Генрик Сенкевич
Потоп
– В полку у Володыевского служит исключительно, ляуданская шляхта.
– Опекуны твоей невесты. А если так, начнем с нее! Мечника я берусь уговорить сам, а с панной ты уж поступай как знаешь. Если она согласится, мы сейчас же вас и обвенчаем, а не согласится – бери ее силой. С женщинами – это лучшее средство. Когда ее будут вести под венец, она поплачет, на другой день подумает, что не так страшен черт, как его малюют, а на третий – будет даже рада! Как же вы вчера расстались?
– Она точно пощечину мне дала!
– Что же она тебе сказала?
– Назвала меня изменником. Я чуть не умер на месте!
– Когда ты будешь ее мужем, скажи ей, что женщине больше к лицу прялка, чем политика, и держи ее в руках.
– Вы ее не знаете, ваше сиятельство. У нее на первом плане честь; а уму ее многие могли бы позавидовать. Не успеешь и глазом моргнуть, как она тебя насквозь разгадает!
– Ну и полонила же она твое сердце! Постарайся сделать то же.
– Если б Бог дал, ваше сиятельство! Я уж раз пробовал ее взять силой, но поклялся больше этого не делать. Силой я ее под венец не поведу. Вся моя надежда на вас, ваше сиятельство. Если вы убедите мечника, что мы совсем не изменники, а, наоборот, желаем спасти нашу родину, если и он ее убедит, тогда она будет совсем иначе ко мне относиться. Теперь я поеду к Биллевичу и привезу ее сюда; я боюсь, как бы она не пошла в монастырь. Но сознаюсь вашему сиятельству, что хотя великое для меня счастье смотреть в глаза этой девушке, но лучше бы мне идти одному на все шведское войско! Она ведь не знает моих побуждений и считает меня изменником!
– Если хочешь, я пошлю за ними Харлампа или Мелешку.
– Нет! Лучше я отправлюсь сам; к тому же Харламп ранен.
– Тем лучше. Вчера я хотел послать Харлампа за полком Володыевского, но там, верно, пришлось бы употребить силу, а он на это и неспособен и, как оказалось, не может справиться даже со своими людьми. Итак, поезжай прежде всего к мечнику, а затем за этими полками. В крайнем случае, не щади себя. Нужно показать шведам, что мы сильны и не боимся бунта. Полковников я отправлю под конвоем; их проводит Мелешко. Тяжело идет дело сначала, ох как тяжело! Чуть не половина Литвы, вижу, восстанет против меня.
– Это ничего, ваше сиятельство. У кого совесть чиста, тому нечего бояться!
– Я думал, что все Радзивиллы, по крайней мере, будут на моей стороне; а между тем смотри, что мне пишет князь-кравчий из Несвижа.
И гетман подал Кмицицу письмо князя Казимира-Михаила, которое тот быстро пробежал глазами.
– Если бы мне не были известны побуждения вашего сиятельства, я бы думал, что он прав и что это честнейший человек в мире. Я говорю то, что думаю!
– Ну поезжай скорее! – сказал гетман с оттенком раздражения.
XVII
Но Кмициц не выехал ни в этот, ни на следующий день; каждую минуту в Кейданы приходили все более грозные известия. Под вечер прискакал гонец с известием, что полки Мирского и Станкевича идут к гетманской резиденции, чтобы вооруженной силой требовать выдачи своих полковников, что среди них страшное волнение и что высланы депутации во все полки поблизости Кейдан, на Полесье и вплоть до Заблудова с извещением об измене Радзивилла и с призывом соединиться всем для защиты отчизны. Легко можно было предвидеть, что вся шляхта примкнет к взбунтовавшимся полкам и составит силу, против которой трудно будет устоять в неукрепленных Кейданах, тем более что Радзивилл не был уверен во всех бывших у него под рукой полках.
Это изменило все планы гетмана, но, вместо того чтобы ослабить в нем энергию, это, казалось, еще более ее укрепило. Он решил самолично выступить против бунтовщиков во главе верных шотландцев, рейтар и артиллерии и потушить огонь в самом начале. Он знал, что солдаты без командиров – не более чем беспорядочная толпа, которая рассеется при одном его имени.
И он решил не щадить крови и навести страх на все войско, на всю шляхту, на всю Литву, чтобы они и вздохнуть не смели под его железной рукой. Его замыслы должны исполниться и исполнятся.
В этот же день несколько иностранных офицеров поехало в Пруссию с Целью набрать новые полки, а Кейданы кишели вооруженными людьми. Шотландские полки, рейтары, драгуны Харлампа и Мелешки, артиллерия Корфа готовились к походу. Княжеские гайдуки, челядь и местные мещане должны были пополнить, в случае надобности, его силы. Отдан был приказ поспешить с отправкой полковников в Биржи, где держать их было безопаснее, чем в неукрепленных Кейданах. Князь рассчитывал, что ссылка их в такую далекую крепость, где, по договору, должен был быть уже шведский гарнизон, уничтожит надежду на их освобождение и лишит самый бунт всякого основания.
Заглоба, Скшетуские и Володыевский должны были разделить участь остальных.
Был уж вечер, когда в их подземелье вошел офицер с фонарем и сказал:
– Пожалуйте, Панове, за мной!
– Куда? – спросил с беспокойством Заглоба.
– Там будет видно… Скорее, скорее!
– Идем!
Все вышли. В коридоре их окружили солдаты, вооруженные мушкетами. Заглоба волновался все более.
– Надо думать, что нас не повели бы на казнь без покаяния, – шепнул он на ухо Володыевскому, а потом обратился к офицеру: – Позвольте узнать, как ваша фамилия?
– А вам зачем?
– У меня на Литве много родственников, да, кроме того, всегда приятнее знать, с кем имеешь дело.
– Не время теперь представляться, впрочем, только дурак стыдится своего имени. Я – Рох Ковальский, если угодно!
– Достойные люди Ковальские. Мужчины все храбрые солдаты, а женщины добродетельны. Моя бабушка была тоже Ковальская, но, к несчастью, умерла еще до моего рождения. А вы из каких Ковальских? Из «Верушей» или из «Кораблей»?
– Что вы тут ночью ко мне пристаете с расспросами?
– Да ведь вы непременно мой родственник; мы с вами и сложены одинаково. У вас такие же широкие плечи, как и у меня, а я это унаследовал от бабушки.
– Об этом мы в дороге поговорим… Времени еще много.
– В дороге, – повторил Заглоба, и точно камень свалился у него с души. Он вздохнул свободнее и сразу ободрился. – Пан Михал! – шепнул он. – Ну что? Разве не говорил я вам, что с нами ничего не сделают?
Между тем они вышли на двор. Была туманная ночь. Кое-где багровело лишь красное пламя факелов или виднелся тусклый свет фонариков, бросавших неверный свет на группы конных и пеших солдат. Весь двор был запружен войсками. То здесь, то там мелькали копья и дула ружей; слышался топот лошадиных копыт; какие-то всадники переезжали от группы к группе; по-видимому, это были офицеры, отдававшие приказания.
Ковальский остановился с конвоем и узниками перед громадной телегой, запряженной четверкой лошадей, и сказал:
– Садитесь, Панове!
– Здесь уж кто-то сидит, – заметил Заглоба, взбираясь на телегу. – А вещи наши где?
– Вещи под соломой! – ответил Ковальский. – Скорей, скорей!
– А кто здесь? – спросил Заглоба, всматриваясь в темные фигуры, лежащие на соломе.
– Мирский, Станкевич, Оскерко, – отозвались голоса.
– Володыевский, Ян Скшетуский, Станислав Скшетуский, Заглоба, – ответили рыцари.
– Челом, челом!
– Челом! В хорошем обществе мы поедем. А не знаете ли, Панове, куда нас везут?
– Вы едете в Биржи, – ответил Ковальский.
И с этими словами он скомандовал, и пятьдесят драгун окружили телегу, и затем все двинулись в путь.
Узники стали потихоньку разговаривать.
– Нас выдадут шведам! – сказал Мирский. – Этого и нужно было ждать.
– Я предпочитаю сидеть между шведами, чем между изменниками! – ответил Станкевич.
– А я предпочел бы пулю в лоб, – воскликнул Володыевский, – чем сидеть во время этой несчастной войны!
– Ну я с этим не согласен, – возразил Заглоба, – с телеги и из Бирж можно удрать при случае, а с пулей во лбу далеко не уйдешь. Я знал заранее, что на это этот изменник не решится!
– Радзивилл не решится? – сказал Мирский. – Вы, видно, приехали издалека. Если он задумал кому отомстить, то того уж можно хоронить: я не помню случая, чтобы он когда-нибудь простил малейшую вину.
– А все-таки он не посмел поднять на меня свою руку, – ответил Заглоба. – Кто знает, не мне ли вы обязаны своим спасением?
– А это почему?
– Крымский хан очень меня полюбил за то, что я, будучи у него в плену, открыл заговор, посягавший на его жизнь. Наш милостивый король, Ян Казимир, меня тоже очень любит. Потому и понятно, что этот чертов сын, Радзивилл, побоялся меня тронуть, чтобы не вооружить их против себя. Они бы его нашли и на Литве.
– Что за глупости! Он ненавидит короля, как черт святую воду, и если бы только знал, что вы его любимец, вам бы несдобровать, – возразил Станкевич.
– А я думаю, – сказал Оскерко, – что гетман сам не хотел пятнать рук нашей кровью, боясь еще большего мятежа, но уверен, что этот офицер везет шведам приказ, чтобы нас тотчас же расстреляли.
– Ой! – воскликнул Заглоба.
Все на минуту умолкли. Между тем телега с пленными и с конвоем въехала на кейданский рынок. Город уже спал, в нем уже не было огней, лишь собаки злобно лаяли на проезжавших и проходивших путников.
– Все равно, – наконец отозвался Заглоба. – Мы хоть выиграли время, а там… может быть, какая-нибудь счастливая мысль и осенит нас.
Тут он обратился к старым полковникам:
– Вы, панове, еще меня не знаете, но спросите моих товарищей; они вам скажут, что, в каких бы переделках я ни бывал, мне всегда удавалось выпутаться из беды. Скажите, что это за офицер конвоирует нас? Нельзя ли его убедить оставить изменника и перейти на нашу сторону?
– Это Рох Ковальский, – ответил Оскерко. – Я его знаю. Вы с таким же Успехом могли бы убеждать его лошадь; я даже не знаю, кто из них глупее.
– Как же он попал в офицеры?
– Он был у Мелешки знаменщиком, а для этого большого ума не надо.
В офицеры он попал потому, что понравился князю за необыкновенную силу. Он легко ломает подковы и борется с медведем.
– Он такой силач?
– Мало того что силач; он, если ему начальник прикажет разбить лбом стену, не задумываясь, бросится исполнять приказание. Ему велено отвезти нас в Биржи, и он отвезет, хоть бы земля должна была расступиться под его ногами.
– Скажите на милость! – воскликнул Заглоба. – Ну и решительный малый!
– Решительность его равна его глупости! Кроме того, в свободное время он если не ест, то спит. Раз он проспал в цейхгаузе сорок восемь часов, а когда его разбудили, то зевал так, точно провел без сна несколько суток.
– Мне страшно нравится этот офицер, – ответил Заглоба. – Я всегда люблю знать, с кем имею дело!
А потом, обратившись к Ковальскому, он сказал покровительственным тоном:
– Подойдите ко мне, мосци-пане!
– Зачем? – спросил Ковальский, поворачивая лошадь.
– Нет ли у вас горилки?
– Есть.
– Так давайте сюда.
– Как так – давайте?
– Видите ли, мосци-Ковальский, если бы это было запрещено, то вам было бы приказано не давать, а так как вам ничего не сказали, значит, давайте!
– Гм… – проворчал изумленный пан Рох. – Вы, кажется, хотите меня принудить?..
– Я вас не принуждаю, но если дозволено, то почему бы не помочь родственнику, а тем более старшему; ведь, женись я на вашей матери, я бы мог быть вашим отцом.
– Какой вы мне родственник?
– Есть два рода Ковальских. У одних Ковальских в гербе козел с поднятой задней ногой, и они называются «Верушами», у других корабль, на котором их предок приехал из Англии в Польшу, и они называются «Кораблями», к ним принадлежу и я со стороны бабушки.
– Неужели? Значит, вы на самом деле мой родственник?
– А разве вы «Корабль»?
– «Корабль».
– Моя кровь, клянусь Богом! – воскликнул Заглоба. – Как я рад, что мы встретились, ведь я, собственно, приехал сюда, на Литву, к Ковальским, и хоть я под арестом, а ты на лошади и на свободе, но я с удовольствием прижал бы тебя к своей груди: родная кровь, ничего не поделаешь!
– К несчастью, я вам ничем помочь не могу. Мне велено отвезти вас в Биржи, и я должен вас отвезти. Родство родством, а служба службой.
– Называй меня дядей, – сказал Заглоба.
– Вот вам, дядя, горилка! – сказал Рох. – Это дозволено.
Заглоба взял манерку и с наслаждением выпил. Минуту спустя приятная теплота распространилась по его телу, он повеселел и стал как будто лучше соображать.
– Слезай-ка ты с лошади, – сказал он Роху, – и садись ко мне в телегу: поболтаем немного. Мне хочется узнать кое-что о моих родственниках. Я почитаю дисциплину, но ведь это тебе не запрещено.
Ковальский подумал с минуту.
– Мне этого не запретили, – сказал он наконец.
И вскоре он сидел или, вернее, лежал рядом с Заглобой, который сердечно его обнимал.
– Как же твой старик поживает? Как, бишь, его зовут?.. Совсем забыл…
– Тоже Рох.
– Верно! Рох родил Роха! Это по Писанию. Ты должен своего сына также назвать Рохом, чтобы не изменить семейным традициям. Ты женат?
– Конечно, женат! Я Ковальский, а это – пани Ковальская, и другой не хочу.
С этими словами он поднес к самому лицу Заглобы тяжелую драгунскую саблю и повторил:
– Другой не хочу!
– Правильно! – воскликнул Заглоба. – Ты мне очень нравишься, Рох, сын Роха. Настоящий солдат тот, у которого такая жена, как у тебя; притом скорее она овдовеет, чем ты! Жаль, что у тебя от нее не будет маленьких Рохов; по всему вижу, что ты парень с мозгами, и было бы очень прискорбно, если бы такой род вымер.
– Ну вот еще! – ответил Ковальский. – Нас шесть братьев.
– И все Рохи?
– Вы угадали, дядюшка: у каждого из нас если не первое, то второе имя Рох, ведь это наш патрон.
– Ну тогда выпьем еще!
– Я не прочь!
Заглоба пригубил из манерки, но не выпил всего, а передал ее офицеру и прибавил:
– До дна, до дна! Жаль, что я не могу тебя разглядеть! – продолжал он. – Ночь такая темная, нельзя собственных пальцев узнать. Послушай, Рох, куда это собираются войска из Кейдан!
– На бунтовщиков.
– Один Бог может знать, кто бунтовщик: ты или они?
– Я бунтовщик? А это как же так? Что гетман мне приказывает, то я и делаю.
– Но гетман не делает того, что ему приказывает король; ведь король, наверно, не приказывал ему соединяться со шведами. Я думаю, что и ты предпочел бы драться со шведами, чем отдавать в их руки меня, своего родственника?
– Пожалуй, что так, но служба прежде всего!
– И пани Ковальская тоже бы это предпочла! Я ее хорошо знаю. Между нами говоря, гетман изменил королю и отчизне. Ты этого никому не говори, но это так! И те, кто служит ему, тоже бунтовщики.
– Мне и слушать этого не годится. У гетмана свое начальство, а у меня свое, и Бог накажет меня, если я его ослушаюсь. Это была бы неслыханная вещь!
– Правильно. Но послушай: если бы, к примеру, ты попал в руки этих бунтовщиков, то и я был бы свободен, и ты не виноват: ведь «один в поле не воин»! Жаль только, что я не знаю, где они стоят, но ты, верно, знаешь… И если бы ты захотел… мы могли бы поехать в ту сторону.
– Что такое?
– Да просто поехать к ним! Ты не был бы виноват, если бы они нас отбили. Уж во всяком случае твоя совесть была бы чиста в отношении своего родственника, а ты и сам, вероятно, знаешь, что иметь родственника на совести – это большой грех.
– Не говорите мне больше об этом! Не то я сейчас сойду с телеги и сяду на коня! Не я буду отвечать перед Богом, а гетман. Пока я жив, ничего из этого не выйдет!
– Ну, делать нечего! – сказал Заглоба. – Спасибо за откровенность, хотя я раньше был твоим дядей, чем Радзивилл твоим гетманом. А понимаешь ты, что значит дядя?
– Дядя, значит, дядя.
– Ответ твой очень остроумен, но знаешь ли ты, что если у кого-нибудь нет отца, то, по Писанию, он должен слушаться дяди. Тогда его власть равняется родительской, коей грех не повиноваться. В дяде течет та же кровь, что и в матери. Я, правда, не брат твоей матери, но, должно быть, моя бабушка была тетушкой твоей бабушки; во мне совмещается власть нескольких поколений. Все люди смертны, а потому власть от одних переходит к другим, и ни гетман, ни король не могут заставить ей противиться. Может ли, например, великий или полевой гетман заставить не только шляхтича, но даже простого мужика поднять руку на отца, мать, на деда или на старую слепую бабушку? Ответь мне на этот вопрос, Рох!
– Что? – спросил сонным голосом Ковальский.
– На старую слепую бабушку? – повторил Заглоба. – Кто бы в таком случае хотел жениться, иметь детей и дождаться внуков?
– Я Ковальский, а это пани Ковальская! – бормотал сквозь сон офицер.
– Если хочешь, пусть так и будет, – ответил Заглоба. – Пожалуй, и лучше, что у тебя не будет детей, меньше дурней будет на свете! Как думаешь, Рох?
Заглоба приложил к нему ухо, но не услышал уже никакого ответа.
– Рох, Рох! – окликнул его тихо Заглоба. Рох спал как убитый.
– Спишь?.. – пробормотал Заглоба. – Ну, подожди… Я вот сниму с тебя этот железный горшок, а то тебе неудобно, и расстегну плащ, чтобы с тобой не приключилось удара. Я был бы плохим родственником, если бы не заботился о тебе.
И руки Заглобы стали шарить около головы и шеи Ковальского. На возу все спали глубоким сном; солдаты тоже качались на седлах, ехавшие впереди слегка напевали, всматриваясь в дорогу, так как ночь была темная.
Вдруг солдат, ехавший позади телеги, увидел плащ и блестящий шлем своего офицера. Ковальский, не останавливая телеги, кивнул, чтобы ему подали лошадь.
Спустя минуту он уже был на лошади.
– Мосци-комендант, а где мы будем кормить лошадей? – спросил вахмистр, подъехав к нему.
Рох не ответил ни слова и, миновав конвойных, исчез во мраке. Вскоре быстрый топот лошадиных копыт донесся до слуха драгун.
– Куда это наш комендант поскакал? – спрашивали друг друга солдаты.
– Должно быть, хочет посмотреть, нет ли поблизости корчмы. Время бы дать отдых лошадям.
Между тем прошло полчаса, прошел час, два, а Ковальский не возвращался. Лошади совсем устали и едва тащились.
– Поезжайте-ка догоните коменданта и скажите, что лошади еле ноги волочат.
Один из солдат поехал исполнить приказание, но через час вернулся один.
– Коменданта и след простыл, – сказал он. – Должно быть, уехал куда-нибудь далеко!
– Ему хорошо, – ворчали с недовольством солдаты, – он целый день спал, да и теперь выспался на возу, а ты тащись всю ночь без отдыха.
– Отсюда в двух шагах корчма, – ворчал посланный, – я думал, что найду его там, а там его нет! Куда его черти понесли?
– Остановимся и без него, коли так, – сказал вахмистр. – Нужно отдохнуть.
И они остановились перед корчмой. Солдаты сошли с лошадей, одни из них пошли стучаться в двери, другие стали отвязывать вязанки сена, чтобы хоть с рук покормить лошадей.
Узники, услышав шум, тоже проснулись.
– Куда это мы приехали? – спросил Станкевич.
– Впотьмах трудно разобрать, – ответил Володыевский, – тем более что мы не к Упите едем.
– Но ведь из Кейдан в Биржу надо ехать через Упиту? – спросил Ян Скшетуский.
– Конечно. Но там мой полк, и князь велел ехать по другой дороге. Сейчас же за Кейданами мы свернули на Данов и Кроков, а оттуда, верно, поедем на Бейсаголу и Шавли. Это немного не по дороге, но зато Упита и Поневеж останутся в стороне.
– А пан Заглоба спит себе сном праведника, – заметил Станислав Скшетуский, – вместо того чтобы придумать какой-нибудь выход, как обещал.
– Пусть спит… Должно быть, его утомил разговор с этим болваном комендантом. Видно, ни к чему не привели его красноречивые уверения в родстве между ними. Кто для отчизны не изменил Радзивиллу, тот ему не изменит и ради дальнего родственника.
– А разве они в самом деле родственники? – спросил Оскерко.
– Такие же, как и мы с вами, – ответил Володыевский. – Но где же пан Ковальский?
– Должно быть, в корчме.
– Я хотел у него просить разрешения пересесть на какую-нибудь лошадь: у меня ноги затекли, – сказал Мирский.
– Он, наверное, на это не согласится, – возразил Станкевич, – в темноте легко улизнуть незаметно. А как догнать?
– Я дам ему рыцарское слово, что не удеру, а кроме того, скоро и светать начнет.
– Послушай, где ваш комендант? – спросил Володыевский у стоящего вблизи драгуна.
– А кто его знает.
– Как так: кто знает? Если я тебе приказываю его позвать, так зови.
– Мы, пане полковник, сами не знаем, где он, – ответил драгун, – как Уехал ночью, так и до сих пор не возвращался.
– Скажи ему, когда он вернется, что мы хотим с ним говорить.
– Слушаюсь! – ответил солдат.
Пленные замолчали.
Время от времени слышалось только их громкое позевывание; рядом лошади жевали сено. Солдаты, сторожившие телегу, дремали, другие болтали между собой или закусывали, чем бог послал, так как корчма оказалась необитаемой.
Вскоре и ночь стала бледнеть; на востоке появилась светлая полоса, звезды понемногу стали меркнуть, а затем крыша корчмы и деревья перед корчмою словно покрылись серебром. Немного погодя можно было уже различить лица, желтые плащи и блестящие шлемы.
Володыевский зевнул наконец, открыл глаза и взглянул на спящего Заглобу; вдруг он вскочил и вскрикнул:
– А чтоб его! Панове! Панове! Посмотрите, ради бога!
– Что случилось? – спросили полковники, открывая глаза.
– Посмотрите, посмотрите! – кричал Володыевский.
Пленники взглянули, куда указывал Володыевский, и остолбенели: под буркой в шапке Заглобы спал сном праведным Рох Ковальский. Заглобы в телеге не было.
– Удрал! Ей-богу, удрал! – воскликнул Мирский, оглядываясь по сторонам, точно не веря собственным глазам.
– Снял шлем и плащ с этого дурака и удрал на его же лошади!
– Ну и хитер! Чтоб его разорвало! – сказал Станкевич.
– Как в воду канул.
– Он исполнил свое обещание, что придумает что-нибудь!
– Только его и видели!
– Панове, – сказал Володыевский, – вы его не знаете, но я готов поклясться, что он и нам придет на помощь. Я не знаю как, но уверен в этом.
– Ей-богу, собственным глазам не верю! – сказал Станислав Скшетуский.
Но вот и солдаты узнали, в чем дело, и подняли страшную суматоху. Все подбегали к телеге и таращили глаза на своего спящего коменданта, одетого в бурку из верблюжьего сукна и в рысью шапку.
Вахмистр начал его трясти без всякой церемонии:
– Мосци-пане комендант! Мосци-пане комендант!
– Я Ковальский, а это пани Ковальская! – бормотал Рох.
– Мосци-комендант, пленный удрал! Ковальский вскочил и открыл глаза.
– Чего тебе?
– Удрал тот толстый шляхтич, с которым вы разговаривали.
– Не может быть! – крикнул испуганным голосом Ковальский. – Как это? Как удрал?
– В вашем шлеме и плаще: ночь была темная, солдаты его не узнали.
– Где моя лошадь? – крикнул Ковальский.
– Нету… шляхтич на ней-то и уехал.
– На моей лошади?
– Да.
Ковальский схватился за голову и воскликнул:
– Господи Иисусе! Затем прибавил:
– Давайте мне сюда этого подлеца, который ему дал лошадь.
– Мосци-комендант, солдат не виноват. Ночь была темная, хоть глаз выколи, а на нем был ваш плащ и шлем. Он проехал мимо меня, и я его тоже не узнал. Не садись вы на телегу, ничего такого и не могло бы случиться!
– Бей меня! Бей меня! – кричал несчастный офицер.
– Что прикажете делать, мосци-комендант?
– Ловите его!
– Это невозможно! Он ведь на вашей лошади уехал, а это одна из лучших. Наши лошади страшно устали, кроме того, он удрал уже давно. Мы его не можем догнать.
– Ищи ветра в поле! – сказал Станкевич.
Тогда Ковальский накинулся на пленных:
– Это вы помогли ему удрать! Я вас!..
И он сжал кулаки и стал приближаться к ним. Вдруг Мирский сказал грозно:
– Не кричите и помните, что говорите со старшими!
Ковальский вздрогнул и машинально вытянулся в струнку; его значение, в сравнении с значением Мирского, равнялось нулю, да и остальные пленные стояли выше его как по чинам, так и по происхождению.
– Куда вам приказали нас везти, туда и везите, но голоса не возвышайте, ибо завтра же можете попасть под нашу команду! – прибавил Станкевич.
Рох вытаращил глаза и молчал.
– Ну и оболванились же вы, пане Рох, – сказал Оскерко. – А что касается того, будто мы помогли ему удрать, то это глупость, каждый из нас прежде всего помог бы самому себе! Никто тут не виноват, кроме вас. Слыханная ли вещь, чтобы комендант позволил удрать своему пленному в своем плаще, в своем шлеме и на своей лошади.
– Старая лиса провела молодую! – сказал Мирский.
– Иезус, Мария, у меня и сабли нет! – крикнул Ковальский.
– А вы думали, что ему сабля не нужна? – сказал, улыбаясь, Станкевич. – Справедливо заметил пан Оскерко, что вы оболванились… У вас, верно, были и пистолеты?
– Были… – точно не сознавая того, что происходит, ответил Ковальский. Вдруг он схватился обеими руками за голову и крикнул страшным голосом:
– И письмо князя-гетмана к биржанскому коменданту. Что я теперь, несчастный, буду делать? Я пропал навек! Остается только пуля в лоб!
– Это вас не минует! – возразил Мирский. – Как же вы теперь повезете нас в Биржи? Что будет, если вы скажете, что привезли нас как пленных, а мы, как старшие вас чинами, скажем, что арестовать нужно вас! Кому комендант скорее поверит? Неужели вы думаете, что шведский комендант задержит нас только потому, что пан Ковальский его об этом попросит?
– Пропал я! Пропал! – стонал Ковальский.
– Пустяки! – утешал его Володыевский.
– Что нам делать, мосци-комендант? – спрашивал вахмистр.
– Убирайся ко всем чертям! – крикнул Ковальский. – Разве я знаю, что делать и куда ехать?
– Ехать в Биржи! – посоветовал Мирский.
– Поворачивай в Кейданы! – крикнул Ковальский.
– Не будь я Оскерко, если вас там сейчас же не расстреляют! Как же вы покажетесь на глаза князю? Ведь вас ждет там позор и пуля в лоб!
– Я большего и не стою! – воскликнул несчастный офицер.
– Глупости, пане Рох! Мы одни можем вас спасти, – сказал Оскерко. – Вы знаете, что мы за князя готовы были идти в огонь и в воду. За нами было немало и других заслуг. Мы не раз проливали кровь за отчизну и никогда от этого не откажемся; но гетман изменил отчизне, изменил королю, коему мы поклялись в верности. Неужто вы думаете, что нам легко было идти против гетмана и против дисциплины? Но кто на стороне гетмана, тот против короля и Речи Посполитой. Поэтому мы бросили ему под ноги булавы. И кто это сделал? Не я один, но лучшие и умнейшие люди! Кто при нем остался? Негодяи! Вы хотите опозорить свое имя? Хотите быть изменником? Спросите собственную совесть, что надо делать: остаться на стороне изменника Радзивилла или идти с теми, кто готов пожертвовать ради отчизны последней каплей крови?
Слова эти, казалось, произвели сильное впечатление на Ковальского. Он вытаращил глаза, открыл рот и, после некоторого молчания, сказал:
– Чего вы, Панове, от меня хотите?
– Чтобы вы вместе с нами шли к воеводе витебскому, который стоит на стороне отчизны.
– Да ведь мне велено отвезти вас в Биржи.
– Вот и разговаривай с ним после этого! – воскликнул с нетерпением Мирский.
– Мы хотим, чтобы вы нарушили приказ и шли с нами, понимаете ли вы наконец? – крикнул Оскерко, потеряв терпение.
– Вы можете говорить что угодно, но из этого ничего не выйдет. Я солдат и должен повиноваться гетману. Если он грешит, то он ответит перед Богом, а не я! Я человек простой, чего рукой не сделаю, того и голова не рассудит! Знаю одно: что я должен во всем его слушаться.
– Делайте как знаете! – крикнул, махнув рукой, Мирский.
– Я уж и теперь нарушил приказ, ибо велел возвращаться в Кейданы, вместо того чтобы везти вас в Биржи; но меня одурачил этот шляхтич. И это называется родственник! У него совести нет! Из-за него я должен лишиться не только княжеской милости, но и жизни! Но будь что будет, а вы должны ехать в Биржи.
– Нечего терять попусту время! – сказал Володыевский.
– Поворачивать в Биржи, черти! – крикнул Ковальский драгунам.
И они повернули.
Комендант приказал одному из солдат сесть в телегу, а сам взял его лошадь и поехал рядом с пленными, не переставая бормотать:
– Родственник – и так меня подвел!
Узники, хоть и озабоченные своей судьбой, не могли все же удержаться от смеха, и Володыевский наконец сказал:
– Утешьтесь, пане Ковальский, не такие, как вы, но даже и сам Хмельницкий не раз попадался ему на удочку. В этом отношении равных ему нет!
Ковальский ничего не ответил, он лишь поотстал немного от телеги, чтобы избежать насмешек. Впрочем, ему было стыдно и перед собственными солдатами, и он был так убит, что на него жаль было смотреть.
Между тем полковники говорили о Заглобе и его волшебном исчезновении.
– Странная вещь, право, – говорил Володыевский, – нет такого затруднительного положения, из которого этот человек не сумел бы выкарабкаться. Где нельзя взять силой и храбростью, он берет хитростью. Другие теряются, когда у них смерть висит над головою, а у него в это время голова работает, как никогда. В случае нужды, он храбр как Ахиллес, но предпочитает идти по стопам Улисса.
– Не хотел бы я его караулить, будь он даже закован в кандалы, – сказал Станкевич. – Было бы еще полбеды, если бы только удрал, но ведь он, кроме того, Ковальского на смех подымет.
– Еще бы, – сказал Володыевский, – он теперь до смерти не забудет Ковальского. А уж не дай Бог попасться ему на язык, острее языка нет, вероятно, во всей Речи Посполитой. При этом он обычно не щадит красок в своих повествованиях, и слушатели просто помирают со смеху.
– Но в случае нужды, вы говорите, он и саблей умеет работать? – спросил Станкевич.
– Как же! Ведь он на глазах всего войска зарубил Бурлая под Збаражем.
– Клянусь Богом, – воскликнул Станкевич, – я таких еще не видывал!
– Теперь он тоже оказал немалую услугу тем, что увез письмо князя; кто знает, что там было написано. Сомневаюсь, чтобы шведский комендант поверил нам, а не Ковальскому! Мы едем как пленные, а он командует конвоем. Но во всяком случае, там не будут знать, что с нами делать. И мы останемся живы, а это главное.
– Я ведь просто пошутил, чтобы еще более сконфузить Ковальского, – сказал Мирский. – Но нам нечего особенно радоваться, если даже пощадят нашу жизнь! Все складывается так ужасно, что лучше умереть. Зачем мне, старику, смотреть на все эти ужасы!
– Или мне, человеку, который помнит другие времена? – прибавил Станкевич.
– Вы не должны так говорить: милосердие Божье сильнее злобы людей; Господь может послать нам свою помощь, когда мы меньше всего ее ждем.
– Святая истина говорит вашими устами! – сказал Ян Скшетуский. – Конечно, нам, служившим под начальством князя Еремии, тяжело теперь жить, мы привыкли к победам. Но если Бог пошлет нам настоящего вождя, на которого можно было бы положиться, то мы еще послужим родине.
– Каждый из нас готов будет сражаться день и ночь! – воскликнул Володыевский.
– В том-то все несчастье! – сказал Мирский. – Каждый ходит во мраке и не знает, что делать. Меня так мучит то, что я не мог не бросить князю под ноги булаву и стал зачинщиком бунта. Когда я вспомню об этом, у меня остатки волос дыбом встают на голове. Но что же было делать ввиду явной измены? Счастлив тот, кому не пришлось искать в душе ответов на все эти страшные вопросы!
