли и средства истощались.
Князь Богуслав, человек горячий, но вместе с тем и политик, считался с положением вещей. Его жег огонь страсти, но ум подсказывал сдержаться, суеверный страх обуздывал порывы крови; в то же время он заболел. Накопилось много важных и спешных дел, которые могли повлиять на исход войны и смертельно истерзали и истомили душу князя.
Но неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы не самолюбие Богуслава. Этот человек был чрезвычайно высокого мнения о себе. Он считал себя несравненным дипломатом, великим полководцем, великим рыцарем и непобедимым покорителем женских сердец. Неужели ему прибегать к силе и одурманивающим средствам, ему, который возил с собой железный ящик, полный любовных писем от разных знаменитых заграничных дам? Неужели его богатство, его титул, его могущество, почти равное королевскому, его имя, красота и светскость могут быть недостаточны для покорения одной неопытной девушки?
Притом насколько значительнее будет торжество, насколько значительнее будет наслаждение, когда сопротивление девушки ослабеет, когда она сама, добровольно, с бьющимся, как у пойманной птички, сердцем, с пылающим лицом и подернутыми мглою глазами упадет в его объятия.
Дрожь пронизывала Богуслава при мысли об этой минуте. Князь все надеялся, что эта минута наступит, сгорал от нетерпения. Иногда ему казалось, что она уже близка, иногда наоборот, и тогда он кричал, что горит, но не переставал работать.
Прежде всего он окружил девушку необыкновенным вниманием, чтобы она чувствовала к нему признательность и считала добрым человеком; он понимал, что чувство благодарности и дружбы – это мягкий и теплый огонек, который потом надо только раздуть, чтобы он вспыхнул пожаром. Частые свидания их должны были этому способствовать, а чтобы это случилось вернее, князь избегал всякой назойливости, чтобы не подорвать доверия и не испугать.
Между тем каждый взгляд, каждое прикосновение руки, каждое слово было заранее обдумано и должно было быть каплей, долбящей камень. Все, что он делал для Александры, можно было объяснить гостеприимством хозяина, тем невинным, дружеским влечением, которое одно существо питает к другому, и в то же время все это делалось так, точно делалось из любви. Граница была умышленно затушевана и неясна, чтобы потом можно было перейти ее незаметно и чтобы девушка поскорее заблудилась в этих дебрях, где каждая форма могла что-нибудь означать, но могла и ничего не означать. Игра эта не согласовывалась с врожденной горячностью Богуслава, но он сдерживал себя, так как думал, что только она может привести к цели, и вместе с тем находил в ней такое же наслаждение, какое находит паук, ткущий паутину, коварный птицелов, расставляющий сети, или охотник, терпеливо и неутомимо выслеживающий зверя. Князя забавляла его собственная проницательность, утонченность и ловкость, которую он приобрел при французском дворе.
В то же время он обращался с панной Александрой, как с удельной княжной, но так, что опять-таки ей нелегко было угадать, делает ли он это исключительно для нее, или это вытекает из его светскости и любезности к прекрасному полу.
Правда, она играла главную роль на всех балах, зрелищах, во всех кавалькадах и охотах, но это выходило как-то само собой: после отъезда жены князя Януша в Курляндию она действительно была самой знатной из всех дам, живущих в Таурогах. Хотя в Тауроги, как пограничную местность, съехалось много шляхтянок изо всей Жмуди, чтобы под опекой князя найти защиту от шведов, но сами они отдавали первенство панне Биллевич, как представительнице самого старинного рода. И хотя вся Речь Посполитая обливалась кровью, празднествам не было конца. Можно было подумать, что это королевский двор приехал сюда для отдыха и забав.
Богуслав распоряжался, как самодержавный монарх, не только в Таурогах, но и во всей соседней Пруссии, где бывал частым гостем и где все было к его услугам. Города доставляли ему денег в долг и солдат, прусская шляхта охотно съезжалась на пиры, карусели и охоты. Князь воскресил даже в честь своей дамы уже забытые тогда рыцарские турниры.
Однажды он сам принял в них деятельное участие и, одетый в серебряные латы, опоясанный голубой лентой, которою должна была его опоясать панна Александра, он свалил с коня четырех известнейших прусских рыцарей, пятого Кетлинга и шестого Саковича, хотя тот обладал такой необыкновенной силой, что, схватив за колеса карету, останавливал ее на ходу. И какой восторг вызвал в толпе зрителей тот момент, когда серебряный рыцарь, став на одно колено перед своей дамой, принял из ее рук венок победы. Гремели оглушительные крики, развевались платки, склонялись знамена, а он поднял забрало и смотрел на ее вспыхнувшее лицо своими прекрасными глазами, прижимая к губам ее руку.
В другой раз, когда на арене разъяренный медведь дрался с собаками и растерзал почти всех, князь, одетый только в легкий испанский костюм, бросился на медведя с рогатиной и заколол не только страшного зверя, но и своего копьеносца, который, думая, что князь в опасности, подскочил к нему, непрошеный, на помощь.
Панна Александра, внучка старого воина, воспитанная на воинских традициях, на культе крови и рыцарских доблестей, при виде подвигов Богуслава не могла устоять против изумления и даже некоторого преклонения, так как ее приучили с детства считать чуть ли не главным достоинством мужчины – мужество.
Между тем князь ежедневно являл доказательства почти нечеловеческой отваги, и ежедневно в честь Оленьки. Собравшиеся гости, расточая князю такие похвалы, которыми могло бы удовлетвориться и божество, невольно в Разговорах должны были соединять ее имя с именем Богуслава. Он молчал, но глазами говорил ей то, чего не смели сказать уста… Ее окружали чары.
Все складывалось так, чтобы их сближать, соединять и вместе с тем выделять из толпы других людей. Трудно было кому-нибудь вспомнить о нем, чтобы одновременно не вспомнить о ней. Богуслав с непреодолимой силой старался заполнить собой мысли Оленьки. Каждая минута дня была рассчитана на то, чтобы усиливалось очарование.
По вечерам, после зрелищ, комнаты сияли от разноцветных ламп, наполнявших дворец таинственным и нежным светом, словно волшебным сном наяву; опьяняющие восточные благовония насыщали воздух, тихие звуки невидимых арф, лютен и других инструментов ласкали слух, а среди этих ароматов, света, звуков ходил он, в ореоле всеобщего поклонения, точно сказочный принц, молодой, красивый, сияющий, как солнце, драгоценностями и влюбленный, как пастушок.
Какая девушка могла бы устоять против такого волшебства, какая добродетель не ослабла бы от таких чар?.. А избегать молодого князя было невозможно, живя с ним под одной кровлей и пользуясь его гостеприимством, которое хотя и было навязано силой, но все же было радушным, истинно панским гостеприимством. Притом же Оленька почти охотно приехала в Тауроги, так как предпочитала их отвратительным Кейданам, как предпочитала и рыцарского Богуслава, носившего маску патриота, преданного родине и покинутому королю, явному изменнику Янушу. В начале своего пребывания в Таурогах она даже была полна дружеских чувств к молодому князю и, заметив, как он старается заслужить ее дружбу, не раз пользовалась своим влиянием на него, чтобы сделать людям добро.
На третий месяц ее пребывания в Таурогах один артиллерийский офицер, друг Кетлинга, был приговорен князем к смерти через расстреляние. Панна Биллевич, узнав об этом от молодого шотландца, заступилась за него.
– Божество приказывает, а не просит! – ответил Богуслав и, разорвав смертный приговор, бросил его к ее ногам. – Распоряжайтесь, приказывайте! Я сожгу Тауроги, если этой ценой сумею вызвать хоть улыбку на вашем лице. Мне не надо иной награды, как только, чтобы вы были веселы и забыли о ваших прежних страданиях.
Но она не могла быть веселой, так как носила в сердце боль, горечь и невыносимое презрение к человеку, которого полюбила первой любовью и который был теперь в ее глазах худшим преступником, чем отцеубийца. Этот Кмициц, который за червонцы обещал предать короля, как Иуда – Христа, стал отвратителен в ее глазах и с течением времени превратился в какое-то чудовище, в какой-то укор для нее самой. Она не могла себе простить, что полюбила его, и вместе с тем, ненавидя, не могла забыть.
С такими чувствами ей трудно было даже притворяться веселой, но она должна была быть благодарна князю и за то, что он не захотел принять участия в преступлении Кмицица, и за все, что для нее делал. Ей все же казалось странным, что молодой князь, такой благородный рыцарь, не спешит на помощь отчизне. Хотя он и не вошел в сношения с Янушем, но она предполагала, что такой политик, как он, знает, что делает, и что этого требуют обстоятельства, которых ей своим девичьим умом не понять. Богуслав намекал ей, объясняя свои частые поездки в соседний Тильзит, что он выбился из сил от работы, что ведет переговоры с Яном Казимиром, Карлом-Густавом, прусским курфюрстом и что надеется спасти отчизну.
– Не ради наград, не ради каких-нибудь должностей я это делаю, – говорил он ей, – я даже жертвую братом Янушем, который был для меня отцом, так как не знаю, удастся ли мне вымолить ему жизнь у королевы Людвики; я делаю то, что мне велит Бог, совесть и любовь к матери-отчизне…
Когда он говорил так с грустью в нежном лице и с глазами, поднятыми к небу, он казался ей возвышенным, как те древние герои, о которых рассказывал ей старый полковник Биллевич и о которых он сам читал у Корнелия. И сердце ее наполнялось изумлением, преклонением перед ним. Дошло до того, что, когда ее слишком мучили мысли о ненавистном Андрее Кмицице, она старалась думать о Богуславе, чтобы успокоиться и ободриться. Первый в ее глазах был воплощением страшной и мрачной тьмы, второй – воплощением света, который так нужен томящейся душе. Россиенский мечник и панна Кульвец, которую тоже привезли из Водокт, подталкивали Оленьку на этом пути, с утра до вечера воспевая хвалебные гимны в честь Богуслава. Правда, оба они были в тягость князю в Таурогах, и он подумывал, как бы их вежливо выпроводить отсюда, но все же он расположил их к себе, особенно пана мечника, который сначала относился к нему враждебно, но потом не мог устоять перед соблазном милостей Радзивилла.
Если бы Богуслав был только шляхтичем знатного рода, а не Радзивиллом, не князем, не магнатом, панна Александра, быть может, влюбилась бы в него насмерть, вопреки завещанию старого полковника, который предоставил ей выбирать между Кмицицем и монастырем. Но это была девушка строгая к себе самой, очень честная по натуре, и потому она не допускала даже мысли о чем-нибудь другом, кроме благодарности князю. Род ее был слишком незначителен, чтобы она могла выйти замуж за Радзивилла, и слишком знатен, чтобы она могла стать его любовницей, и она смотрела на князя почти так же, как смотрела бы на короля, находясь при его дворе. Тщетно сам он старался внушить ей другие мысли, тщетно, потеряв голову от любви, он, отчасти из расчета, отчасти в пылу страсти, повторял то, что некогда сказал в Кейданах, – что Радзивиллы не раз женились на простых шляхтянках; эти мысли были чужды ей, и она оставалась какой была – благодарной, дружески расположенной, ищущей облегчения в мыслях о герое, но не влюбленной.
А Богуслав не умел разобраться в ее чувствах, и часто ему казалось, что он уже близок к цели; но вскоре со стыдом и злостью замечал, что он не так смел с нею, как с первейшими дамами в Париже, в Брюсселе и Амстердаме. Быть может, это было потому, что князь действительно влюбился, быть может, и потому, что в этой панне, в ее лице, в ее темных бровях и строгих глазах было нечто такое, что вызывало уважение. Один только Кмициц в свое время не поддался этому влиянию и смело целовал эти строгие глаза и гордые губы, но Кмициц был ее женихом.
Все остальные кавалеры, начиная с пана Володыевского и кончая далеко не изысканной прусской шляхтой и самим князем, держали себя с ней совсем не так, как с остальными паннами ее круга. Князь иногда поддавался порывам, но когда однажды, сидя с нею в карете, он прижал ее ногу, прошептав: «Не бойтесь!» – она ответила, что именно боится, как бы ей не пришлось сожалеть о своем доверии к нему; Богуслав смутился и вернулся на прежний путь постепенного завоевания ее сердца.
Но мало-помалу терпение его истощилось. Понемногу он стал забывать о страшном призраке, некогда явившемся ему во сне, все чаще думал о том, что советовал Сакович, и о том, что все Биллевичи погибнут на войне; страсть все сильнее охватывала его, как вдруг случилось одно обстоятельство, которое совершенно изменило положение вещей в Таурогах.
Однажды, как гром, грянуло известие, что Сапега взял Тыкоцин, а князь великий гетман погиб под развалинами замка.
Все закипело в Таурогах, сам Богуслав в тот же день уехал в Кролевец, где должен был видеться с министрами шведского короля и курфюрстом.
Пребывание его там затянулось дольше, чем он предполагал Между тем в Тауроги стали стекаться отряды прусских и даже шведских войск. Стали поговаривать о походе против пана Сапеги. Голая истина, что Богуслав был сторонником шведов, как и его брат, князь Януш, выплывала наружу все яснее.
В то же время мечник россиенский получил известие, что его имение Биллевичи сожжено отрядами Левенгаупта, которые, разбив жмудских повстанцев под Шавлями, разоряли всю страну огнем и мечом.
Тогда шляхтич немедленно уехал, желая собственными глазами увидеть причиненные ему убытки; князь Богуслав его не удерживал, наоборот, охотно отпустил и только сказал на прощание:
– Теперь вы понимаете, почему я привез вас в Тауроги? Вы, в сущности, обязаны мне жизнью!
Оленька осталась одна с панной Кульвец и тотчас заперлась в своих комнатах, никого, кроме некоторых дам, не видя. Когда они сообщили ей, что князь готовится к походу против польских войск, она в первую минуту не хотела верить, но, желая убедиться в этом, велела пригласить к себе Кетлинга, так как знала, что молодой шотландец ничего от нее не скроет.
И он тотчас явился, счастливый тем, что его позвали и что он будет говорить с той, которая овладела всей его душой.
Панна Биллевич стала его расспрашивать.
– Пан кавалер, – сказала она, – в Таурогах столько всяких слухов, что мы блуждаем среди них, точно в лесу. Одни говорят, что князь-воевода умер естественной смертью, другие – что его изрубили саблями. Какова настоящая причина его смерти?
Кетлинг с минуту колебался: было видно, что он борется с врожденной робостью; наконец он сильно покраснел и ответил:
– Причина гибели и смерти князя-воеводы – вы, пани!
– Я? – с изумлением спросила панна Биллевич.
– Да, ибо наш князь предпочел остаться в Таурогах, чем идти на помощь брату. Он забыл обо всем… для вас…
Теперь молодая девушка в свою очередь вспыхнула, как роза.
Настало минутное молчание.
Шотландец стоял со шляпой в руке, с опущенными глазами, с головой, склоненной на грудь, в позе, полной уважения и благоговения; наконец он поднял голову и, тряхнув локонами белокурых волос, проговорил:
– Если вас оскорбили мои слова, панна, то позвольте мне склонить перед вами колени и просить прощения!
– Не делайте этого, пан кавалер, – быстро ответила панна, видя, что молодой рыцарь уже опускается на одно колено. – Я знаю, что вы это сказали искренне, так как я давно заметила, что вы ко мне расположены. Разве это не так? Разве вы ко мне не расположены?
Офицер поднял свои чудные глаза вверх и, положив руку на сердце, прошептал тихим, как шепот ветра, голосом, печальным, как воздух:
– Ах, панна… панна…
И сейчас же испугался, что, быть может, сказал слишком много, и потому опять склонил голову на грудь и принял позу придворного, слушающего приказания обожаемой королевы.
– Я здесь среди чужих и без опеки, – проговорила Оленька, – и хотя сама сумею заботиться о себе и Бог защитит меня от напасти, но все же мне нужна и помощь людей. Хотите ли вы быть моим братом? Захотите ли меня предостеречь в случае опасности, чтобы я знала, что делать и как избежать ловушки?
Сказав это, она протянула ему руку, а он, несмотря на запрещение, стал на одно колено и поцеловал кончики ее пальцев.
– Говорите, ваць-пане, что тут происходит вокруг меня?
– Князь любит вас, – ответил Кетлинг. – Разве вы этого не видели?
Молодая девушка закрыла лицо руками.
– И видела и не видела… Иногда мне казалось, что он только очень добр ко мне…
– Добр… – повторил, как эхо, офицер.
– Да! А подчас, когда мне приходило в голову, что я возбуждаю в нем несчастную страсть, то я успокаивала себя тем, что это не грозит мне опасностью. Я была ему благодарна за то, что он для меня делал, хотя, видит Бог, мне не нужны его новые милости, я и так уже боюсь тех, которые он мне оказал.
Кетлинг передохнул.
– Могу ли я говорить смело? – спросил он после минутного молчания.
– Говорите, ваць-пане!
– У князя есть только два доверенных лица: пан Сакович и Петерсон. Петерсон ко мне очень расположен, так как мы родом из одной страны, и он некогда носил меня на руках. То, что я знаю, я знаю от него. Князь любит вас: страсть горит в нем, как смола в факеле. Все, что здесь происходит, все эти пиры, охоты, карусели и тот турнир, после которого благодаря княжеской руке у меня кровь идет горлом, все это для вас. Князь любит вас без памяти, но не чистой любовью, ибо он хочет обесчестить вас, но не жениться; если бы он был не только князем, но даже королем всего мира, он не нашел бы женщины достойнее вас, но все же князь думает о другой… Ему уже предназначена княжна Анна и ее состояние. Я знаю это от Петерсона и призываю в свидетели Бога и Евангелие, что говорю истинную правду! Не верьте князю, не доверяйте его благодеяниям, остерегайтесь! Здесь вам на каждом шагу готовят измену. У меня дыхание захватывало от того, что говорил Петерсон. Нет на свете преступника, равного Саковичу… Я не могу говорить об этом, не могу! Если бы не присяга, данная мной князю, что я буду оберегать его жизнь, вот эта рука и эта шпага освободили бы вас от постоянной опасности… Но сначала я убил бы Саковича… Да, его прежде всех, прежде тех даже, которые в моей отчизне убили моего отца, захватили имения и меня сделали странником и наемником!
Тут Кетлинг стал дрожать от волнения и с минуту сжимал только рукой рукоятку шпаги, не будучи в силах говорить; наконец пришел в себя и рассказал о советах, которые давал князю Сакович.
Панна Александра, к его великому изумлению, узнав об угрожающей ей опасности, держалась довольно спокойно, только лицо ее побледнело и стало еще серьезнее. В ее строгом взгляде отразилась несокрушимая воля.
– Я сумею себя защитить! – воскликнула она. – Да поможет мне Бог и святой крест!
– Князь до сих пор не хотел следовать совету Саковича, – добавил Кетлинг, – но когда он увидит, что избранный им путь ни к чему не ведет…
И он стал говорить о причинах, которые удерживали от этого Богуслава.
Панна слушала, наморщив брови, хотя не особенно внимательно, так как думала уже о том, как ей вырваться из-под этой страшной опеки. Но во всей стране не было места, не залитого кровью, и план бегства представлялся ей не совсем ясно, поэтому она предпочитала о нем не говорить.
– Пан кавалер, – сказала она наконец, – ответьте мне еще на один вопрос. Князь Богуслав на стороне шведского короля или польского?
– Ни для кого из нас не тайна, – ответил молодой офицер, – что наш князь желает принять участие в разделе Речи Посполитой, чтобы захватить для себя Литву и превратить ее в удельное княжество.
Он умолк и, как бы угадывая мысли Оленьки, добавил:
– Курфюрст и шведы к услугам князя, а так как они заняли всю Речь Посполитую, то от него некуда скрыться.
Оленька ничего не ответила.
Кетлинг ждал еще с минуту, не пожелает ли она еще о чем-нибудь его спросить, но, видя, что она молчит и занята своими мыслями, он почувствовал, что нельзя ей мешать, и низко поклонился, проводя перьями своей шляпы по полу.
– Благодарю вас, пан кавалер, – сказала она, подавая ему руку.
Офицер, не смея повернуться к ней спиной, стал пятиться к двери.
Вдруг на лице ее появился легкий румянец, и после минутного колебания она проговорила:
– Еще одно слово, пан кавалер!
– Каждое ваше слово для меня милость, панна!
– Знали ли вы… Андрея Кмицица?..
– Да… В Кейданах… Последний раз я видел его в Пильвишках, когда мы шли сюда из Полесья…
– Правду ли… правду ли сказал князь, что пан Кмициц предложил ему выдать шведам польского короля?..
– Не знаю… Мне известно лишь, что они совещались в Пильвишках, после чего князь уехал с ним в лес и так долго не возвращался, что Петерсон стал беспокоиться и послал ему навстречу войско. Я и вел этот отряд. Мы встретили князя, когда он возвращался. Я заметил, что он был очень взволнован, точно с ним случилось что-то необыкновенное. Он разговаривал сам с собою, чего с ним никогда не случалось. Я слышал, как он сказал: «Только дьявол мог бы решиться на это!..» Впрочем, больше я ничего не знаю… Только потом, когда князь вспоминал, что предлагал ему пан Кмициц, у меня мелькнула мысль: если это было, то именно тогда.
Панна Биллевич закусила губы.
– Благодарю вас! – сказала она. И осталась одна.
Мысль о бегстве всецело овладела ею. Она решила какой бы то ни было ценой вырваться из этого ужасного места и освободиться от власти этого князя-изменника. Но куда обратиться? Деревни и города были в руках шведов, монастыри были разорены, замки сровнены с землей, вся страна была наводнена солдатами, дезертирами, разбойниками и всякими темными людьми. Какая участь могла ждать девушку, брошенную в жертву этой буре? Кто с ней пойдет? Тетка Кульвеп, мечник россиенский и десяток его слуг? Но разве эти силы защитят ее?.. Быть может, пошел бы и Кетлинг, быть может, у него нашлась бы даже горсть верных солдат и друзей, которые пожелали бы его сопровождать, но Кетлинг слишком явно был в нее влюблен – как же ей было связывать себя с ним долгом благодарности?
Наконец, какое право было у нее портить будущность этому молодому человеку, почти юноше, подвергать его преследованию, гибели, если она не могла предложить ему за это ничего другого, кроме дружбы. И она спрашивала себя, что делать, куда бежать? И здесь и там ей грозила гибель, и здесь и там – позор!
И, борясь с этими мыслями, она стала горячо молиться.
Тем временем поднялся сильный ветер, деревья в саду зашумели. Вдруг погруженной в молитву девушке вспомнился дремучий лес, на опушке которого она росла с детских лет, и мысль, что в этой пуще она найдет единственное безопасное убежище, молнией пронеслась у нее в голове.
Оленька передохнула с облегчением, так как нашла наконец то, чего искала. Да! Бежать в Зеленку, в Роговскую. Туда не зайдет неприятель, разбойник не будет искать там добычи. Там даже местный старожил может заблудиться и блуждать до смерти, а не то что посторонний, который не знает дорог. Там ее защитят Домашевичи-охотники и Стакьяны-смолокуры, а если их нет, если все они отправились с паном Володыевским, то этими лесами можно доехать до других воеводств и в других пущах искать убежища.
Воспоминание о пане Володыевском развеселило Оленьку. Вот бы ей какого покровителя! Это честный солдат, рубака, который может защитить ее и от Кмицица и от Радзивиллов. Тут ей вспомнилось, что именно он советовал ей, в то время, когда захватил в Биллевичах Кмицица, чтобы она искала убежища в Беловежской пуще.
И это верно! Роговская и Зеленка слишком близко от Радзивиллов, а около Беловежа и стоит тот самый Сапега, который несколько дней тому назад стер с лица земли самого страшного Радзивилла.
Итак, в Беловеж, хотя бы сегодня или завтра!..
Пусть только приедет мечник россиенский, она медлить не будет!
Ее укроют темные чаши Беловежа, а потом, когда утихнет буря, укроет монастырь. Только там истинный покой и забвение всех людей, всех страданий, всех скорбей, всякого презрения.
