Генрик Сенкевич
Потоп

Полная версия

VIII

К ужину кроме мечника россиенского и Оленьки были приглашены также наиболее заслуженные офицеры кейданских войск и несколько придворных князя Богуслава. Сам он появился таким разряженным и великолепным, что с него не сводили глаз. Его парик был искусно завит волнистыми буклями; лицо нежностью кожи напоминало молоко и розы. Усы были как шелковые, глаза горели, как звезды. Он был одет во все черное, кафтан был сшит из суконных и шелковых полос, рукава с разрезами застегивались вдоль руки. Вокруг шеи у него был широкий воротник из великолепных брабантских кружев, огромной стоимости, и такие же манжеты на руках. На груди свешивалась золотая цепь, а с правого плеча вдоль всего кафтана шел темляк из голландской кожи, так густо унизанный брильянтами, что был похож на поток искрящегося света. Брильянтами горела и рукоятка шпаги, в пряжках его туфель сверкало два огромных алмаза величиной с лесной орех. Вся фигура его была великолепна, необычайно благородна и прекрасна.

В одной руке он держал кружевной платок, а другой поддерживал повешенную на рукоятку шпаги шляпу, украшенную черными страусовыми перьями необычайной длины.

Все, не исключая князя Януша, смотрели на него с изумлением и восторгом. Князю-воеводе вспомнились его молодые годы, когда он точно так же затмевал всех при французском дворе красотой и богатством. Годы эти были уже далеко, но теперь гетману казалось что он воскрес в этом блестящем кавалере, который носил то же имя.

Князь Януш повеселел и, проходя мимо, коснулся указательным пальцем груди брата.

– Ты весь горишь, как луна, – сказал он, – уж не для панны ли Биллевич ты так разрядился?

– Луне легко проникнуть куда угодно, – находчиво ответил князь Богуслав.

И стал разговаривать с Гангофом, к которому он нарочно подошел, чтобы выиграть рядом с ним, так как Гангоф был необычайно безобразен: у него было темное лицо, изрытое оспой, горбатый нос и торчащие кверху усы; он был похож на духа тьмы, а князь Богуслав на духа света.

Но вот вошли дамы: пани Корф и Оленька. Богуслав окинул ее быстрым взглядом и, наскоро поклонившись пани Корф, приложили было, по тогдашней моде, пальцы руки к губам, послать панне Биллевич воздушный поцелуй, как вдруг разглядел ее изысканную, гордую и властную красоту и сейчас же изменил тактику. Он взял в правую руку шляпу и, сделав шаг по направлению к Оленьке, поклонился ей так низко, что согнулся почти вдвое, букли парика упали у него по обеим сторонам, шпага приняла горизонтальное положение, а он стоял, как нарочно проводя по земле шляпой и сметая пыль перьями с паркетного пола, в знак уважения к Оленьке. Более изысканного поклона он не мог отдать и королеве французской. Панна Биллевич, которая знала об его приезде, тотчас догадалась, кто стоит перед ней, и, взявшись кончиками пальцев за платье, сделала ему глубокий реверанс.

Все изумились красоте и изысканности манер их обоих; они были редкостью в Кейданах, так как жена князя Януша, как валашка, больше любила восточную пышность, чем западный придворный этикет; а княжна была еще маленькой девочкой.

Вдруг Богуслав поднял голову, стряхнул букли парика на плечи и, шаркая ногами, быстро подошел к Оленьке; бросив шляпу пажу, он подал ей руку.

– Глазам не верю! Должно быть, я во сне вижу то, что вижу, – сказал он, подводя ее к столу, – но скажи же мне, прелестная богиня, каким чудом ты спустилась с Олимпа в Кейданы?

– Хотя я простая шляхтянка, а не богиня, – ответила Оленька, – я все же не такая простушка, чтобы слова вашего сиятельства принять за что-нибудь другое, как не за придворный комплимент.

– Никакой комплимент не скажет вам большего, чем ваше зеркало!

– Ну, если и не так много, то зато искренне, – ответила она, стягивая губы по тогдашней моде.

– Если бы в этой комнате было хоть одно зеркало, я бы тотчас подвел вас к нему… А пока посмотрите в мои глаза: не прочтете ли вы в них искреннего изумления.

Тут Богуслав откинул голову, и перед Оленькой заблестели его большие, черные, как шелк, глаза – нежные, пронизывающие и жгучие.

Под этим огнем лицо девушки покрылось пурпурным румянцем, она опустила веки и отодвинулась немного, потому что почувствовала, что Богуслав слегка сжал ее руку своей рукой.

Так они подошли к столу. Он сел рядом с нею, и видно было, что ее красота действительно произвела на него огромное впечатление. Он думал встретить шляхтянку прекрасную, как козочка, смеющуюся и крикливую, как сойка, красную, как маков цвет, а встретил гордую панну, в черных бровях которой было так много непоколебимой воли, в глазах столько ума, а во всем лице ясное детское спокойствие, фигура которой была так прелестна и гибка, что при любом королевском дворе эта панна могла бы стать предметом поклонения и воздыханий лучших кавалеров в стране.

Ее невыразимая красота вызывала изумление и страсть, но в ней в то же время было какое-то такое величие, которое обуздывало людей, так что Богуслав невольно подумал: «Я слишком рано сжал ее руку, с такой, как она, надо исподволь, а не сразу». Но тем не менее он решил завладеть ее сердцем и испытывал дикую радость при мысли, что придет минута, когда это свое девичье величие и несказанную красоту она отдаст в его распоряжение. Грозное лицо Кмицица стояло на пути этих мечтаний, но для смелого юноши это была только новая приманка. Под влиянием этих чувств он весь просиял, кровь заиграла в нем, как в восточном жеребце, все его чувства необычайно оживились, и светом горело все его лицо, а глаза сверкали, как алмазы. Разговор за столом стал общим, или, вернее, превратился в общий хор похвал и лести князю Богуславу; блестящий кавалер слушал его с улыбкой, но без слишком явно выраженного удовольствия, как нечто такое, к чему он давно привык. Сначала говорили об его военных подвигах и поединках. Имена побежденных им князей, маркизов, баронов сыпались одно за другим. Сам он порою небрежно добавлял какое-нибудь имя. Слушатели изумлялись, князь Януш с довольным лицом гладил свои длинные усы, наконец Гангоф сказал:

– Если бы звание мое и происхождение позволили мне стать на дороге вашего сиятельства, я бы этого не сделал, и странно мне, что находятся еще такие смельчаки!

– Что ты говоришь, пан Гангоф! – сказал князь. – Есть люди с железным лицом и глазами тигра, один их вид пугает, но Бог мне этого не дал… Моего лица не испугается даже панна!

– Ночная бабочка тоже не боится огня, – ответила кокетливо пани Корф, – пока в нем не сгорит…

Богуслав рассмеялся, а пани Корф продолжала с той же кокетливостью:

– Рыцарей больше интересуют ваши поединки, а мы, женщины, хотели бы услышать нечто о любовных приключениях вашего сиятельства, о которых даже сюда слухи доходят.

– Но неверные, сударыня, неверные… Все они выросли по дороге… Меня сватали, это правда… Ее величество королева французская была столь милостива…

– С принцессой де Роган, – прервал его Януш.

– Нет, с другой, с де ля Форс, – поправил его Богуслав, – но так как сердцу и сам король не может велеть любить, а в деньгах я, слава богу, не нуждаюсь, поэтому я не счел нужным искать счастья во Франции, и из этого ничего не вышло… Это были девицы знатного рода и необычайно красивые, но ведь у нас есть и красивее… И мне не нужно даже выходить из этой комнаты, чтобы таких найти.

И тут он остановился пристальным взглядом на Оленьке. А она, сделав вид, что не расслышала его, заговорила о чем-то с мечником россиенским. Снова заговорила пани Корф:

– Красивых и здесь немало, но нет таких, которые могли бы сравняться с вашим сиятельством знатностью рода и богатством.

– Позвольте мне не согласиться с этим, – быстро ответил Богуслав, – так как, во-первых, я не думаю, чтобы польская шляхтянка была чем-нибудь хуже каких-то Роган и де Форс, а во-вторых, Радзивиллам не новость жениться на шляхтянках, ибо история дает этому многочисленные примеры. Уверяю вас, сударыня, что та шляхтянка, которая станет женой Радзивилла, даже при французском дворе будет принята лучше тамошних принцесс.

– Обходительный кавалер!.. – шепнул Оленьке мечник россиенский.

– Я всегда так думал, – продолжал Богуслав, – хотя мне не раз стыдно становится за польскую шляхту, когда я ее сравниваю с заграничной, ибо там никогда не случалось того, что случилось здесь: шляхта не только покинула своего государя, но даже готова покушаться на его жизнь. Французский шляхтич может сделать какую угодно подлость, но никогда не изменит своему государю.

Гости переглянулись и с удивлением смотрели на князя Богуслава. Князь Януш наморщил брови и насторожился, а Оленька смотрела в лицо князя Богуслава с изумлением и благодарностью.

– Простите, ваше сиятельство, – сказал Богуслав, обращаясь к Янушу, который еще не успел прийти в себя, – я знаю, что вы не могли иначе поступить, так как вся Литва погибла бы, если бы вы последовали моему совету; но, уважая вас, как старшего, и любя вас, как брата, я никогда не перестану с вами спорить относительно Яна Казимира. Здесь только свои, и поэтому я могу говорить то, что думаю: это бесценный государь, добрый, милостивый, набожный и лично для меня вдвойне дорогой. Я первый из поляков провожал его, когда его выпустили из французской тюрьмы. Я тогда был почти ребенком, но все же никогда этого не забуду и теперь готов отдать последнюю каплю крови, чтобы защитить его хотя бы от тех, кто злоумышляет на его жизнь.

Янушу, хотя он и понял уже игру Богуслава, она показалась слишком смелой и слишком азартной по сравнению с ее пустой целью, и, не скрывая неудовольствия, он спросил:

– Ради бога! О каких замыслах против особы нашего бывшего короля вы говорите, ваше сиятельство? Кто же в них повинен? Неужели такое чудовище могло найтись среди польского народа? Этого еще не случалось в Речи Посполитой от самого сотворения мира.

Богуслав опустил голову.

– Не больше чем месяц тому назад, – ответил с грустью в голосе Богуслав, – ко мне, когда я ехал с Полесья в Пруссию, приехал один шляхтич знатного рода… Шляхтич этот, не зная, по-видимому, моих искренних чувств к нашему дорогому государю, думал, что я враг ему, как и другие. И вот за большую награду он обещал мне поехать в Силезию, схватить Яна Казимира и, живым или мертвым, отдать в руки шведов…

Все онемели от ужаса.

– И когда я с гневом и презрением отверг такое предложение, – закончил Богуслав, – этот страшный человек ответил мне: «Я поеду к Радзейовскому, он купит у меня короля на вес золота…»

– Я не друг бывшему королю, – сказал Януш, – но, если бы мне сделали такое предложение, я велел бы его без суда поставить под стеной и расстрелять.

– В первую минуту и я хотел так сделать, – ответил Богуслав, – но разговор происходил с глазу на глаз, и я боялся, как бы потом не стали кричать, что Радзивиллы самовластные тираны. Я напугал его тем, что и Радзейовский, и король шведский, и даже сам Хмельницкий повесят его за такое предложение; одним словом, я довел этого преступника до того, что он отказался от своего замысла.

– Этого мало! Его нельзя было отпускать живым, его надо было на кол посадить! – воскликнул Корф.

Богуслав вдруг обратился к Янушу:

– Я надеюсь, что кара его не минет, и первый стою за то, чтобы он не погиб обыкновенной смертью. Вы, ваше сиятельство, одни можете его наказать, так как он ваш придворный и полковник ваших войск.

– Что ты говоришь? Мой придворный? Мой полковник? Кто же это? Кто?! Говорите, ваше сиятельство.

– Его зовут Кмициц! – ответил Богуслав.

– Кмициц?! – повторили все с ужасом.

– Это неправда!! – крикнула вдруг панна Биллевич, вставая с кресла, с горящими глазами и часто вздымающейся грудью.

Настало еще раз молчание. Одни не успели еще прийти в себя от страшной новости Богуслава, другие изумились дерзкому поступку панны, которая осмелилась упрекнуть молодого князя во лжи; мечник россиенский забормотал: «Оленька! Оленька!» – но Богуслав сделал грустное лицо и ответил без гнева:

– Если это ваш родственник или жених, ваць-панна, то я скорблю о том, что сказал вам эту новость, но вы должны выбросить его из своего сердца, ибо он вас недостоин…

Она продолжала стоять вся в огне страдания и ужаса; но понемногу лицо у нее остывало, стало холодным и бледным; она опять опустилась в кресло и сказала:

– Простите, ваше сиятельство! Я напрасно спорила… От этого человека всего можно ожидать…

– Да накажет меня Бог, если я чувствую к вам что-нибудь другое, кроме сострадания, – ласково ответил князь Богуслав.

– Это был жених этой панны, – сказал князь Януш, – я сам их сватал. Человек он был молодой, горячая голова, накуролесил немало… Я спасал его от закона, так как он был хороший солдат. Я знал, что это сорвиголова и что он таким и останется… Но чтобы шляхтич был способен на подобную подлость, этого я от него не ожидал…

– Это был дурной человек, я давно знал! – сказал Гангоф.

– И вы не предупредили меня! Почему? – тоном упрека спросил Януш Гангофа.

– Я боялся, что вы, ваше сиятельство, заподозрите меня в зависти, так как вы во всем предпочитали его мне!

– Даже страшно слушать, – сказал Корф.

– Мосци-панове, – воскликнул Богуслав, – оставим этот вопрос. Если вам тяжело это слушать, то каково панне Биллевич.

– Не обращайте на меня внимания, – сказала Оленька, – теперь я все уже могу слушать.

Но ужин кончался, подали воду для мытья рук, потом Януш встал первый и подал руку пани Корф, а князь Богуслав – Оленьке.

– Бог покарал уже изменника, – сказал он ей, – ибо кто потерял вас, тот потерял небо. Нет двух часов с тех пор, как я вас знаю, прелестная панна, и теперь я жажду видеть вас вечно, но не в скорби и слезах, а в радости и счастье!

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – ответила Оленька.

Когда дамы разошлись, мужчины вернулись еще к столу искать радости в вине, которое лилось рекой. Князь Богуслав пил больше всех, так как он был доволен собой. Князь Януш разговаривал с мечником россиенским.

– Я завтра уезжаю с войском на Полесье, – сказал он ему. – В Кейданы придет шведский гарнизон. Бог знает, когда я вернусь… Вам нельзя оставаться здесь с девушкой, ибо ей не пристало оставаться среди солдат. Оба вы поедете с князем Богуславом в Тауроги, где девушка может быть причислена к свите моей жены.

– Ваше сиятельство! – ответил мечник россиенский. – Бог дал нам собственный угол, зачем же нам ездить в чужие края? Очень милостиво с вашей стороны, что вы, ваше сиятельство, о нас помните, но… я не хочу злоупотреблять вашими милостями и предпочел бы остаться под собственной кровлей! Князь не мог объяснить мечнику россиенскому всех действительных причин, которые заставляли его во что бы то ни стало не выпускать из рук Оленьки, но часть этих причин он ему открыл со всей грубостью магната.

– Если вы считаете это милостью, оно и лучше… Но я должен сказать вам, что это осторожность. Вы будете у меня заложником; вы ответите мне за всех Биллевичей, которые, я это хорошо знаю, не принадлежат к числу моих друзей и готовы поднять мятеж на Жмуди, когда я уеду… Поэтому дайте вы им благой совет сидеть спокойно и не задирать со шведами, так как вы ответите за это и собственной головой, и головой девушки.

У мечника, очевидно, не хватило терпения, и он ответил быстро:

– Я бы тщетно стал упоминать о моих шляхетских правах. Сила на стороне вашего сиятельства, а мне все равно, где сидеть лишенным свободы; я даже предпочитаю здесь, чем там.

– Ну, довольно этого! – грозно сказал князь.

– Если довольно, так довольно! – ответил мечник. – Бог даст, кончатся насилия и воцарится опять закон. Короче говоря, ваше сиятельство, можете мне не грозить, потому что я не боюсь!

Богуслав, по-видимому, заметил молнии гнева в глазах Януша, потому что подошел быстро и спросил, остановившись между ними:

– В чем дело?

– Я сказал пану гетману, – ответил с раздражением мечник, – что предпочитаю тюрьму в Таурогах тюрьме в Кейданах.

– В Таурогах нет тюрьмы, там только дом мой, где вы, ваша милость, будете, как у себя. Я знаю, что гетман хочет видеть в вашей милости заложника, а я вижу только милого гостя.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – ответил мечник.

– Я должен вас благодарить. Давайте чокнемтесь и выпьем: говорят, что Дружбу надо полить, когда она еще в зародыше, иначе завянет.

Сказав это, князь Богуслав подвел мечника к столу, они стали чокаться и пить друг с другом чашу за чашей.

Час спустя мечник возвращался нетвердыми шагами в свою горницу, повторяя вполголоса:

– Обходительный кавалер! Настоящий пан! Честнее его днем с огнем не сыскать… Я за него готов кровь пролить!

Между тем братья остались наедине. Они должны были еще переговорить друг с другом, притом же пришли какие-то письма, за которыми к Гангофу был послан паж.

– Конечно, – сказал Януш, – в том, что ты говорил о Кмицице, нет ни слова правды?

– Конечно, – ты сам это прекрасно знаешь. – Ну что? Ведь ты согласишься, что Мазарини был прав? Одним ударом страшно отомстить врагу и сделать пролом в этой очаровательной крепости… Ну? Кто это сумеет сделать? Это называется интригой, достойной лучшего двора в мире. Ну и жемчужинка эта панна Биллевич! Как она прекрасна, как она величественна, точно принцесса! Я думал, что из кожи выскочу.

– Помни, что ты дал слово! Помни, что ты погубишь нас, если тот опубликует письма…

– Что за брови! Что за царственный взгляд, перед которым невольно преклоняешься. Откуда у простой девушки чуть не царственное величие? Однажды в Антверпене я видел Диану, очень искусно вышитую на гобелене, – в ту минуту, когда она спустила собак на любопытного Актеона… Точь-в-точь она!

– Смотри, как бы Кмициц не опубликовал писем, тогда собаки загрызут нас насмерть.

– Неправда! Я Кмицица превращу в Актеона и затравлю насмерть. Дважды я его разбил наголову, но мы еще с ним встретимся.

Дальнейший разговор прервало появление пажа с письмом.

Воевода виленский взял письмо в руки и перекрестил его. Он всегда делал так, чтобы оградить себя от дурных новостей; затем, вместо того чтобы распечатать его, он стал его внимательно разглядывать.

Вдруг он изменился в лице.

– Печать Сапеги! – вскрикнул он. – Это от воеводы витебского!

– Распечатай скорей, – сказал Богуслав.

Гетман распечатал и стал читать, то и дело выкрикивая вслух:

– Он идет на Полесье… спрашивает, нет ли у меня поручений в Тыкоцин… Издевается надо мной… даже хуже… Послушай, что он пишет:

«Ваше сиятельство захотели междоусобной войны, захотели еще один меч погрузить в лоно матери? Тогда приезжайте на Полесье, я жду вас и верю, что Господь накажет вашу гордость моими руками… Но если у вас есть жалость к отчизне, если хоть что-нибудь дрогнуло в вашей совести, если вы, ваше сиятельство, сожалеете о прежних поступках и хотите исправить их, тогда перед вами открытая дорога. Вместо того чтобы начинать междоусобную войну, созовите посполитое рушение, поднимите крестьян и ударьте на шведов, пока де ла Гарди, в безопасности себя мнящий, ничего не ожидает, никаких мер предосторожности не принимает. Со стороны Хованского вашему сиятельству препятствий не будет, ибо до меня дошли слухи из Москвы, что они там подумывают о походе в Инфляндию, хотя держат это в тайне. Наконец, если бы Хованский захотел что-нибудь предпринять, я его обуздаю, и если только буду иметь уверенность в вашей искренности, я изо всех сил буду помогать вашему сиятельству. Все это единственно от вашего сиятельства зависит, ибо еще время вернуться на истинный путь и искупить грехи. Тогда окажется, что вы, ваше сиятельство, не в личных видах, но для отвращения последней гибели Литвы приняли протекторат шведов. Пусть же Господь вдохновит вас сделать так, о чем я Его каждодневно молю, хотя вы, ваше сиятельство, изволите подозревать меня в зависти.

P. S. Я слышал, что осада Несвижа снята и что князь Михал хочет соединиться с нами, лишь только исправит повреждения. Вот пример вашему сиятельству, как поступают честные люди в вашем роду, подумайте над этим примером и во всяком случае помните, какой у вас выбор!»

– Слышал? – сказал, окончив читать, князь Януш.

– Слышал… Ну и что? – ответил Богуслав, пристально глядя на брата.

– Нам бы пришлось от всего отказаться, все бросить, собственную работу разбить своими же руками…

– Объявить войну мощному Карлу-Густаву, а у изгнанного Казимира валяться в ногах и просить, чтобы он помиловал и снова принял на службу?.. А у пана Сапеги – заступничества?!

Лицо Януша налилось кровью.

– Ты заметил, как он мне пишет: «Исправьтесь, и я прощу вас», – как начальник к подчиненному.

– Он бы иначе писал, если бы у него на шее шесть тысяч сабель висело.

– А все же… – Князь Януш мрачно задумался.

– Что – все же?

– Поступить так, как советует Сапега, было бы спасением для отчизны.

– А для тебя? Для меня? Для Радзивиллов?

Януш ничего не ответил, опустил голову на сложенные на столе руки и думал.

– Пусть и так будет! – сказал он наконец. – Пусть свершится…

– Что ты решил?

– Завтра иду на Полесье, а через неделю нападу на Сапегу.

– И ты поступишь, как Радзивилл! – сказал Богуслав.

И они подали друг другу руки.

Через минуту Богуслав ушел спать. Януш остался один. Тяжелыми шагами он прошелся раз, другой по комнате, наконец захлопал в ладоши. В комнату вошел слуга.

– Пусть астролог придет ко мне через час с готовой фигурой, – сказал он.

Слуга вышел, а князь снова принялся ходить по комнате и читать молитвы. Потом он запел вполголоса псалом, часто прерывая пение, так как у него не хватало дыхания, и поглядывая временами в окно на сверкавшие в далеком небе звезды.

Огни в замке гасли один за другим, но кроме астролога и князя еще одно существо проводило бессонную ночь в своей комнате: Оленька Биллевич.

Опустившись на колени перед своей кроватью, она обеими руками держалась за голову и шептала с закрытыми глазами:

– Боже, буди милостив к нам…

В первый раз, после того как Кмициц уехал, она не хотела, не могла молиться за него.